Я никогда не пил сладкий чай, поэтому к кружке даже не прикасаюсь. Не совсем понимаю зачем, но Лариса Сергеевна положила туда две ложки сахара, хотя и спросила предварительно, сладкий мне или нет. Не понимаю. Хотя и подозреваю связь с тем, что Сашка всегда пил сладкий.
— У Саши оставались какие-нибудь твои вещи? — садясь напротив, спросила Лариса Сергеевна. — Тут на днях мальчик этот заходил, с которым вы на Новый Год приходили нас поздравлять. Слава… Или Стас. Не помню. Саша у него фотоаппарат брал. Еле нашла, у него в комнате беспорядок такой.
— Нет, — спокойно качаю головой я. Наверное, следует дружелюбно улыбнуться, но не нахожу улыбку уместной — похороны были только на прошлой неделе.
Мне в этом вопросе слышится что-то для меня жутко неловкое, нашептывающее вместо этого: «А чего же ты приперся тогда, Лёш?». То есть и похороны прошли, и сочувствие уже проявили, и вещей твоих у Саши не было — чего ж пришел-то? Нет у меня ответа на этот вопрос. «Неужели так сложно — просто придти», — подумалось мне накануне. Покоя Вы мне не давали, думал всё: «Как же там она, без сына». Мать свою представлял, если бы так же вот однажды вздумал да с крыши сеганул. И тогда понял, что был бы очень признателен Сашке, если бы он ее навещал. А вот теперь сижу и понять не могу — зачем? Ведь так неловко в этой квартире, в которую раньше заходил к другому человеку, чье фото стоит сейчас в уголке, смотрит на рюмку с хлебом и улыбается. Лыбится с фото, сукин сын, на померкшую мать свою смотрит, которая по привычке кидает в чай две ложки сахара и не знает, о чем еще со мной говорить.
— А в институте-то, как?.. Скучают по Саше? Что говорят-то?..
Снова неловкие вопросы… Что говорят? Ересь говорят. Что обкололся, решил, что птица, и полетел. Что скинули его оттуда за девочку какую-то, которую он и в глаза никогда не видел. И что он и при жизни-то странный был, может уж совсем головой тронулся, да полетел… Лучше бы и не слышать Вам ничего из того, что там говорят.
— Скучают, — отвечаю, — Хороший парень был, говорят. Отзывчивый, добрый… Жалеют, что погиб так рано… Что ж еще-то, Лариса Сергеевна?..
— Алексей… Вы же друзьями лучшими были, ты не знаешь — почему он так?.. Что случилось-то? Может, его там обижал кто, в институте, или девочка какая была?..
Ну вот, плачет. Становится совсем неловко, снова отворачиваюсь к фото.
На похоронах она так же плакала. Хоронить на кладбище Сашу не позволяли — самоубийца. Душа ее единственного сына не успокоится, так и будет проклята за самый страшный грех. Как бы, наверное, и ей хотелось верить, что его скинули какие-то мифические негодяи.
Да вот кабы я знал, Лариса Сергеевна, почему они живут-живут, и все у них в жизни есть — и мать, и дом, и институт, и друзья и девушка — а потом утром тебе звонит Женька, который в соседнем дворе живет, и ледяным тоном говорит — всё, выбросился Саня. В пакет все, что осталось, собрали, теперь никак пятно от асфальта отскрезти не могут. «Нет больше Сани, Лех». Я слов страшнее никогда не слышал. Мне раньше друзей терять не доводилось и, надеюсь, никогда уже больше не придется.
Я думаю, мы были близкими друзьями. Я знал Сашку лет пять, не меньше, еще во дворе познакомились в одной из компаний, в которых я тогда вертелся. Он и раньше про самоубийство говорил, но… Если на чистоту — кто же в сложные периоды жизни о таком не говорил? Я никогда бы не подумал, что он всерьез это сделает. Я хочу сказать — нужна ведь смелость, чтобы вскрыть вены или шагнуть в пустоту с бортика крыши. Да даже чтобы туда забраться. Языком-то трепать все горазды, а последний шаг сделать…
Я никогда не думал, что Сашка такой дурак. Будь моя воля — достал бы с того света ублюдка, приволок сюда, в тесную кухню хрущевки, посадил перед матерью и заставил смотреть на ее слезы. Просто ему там — лежишь себе в тишине и покое, а мне тут сидеть напротив Ларисы Сергеевны и думать, что ей говорить. Что молча пил, когда Сашка начинал: «Сдохнуть бы просто. Главное, чтобы сразу… И гори все огнем»? Не знал, не отговаривал, думал, что прихоть. Да и откуда мне было знать — мы до его самоубийства неделю не общались, не пересекались никак. Да, должен был заметить, что он смурной какой-то был, но мало ли проблем у человека. С крыши от таких не кидаются.
— Знаешь, Алексей… Они убийц на этом кладбище хоронят. Насильников хоронят, педофилов… Депутатов и то на кладбище хоронят. А мальчику моему отказали. Да он в жизни ведь никому зла не делал… Он ведь на небо попал бы, если не это… Саша, что ж ты наделал-то?
Я смотрел на эту женщину и не понимал, как она еще может продолжать верить в Бога, оставшись совсем одна.
И никак не мог найти предлога уйти.
— …мать? А что мать?.. Она на меня наплевала с тех пор, как отец ушел. Мне кажется, она все еще видит во мне его… И чем старше, тем больше. И тогда мне кажется, что она меня ненавидит. Я когда в детстве прибегал ей жаловаться на то, что меня во дворе бьют, она отмахивалась. Я тогда еще подумал «Вот бы меня убили, тогда бы она пожалела». А сейчас так смотрю на нее и иногда думаю… А лучше бы и убили. Нашла бы себе мужика. А если бы не нашла — некого было бы винить в том, что не нашла. Я никогда себя не чувствовал нужным ей. Да, если я умру, она заметит это только через неделю. Потому что я все домой не прихожу и не прихожу… Что ей до меня? Я всегда себя дома чувствовал мебелью, Лех.
А Юля… Что Юля-то? Знаешь, она…
Юля училась с нами на одном курсе и была девушкой Саши. Не было никакой красивой истории про школьную любовь на всю жизнь, не было никаких темных подворотень и спасения от хулиганов. Они вообще сошлись как-то незаметно для меня и окружающих, просто однажды я спросил, почему Сашка оплачивает ей такси до дома и он ответил, что они встречаются.
Я нахожу ее там, где ожидал меньше всего — в курилке. Конечно, не так давно я был знаком с Юлей, но курящей видел ее впервые в жизни.
— Я бросала в старших классах, — даже не сказав привет, начинает оправдываться девушка, кивнув на сигарету. — Теперь вот… Снова.
— Зачем?
— Чтобы заглушить страх, наверное. Знаешь, люди кажутся вечными. Только вчера с ним целовались, а вот уже звонят сообщить, что он с крыши сорвался… Мне до сих пор не верится. Я и на похоронах была и мертвым его видела, а все равно… Если его номер вдруг позвонит, я ведь трубку возьму и спрошу «Сашь, привет, чего не звонил так долго?». Я и не вспомню, что он умер.
— Ты его любила? — я не знаю, зачем спрашиваю. Мне просто пришло в голову, что мне страшно. Для меня мир перевернулся, я бы испугался его звонка, я помню, что он мертв. А она разве не была ему самым близким человеком? Но не может воспринимать его смерть реально.
— Как сказать… Теперь-то конечно кажется, что любила. Когда человек уже мертв — отношение к нему сильно переворачивается… Но какая тут любовь, когда просто проводили друг с другом выходные и, если выбор был поехать куда-то с друзьями — никто не возражал в эти выходные не увидеться… Не, Саша далеко не был ни мечтой, ни принцем на белом коне. Просто парнем, которого было не стыдно назвать своим…
Я не знаю, что говорить. Так и стою, травясь облаком табачного дыма. Мне почему-то становится очень обидно, даже не за Сашку — за себя, оставшегося в этом мире, где любовь заменена понятием «Его не стыдно было назвать своим».
Юля тушит сигарету.
— Как думаешь, Лех… Зачем он это сделал? Говорят, что его скинули, но мы же знаем, что он суицидником был. Вполне мог, но я никогда не думала, что он и правда… Так зачем?..
— Я… Не знаю.
— Странно. Вы ведь вроде лучшими друзьями были.
— А вы парой. И что? — больше из мести бурчу я, разворачиваясь.
— …меня никогда и не любила. Как и я. К чему все эти книги о любви, Лех? О любви на всю жизнь? Чтобы мы облизнулись и шли к своей Люське в кровать, вытирая сопли давно уже надоевшим детям? К чему эти красивые парусники, рыцари, пираты? Почему никто не написал, что она надоест нам уже через два года и чтобы как-то это заглушить мы пойдем к той, у кого ноги длиннее или грудь больше, боясь оставить жену не из-за любви, а из жалости. К ней. К тому, что у нас будет уже двое детей. Я как представлю, что пройдет год-два… А я до сих пор с ней. С Юлей. Что залетев от меня она бросила институт, что пришлось жениться и содержать ее с ребенком, врать, что любишь, целуя в лоб, выслушивать ее ложь и делать вид, что веришь, будто галстук на стуле куплен для тебя. Кто и зачем ее вообще придумал, эту вечную? Кто сделал так, что она есть, но никогда не для тебя, потому что нет такой девушки, чтобы можно было любить вечно. Я не понимаю. Это как в детстве, когда говорят, что Деда Мороза не существует. И не знаешь, что лучше — знать, что ее не сущестует, или ждать всю жизнь…
Лех, вот ты мне скажи, как жить в этом мире, где?..
Я здесь никогда прежде не был. Не знал, что Сашке вообще это место известно. Впрочем, он мог просто пойти на первую попавшуюся крышу и по чистой случайности там оказалось не заперто.
Бред.
Не знаю, почему я надеялся, что эту крышу оставят открытой. Тяжелая решетка, пыльный пол, ржавые прутья. Наверное, он чувствовал себя так, будто из тюрьмы вырвался на свободу. А мне хотелось туда, на край. Чтобы посмотреть вниз и понять, что толкает людей прыгать. Что толкнуло Сашку.
Когда он был жив, я вряд ли мог бы назвать его лучшим другом. Особенно хорошо я понимаю это сейчас, когда остальные, друзья, одногрупники и его мама повесили на меня этот ярлык лучшего друга и уставились в ожидании ответа на вопрос «Почему?» А что знал о Саше я? И заинтересовался бы, если бы ни его смерть?
Чужая смерть сдвинула что-то и заставила думать о своей. От моего исчезновения также не изменится ничего и только для родителей это окажется действительно страшной трагедией. Мои одногрупники пошумят немного, кто-то из моих друзей будет траурно рассказывать под коняк, что вот был у него друг, чуть ли не лучший, и как погиб, не испытывая при этом может быть ничего, кроме жалости, и то больше к самому себе.
И, само собой, я приходил к страшному выводу, который, казалось, знал всегда, но не хотел осознавать — ничья смерть мир не остановит, он будет продолжать так же дышать всем своим оставшимся шестимиллиардным населением.
Подчас во мне закипает злость. Я начинаю ненавидеть Сашу и его эгоизм. Ушёл и возложил на нас вину за свою смерть. Возложил мириадами обвиняющих глаз тех, кому на самом деле всё равно.
Я, его мама, его девушка, которую он даже не любил — все мы виноваты перед ним тем, что не знаем, зачем он это сделал.
В окна аудитории светит заманчивое весеннее солнце.
— Я на прошлой неделе последнюю допсу сдал, так что…
— Мы на майские в Воронеж. Поехали с нами, если хочешь, чего одной-то сидеть.
— У кого-нибудь методичка по физике с собой есть? А лабораторные кто-нибудь посчитал?.. Да что ж за напасть такая.
Привожу в порядок лекции. Рядом девушка не отрывается от экрана всоего телефона. Кто-то читает, кто-то учит.
Вот так вот. Жизнь кипит и движется дальше.
А Саши нет. Эти люди были на его похоронах всего полторы недели назад.
— … друзья — это такое же мифическое понятие, как любовь? Конечно, где-то есть, но уже не для тебя, а про тебя забудут на следующий же день после похорон.
Вот ты представляешь себя лет через пять? Когда будет уже окончен институт. И кем представляешь? Небось, успешным частным предпринимателем и примерным семьянином? А я будущего не вижу. Для себя. Мне бы дай Бог клерком устроиться, если не грузчиком. Ради чего жить? Семьи? Я уже не уверен, что смогу любить. Ради воскресных походов в кино? Я оборачиваюсь и думаю, что все эти люди живут по инерции, им просто не хватает смелости сделать решающий шаг и оборвать это. Работа, семья, дети. Хочешь — не хочешь — так надо. Как у всех. Не хочу, Лёх. Устал. От игры в любовь, в семью, в дружбу. Пусть страшно — жить ещё страшнее. Я в ад не верю. Я скажу тебе, что будет потом — темнота. Я уверен. Покой и темнота и не надо быть как все и для кого-то притворяться. Думаешь, это просто? Нет, это страшно до дрожи в коленках, поэтому люди и продолжают жить. А я решил. Я сойду. И пусть крутится дальше без меня, никто не заметит. Я давно решил, Лёх. И я…
— Сань, да ерунда всё это. Забыл что ли? Завтра пятница.
Тишина среди этой тьмы показалась мне пугающей, почти живой, пялящей голодные глаза прямо из динамика трубки. Обвившей где-то там Сашу, связав по рукам и ногам.
А потом тишина была взорвана смехом Сашки. Разлетелась на кусочки, попрятавшись по углам. Он смеялся так искренне. Этим наивным и неуместным словам, убившим всю пафосность монолога, смеялся так заливисто и совершенно легко, что я сам улыбнулся своей глупости…
Просыпаюсь среди ночи, будто от кошмара. В ушах всё ещё звучит смех того, кого больше нет, и в эту секунду хочется верить в сказку, будто бы всё наяву и, если ему позвонить, то заспанный Саня проворчит, какого чёрта мне не спится, или ёмкое: «Пошёл в жопу», но станет легче.
И больше не будет вины.
А, вспомнив про телефон, осознаю — сказки нет. Сашу похоронили две недели назад и его уже не оживят глупые слова про пятницу. Хоть тысячу раз скажи.
И я вдруг срываюсь на плачь. Такой громкий и по-детски обиженный, что из соседней комнаты прибегает разбуженная, испуганная мама. Плачу и никак не могу остановиться, чтобы объяснить. Да и как бы я объяснил? Пришлось бы рассказывать с начала — про Сашу, про его смерть, похороны, его мать, сны и про пылящийся под комодом разбитый сотовый телефон, хранящий среди прочих неотвеченных вызовов, один — от Саши. За полчаса до его смерти.
— У Саши оставались какие-нибудь твои вещи? — садясь напротив, спросила Лариса Сергеевна. — Тут на днях мальчик этот заходил, с которым вы на Новый Год приходили нас поздравлять. Слава… Или Стас. Не помню. Саша у него фотоаппарат брал. Еле нашла, у него в комнате беспорядок такой.
— Нет, — спокойно качаю головой я. Наверное, следует дружелюбно улыбнуться, но не нахожу улыбку уместной — похороны были только на прошлой неделе.
Мне в этом вопросе слышится что-то для меня жутко неловкое, нашептывающее вместо этого: «А чего же ты приперся тогда, Лёш?». То есть и похороны прошли, и сочувствие уже проявили, и вещей твоих у Саши не было — чего ж пришел-то? Нет у меня ответа на этот вопрос. «Неужели так сложно — просто придти», — подумалось мне накануне. Покоя Вы мне не давали, думал всё: «Как же там она, без сына». Мать свою представлял, если бы так же вот однажды вздумал да с крыши сеганул. И тогда понял, что был бы очень признателен Сашке, если бы он ее навещал. А вот теперь сижу и понять не могу — зачем? Ведь так неловко в этой квартире, в которую раньше заходил к другому человеку, чье фото стоит сейчас в уголке, смотрит на рюмку с хлебом и улыбается. Лыбится с фото, сукин сын, на померкшую мать свою смотрит, которая по привычке кидает в чай две ложки сахара и не знает, о чем еще со мной говорить.
— А в институте-то, как?.. Скучают по Саше? Что говорят-то?..
Снова неловкие вопросы… Что говорят? Ересь говорят. Что обкололся, решил, что птица, и полетел. Что скинули его оттуда за девочку какую-то, которую он и в глаза никогда не видел. И что он и при жизни-то странный был, может уж совсем головой тронулся, да полетел… Лучше бы и не слышать Вам ничего из того, что там говорят.
— Скучают, — отвечаю, — Хороший парень был, говорят. Отзывчивый, добрый… Жалеют, что погиб так рано… Что ж еще-то, Лариса Сергеевна?..
— Алексей… Вы же друзьями лучшими были, ты не знаешь — почему он так?.. Что случилось-то? Может, его там обижал кто, в институте, или девочка какая была?..
Ну вот, плачет. Становится совсем неловко, снова отворачиваюсь к фото.
На похоронах она так же плакала. Хоронить на кладбище Сашу не позволяли — самоубийца. Душа ее единственного сына не успокоится, так и будет проклята за самый страшный грех. Как бы, наверное, и ей хотелось верить, что его скинули какие-то мифические негодяи.
Да вот кабы я знал, Лариса Сергеевна, почему они живут-живут, и все у них в жизни есть — и мать, и дом, и институт, и друзья и девушка — а потом утром тебе звонит Женька, который в соседнем дворе живет, и ледяным тоном говорит — всё, выбросился Саня. В пакет все, что осталось, собрали, теперь никак пятно от асфальта отскрезти не могут. «Нет больше Сани, Лех». Я слов страшнее никогда не слышал. Мне раньше друзей терять не доводилось и, надеюсь, никогда уже больше не придется.
Я думаю, мы были близкими друзьями. Я знал Сашку лет пять, не меньше, еще во дворе познакомились в одной из компаний, в которых я тогда вертелся. Он и раньше про самоубийство говорил, но… Если на чистоту — кто же в сложные периоды жизни о таком не говорил? Я никогда бы не подумал, что он всерьез это сделает. Я хочу сказать — нужна ведь смелость, чтобы вскрыть вены или шагнуть в пустоту с бортика крыши. Да даже чтобы туда забраться. Языком-то трепать все горазды, а последний шаг сделать…
Я никогда не думал, что Сашка такой дурак. Будь моя воля — достал бы с того света ублюдка, приволок сюда, в тесную кухню хрущевки, посадил перед матерью и заставил смотреть на ее слезы. Просто ему там — лежишь себе в тишине и покое, а мне тут сидеть напротив Ларисы Сергеевны и думать, что ей говорить. Что молча пил, когда Сашка начинал: «Сдохнуть бы просто. Главное, чтобы сразу… И гори все огнем»? Не знал, не отговаривал, думал, что прихоть. Да и откуда мне было знать — мы до его самоубийства неделю не общались, не пересекались никак. Да, должен был заметить, что он смурной какой-то был, но мало ли проблем у человека. С крыши от таких не кидаются.
— Знаешь, Алексей… Они убийц на этом кладбище хоронят. Насильников хоронят, педофилов… Депутатов и то на кладбище хоронят. А мальчику моему отказали. Да он в жизни ведь никому зла не делал… Он ведь на небо попал бы, если не это… Саша, что ж ты наделал-то?
Я смотрел на эту женщину и не понимал, как она еще может продолжать верить в Бога, оставшись совсем одна.
И никак не мог найти предлога уйти.
— …мать? А что мать?.. Она на меня наплевала с тех пор, как отец ушел. Мне кажется, она все еще видит во мне его… И чем старше, тем больше. И тогда мне кажется, что она меня ненавидит. Я когда в детстве прибегал ей жаловаться на то, что меня во дворе бьют, она отмахивалась. Я тогда еще подумал «Вот бы меня убили, тогда бы она пожалела». А сейчас так смотрю на нее и иногда думаю… А лучше бы и убили. Нашла бы себе мужика. А если бы не нашла — некого было бы винить в том, что не нашла. Я никогда себя не чувствовал нужным ей. Да, если я умру, она заметит это только через неделю. Потому что я все домой не прихожу и не прихожу… Что ей до меня? Я всегда себя дома чувствовал мебелью, Лех.
А Юля… Что Юля-то? Знаешь, она…
Юля училась с нами на одном курсе и была девушкой Саши. Не было никакой красивой истории про школьную любовь на всю жизнь, не было никаких темных подворотень и спасения от хулиганов. Они вообще сошлись как-то незаметно для меня и окружающих, просто однажды я спросил, почему Сашка оплачивает ей такси до дома и он ответил, что они встречаются.
Я нахожу ее там, где ожидал меньше всего — в курилке. Конечно, не так давно я был знаком с Юлей, но курящей видел ее впервые в жизни.
— Я бросала в старших классах, — даже не сказав привет, начинает оправдываться девушка, кивнув на сигарету. — Теперь вот… Снова.
— Зачем?
— Чтобы заглушить страх, наверное. Знаешь, люди кажутся вечными. Только вчера с ним целовались, а вот уже звонят сообщить, что он с крыши сорвался… Мне до сих пор не верится. Я и на похоронах была и мертвым его видела, а все равно… Если его номер вдруг позвонит, я ведь трубку возьму и спрошу «Сашь, привет, чего не звонил так долго?». Я и не вспомню, что он умер.
— Ты его любила? — я не знаю, зачем спрашиваю. Мне просто пришло в голову, что мне страшно. Для меня мир перевернулся, я бы испугался его звонка, я помню, что он мертв. А она разве не была ему самым близким человеком? Но не может воспринимать его смерть реально.
— Как сказать… Теперь-то конечно кажется, что любила. Когда человек уже мертв — отношение к нему сильно переворачивается… Но какая тут любовь, когда просто проводили друг с другом выходные и, если выбор был поехать куда-то с друзьями — никто не возражал в эти выходные не увидеться… Не, Саша далеко не был ни мечтой, ни принцем на белом коне. Просто парнем, которого было не стыдно назвать своим…
Я не знаю, что говорить. Так и стою, травясь облаком табачного дыма. Мне почему-то становится очень обидно, даже не за Сашку — за себя, оставшегося в этом мире, где любовь заменена понятием «Его не стыдно было назвать своим».
Юля тушит сигарету.
— Как думаешь, Лех… Зачем он это сделал? Говорят, что его скинули, но мы же знаем, что он суицидником был. Вполне мог, но я никогда не думала, что он и правда… Так зачем?..
— Я… Не знаю.
— Странно. Вы ведь вроде лучшими друзьями были.
— А вы парой. И что? — больше из мести бурчу я, разворачиваясь.
— …меня никогда и не любила. Как и я. К чему все эти книги о любви, Лех? О любви на всю жизнь? Чтобы мы облизнулись и шли к своей Люське в кровать, вытирая сопли давно уже надоевшим детям? К чему эти красивые парусники, рыцари, пираты? Почему никто не написал, что она надоест нам уже через два года и чтобы как-то это заглушить мы пойдем к той, у кого ноги длиннее или грудь больше, боясь оставить жену не из-за любви, а из жалости. К ней. К тому, что у нас будет уже двое детей. Я как представлю, что пройдет год-два… А я до сих пор с ней. С Юлей. Что залетев от меня она бросила институт, что пришлось жениться и содержать ее с ребенком, врать, что любишь, целуя в лоб, выслушивать ее ложь и делать вид, что веришь, будто галстук на стуле куплен для тебя. Кто и зачем ее вообще придумал, эту вечную? Кто сделал так, что она есть, но никогда не для тебя, потому что нет такой девушки, чтобы можно было любить вечно. Я не понимаю. Это как в детстве, когда говорят, что Деда Мороза не существует. И не знаешь, что лучше — знать, что ее не сущестует, или ждать всю жизнь…
Лех, вот ты мне скажи, как жить в этом мире, где?..
Я здесь никогда прежде не был. Не знал, что Сашке вообще это место известно. Впрочем, он мог просто пойти на первую попавшуюся крышу и по чистой случайности там оказалось не заперто.
Бред.
Не знаю, почему я надеялся, что эту крышу оставят открытой. Тяжелая решетка, пыльный пол, ржавые прутья. Наверное, он чувствовал себя так, будто из тюрьмы вырвался на свободу. А мне хотелось туда, на край. Чтобы посмотреть вниз и понять, что толкает людей прыгать. Что толкнуло Сашку.
Когда он был жив, я вряд ли мог бы назвать его лучшим другом. Особенно хорошо я понимаю это сейчас, когда остальные, друзья, одногрупники и его мама повесили на меня этот ярлык лучшего друга и уставились в ожидании ответа на вопрос «Почему?» А что знал о Саше я? И заинтересовался бы, если бы ни его смерть?
Чужая смерть сдвинула что-то и заставила думать о своей. От моего исчезновения также не изменится ничего и только для родителей это окажется действительно страшной трагедией. Мои одногрупники пошумят немного, кто-то из моих друзей будет траурно рассказывать под коняк, что вот был у него друг, чуть ли не лучший, и как погиб, не испытывая при этом может быть ничего, кроме жалости, и то больше к самому себе.
И, само собой, я приходил к страшному выводу, который, казалось, знал всегда, но не хотел осознавать — ничья смерть мир не остановит, он будет продолжать так же дышать всем своим оставшимся шестимиллиардным населением.
Подчас во мне закипает злость. Я начинаю ненавидеть Сашу и его эгоизм. Ушёл и возложил на нас вину за свою смерть. Возложил мириадами обвиняющих глаз тех, кому на самом деле всё равно.
Я, его мама, его девушка, которую он даже не любил — все мы виноваты перед ним тем, что не знаем, зачем он это сделал.
В окна аудитории светит заманчивое весеннее солнце.
— Я на прошлой неделе последнюю допсу сдал, так что…
— Мы на майские в Воронеж. Поехали с нами, если хочешь, чего одной-то сидеть.
— У кого-нибудь методичка по физике с собой есть? А лабораторные кто-нибудь посчитал?.. Да что ж за напасть такая.
Привожу в порядок лекции. Рядом девушка не отрывается от экрана всоего телефона. Кто-то читает, кто-то учит.
Вот так вот. Жизнь кипит и движется дальше.
А Саши нет. Эти люди были на его похоронах всего полторы недели назад.
— … друзья — это такое же мифическое понятие, как любовь? Конечно, где-то есть, но уже не для тебя, а про тебя забудут на следующий же день после похорон.
Вот ты представляешь себя лет через пять? Когда будет уже окончен институт. И кем представляешь? Небось, успешным частным предпринимателем и примерным семьянином? А я будущего не вижу. Для себя. Мне бы дай Бог клерком устроиться, если не грузчиком. Ради чего жить? Семьи? Я уже не уверен, что смогу любить. Ради воскресных походов в кино? Я оборачиваюсь и думаю, что все эти люди живут по инерции, им просто не хватает смелости сделать решающий шаг и оборвать это. Работа, семья, дети. Хочешь — не хочешь — так надо. Как у всех. Не хочу, Лёх. Устал. От игры в любовь, в семью, в дружбу. Пусть страшно — жить ещё страшнее. Я в ад не верю. Я скажу тебе, что будет потом — темнота. Я уверен. Покой и темнота и не надо быть как все и для кого-то притворяться. Думаешь, это просто? Нет, это страшно до дрожи в коленках, поэтому люди и продолжают жить. А я решил. Я сойду. И пусть крутится дальше без меня, никто не заметит. Я давно решил, Лёх. И я…
— Сань, да ерунда всё это. Забыл что ли? Завтра пятница.
Тишина среди этой тьмы показалась мне пугающей, почти живой, пялящей голодные глаза прямо из динамика трубки. Обвившей где-то там Сашу, связав по рукам и ногам.
А потом тишина была взорвана смехом Сашки. Разлетелась на кусочки, попрятавшись по углам. Он смеялся так искренне. Этим наивным и неуместным словам, убившим всю пафосность монолога, смеялся так заливисто и совершенно легко, что я сам улыбнулся своей глупости…
Просыпаюсь среди ночи, будто от кошмара. В ушах всё ещё звучит смех того, кого больше нет, и в эту секунду хочется верить в сказку, будто бы всё наяву и, если ему позвонить, то заспанный Саня проворчит, какого чёрта мне не спится, или ёмкое: «Пошёл в жопу», но станет легче.
И больше не будет вины.
А, вспомнив про телефон, осознаю — сказки нет. Сашу похоронили две недели назад и его уже не оживят глупые слова про пятницу. Хоть тысячу раз скажи.
И я вдруг срываюсь на плачь. Такой громкий и по-детски обиженный, что из соседней комнаты прибегает разбуженная, испуганная мама. Плачу и никак не могу остановиться, чтобы объяснить. Да и как бы я объяснил? Пришлось бы рассказывать с начала — про Сашу, про его смерть, похороны, его мать, сны и про пылящийся под комодом разбитый сотовый телефон, хранящий среди прочих неотвеченных вызовов, один — от Саши. За полчаса до его смерти.
