К Леннеру Эйн спускался, когда становилось совсем паршиво — когда от усталости плыло перед глазами. Они трепались ни о чем и обо всем сразу. И Эйн не мог отделаться от ощущения, что говорит с приговоренным к смерти.
А потом он как-то спустился к камерам, и в боксе Леннера была выбраковка. Сидела, забившись в угол.
Эйн даже подумал, что головой поехал. Потому что не могла же Рьярра и правда сунуть ребенка в клетку к маньяку, который обожал убивать герианок. Не важно, как той полагалось проходить Испытание.
Леннер мог выйти один против нескольких здоровых герианцев, у девчонки-выбраковки не было шансов.
Но она была жива.
Эйн присмотрелся, только тогда заметил — на запястьях Леннера были прозрачные тюремные браслеты из укрепленного пластика. Тонкие тросы тянулись к стене.
На шее девчонки был ошейник — металлический, чем-то напоминающий собачий. А над головой висел прозрачный голубой экран.
— А, бесстрашный лидер, — Леннер осклабился, когда его увидел. — Пришел-таки. Я б сказал, что скучал, но у меня тут компания объявилась.
Новый экран возник сбоку от девчонки, и она повернула голову. Герианские слова появлялись на нем — по мере того, как говорил Леннер. Значит, переводчик. Выбраковке не могли поставить импланты, и встроить голосовой переводчик, но обычный простенький терминал дали. Вообще, даже у людей часть функций настраивалась только через имплантацию частей компа — все, что требовало генетического ключа. Выбраковка даже на Земле бы не считалась полноценной, если ей ничего нельзя было ставить. Но это не значило, что ее можно убивать.
— Как давно? — спросил Эйн. Почувствовал бессильную, глухую злобу. Что девчонку просто так кинули Леннеру. Ничего не сказали, хотя после того, что он сделал с Марой, Эйна это не удивляло.
— Я б тебе сказал, Гэйб, но что-то давно не смотрел на часы.
Удобный повод, да? — шепнул отравленный голос внутри. — Ты сам дал им оружие против себя. Что если они просто используют это, как предлог?
Если бы он был все еще связан с Марой, почувствовала бы она эти мысли? Что бы ответила?
Эйн не знал. И отравленный голос звучал как Меррик.
Никому не верь. Подозревай всех, но не показывай этого. Доверие — развлечение для тех, кому нечего терять.
Тихо звякнул терминал на шее герианки, и Эйн повернул голову. Там были человеческие цифры: дата и время. Около семнадцати часов.
— Она у нас не особо разговорчивая, — лениво отозвался Леннер. И от его взгляда Эйну захотелось вломиться в клетку, и вытащить оттуда девчонку.
Леннер смотрел на нее, как на Мару — когда пытал ее.
«Ты хочешь убить. Меня», — высветилось на виртуальном экране. Слова герианского языка казались резкими и грубыми — и голос у девчонки оказался ниже, чем Эйн от нее ожидал.
Интонации совсем чуждые, непривычные.
— Ты напал на ребенка, Леннер. Серьезно?
— Серые не бывают детьми, бесстрашный мой лидер, — Леннер перестал улыбаться. — Все они суки. И маленькая сука вырастет и станет такой же, как остальные.
Его слова отпечатывались на экране перед глазами выбраковки, и она дернулась, резко отозвалась в ответ, как хлестнула.
«Ты говоришь с женщиной. Человек. Помни место».
Леннер увидел и рассмеялся:
— Мелкая, а уже такая наглая, — он повернулся к ней. — Я бы вскрыл тебе брюхо. Твое черное нутро. Такое же, как у остальных.
— Ты совсем уже съехал, — не выдержал Эйн.
— Ну, да, малыш. Но ты знал это и раньше, — Леннер досадливо дернул рукой, с усмешкой посмотрел на запястье с браслетами. — Ты же не совсем идиот. Ты же понимаешь, зачем маленькую суку посадили ко мне. Ну, же, раскрой глаза. Трогательная маленькая герианка, — передразнил он. — Чтобы растопить мое сердце. Новая дочка взамен старой. Серые суки ждут, что я привяжусь к ней. Они нихрена не понимают в людях.
— Леннер, ты больной, — Эйн даже не знал, жалеть ему ублюдка или пристрелить за идиотизм. Герианцы часто судили людей по своим критериям, порой недооценивали. Но такие, как Рьярра — о, они разбирались в людях отлично. Прекрасно знали, как получить желаемое.
И Эйн не верил, что все было так просто. Что они рассчитывали просто дать Леннеру замену дочери.
«Тупой», — вдруг высветилось на экране выбраковки. — Не болен. Просто тупой».
Эйн не выдержал — заржал, потому что не ожидал такого от герианки, и потому, что:
— Беру свои слова обратно. Девчонка права. Ты не болен.
— Мило, — добродушно фыркнул Леннер.
А потом рванулся к девчонке, клацнул зубами в ее сторону, как зверь — он бы зубами ее рвал, если бы дотянулся. Удержали тюремные браслеты.
Эйн невольно дернулся вперед, почувствовал скачок адреналина — если бы ублюдок не был связан, если бы герианка приблизилась по неосторожности…
Она отпрянула вовремя, хотя он и так до нее не дотягивался, нахмурилась: уродливые шрамы исказились. И прижалась к стене.
Леннер медленно вернулся на место, уселся спиной к стене, будто ничего и не сделал:
— Да, вот так получше. Пусть боится и ненавидит. И понимает, с кем ее посадили.
Эйн ненавидел такие моменты. Когда люди оказывались хуже герианцев.
Хотя, зная Леннера, не стоило удивляться.
И Эйн просто сказал:
— Они не ждут, что ты к ней привяжешься, Леннер. Это не беззащитная человеческая девочка, и она не пытается тебе понравиться.
Леннер молчал долго, даже когда Эйн уже обернулся уходить — держался, но, похоже, любопытство все же победило:
— Тогда зачем?
Еще бы Эйн это знал.
Он не хотел возвращаться в свой жилой бокс — тот, который делил с Марой, и которого избегал, потому что даже после работы механических чистильщиков, которые отдраили помещение до блеска, казалось, что воздух провонял кровью. Но возвращаться приходилось. Другой бокс Рьярра ему не выделила, а жить удобнее было на базе.
И вернувшись после разговора с Леннером, Эйн замер на пороге.
— Габриэль, — равнодушно сказала Мара. Голос звучал почти как человеческий — лучший переводчик из возможных, даже интонации делал людскими. И без потока чужих чувств Эйн понятия не имел: сколько из того, что он слышит, правда.
Мара выглядела изможденной, будто из нее вымыли все краски: потускнели волосы и кожа, и глаза казались стеклянными.
Эйн против воли потянулся мысленно.
Ничего.
Пустота, будто ничего никогда и не было.
— Мара.
Страшно было — от того, что она скажет. Эйн не привык бояться разговора. Привык бояться удара, нападения, выстрела, ошибки.
Но не того, что услышит.
Сам не знал, с чего начать.
«Как ты?»
«Я тебя подвел».
«Прости меня».
— Сядь, — сказала она. Указала кивком на место рядом с собой. — Нам надо поговорить.
— Я… — начал он, и она перебила. Равнодушно, холодно:
— Не о тебе. Сядь, это важно. У меня мало времени.
Салея говорила, что сдерживает ее эмпатию болью, но никак эта боль внешне не проявлялась. Только пальцы Мара стискивала так, что проступили сосуды. Наверняка впивалась когтями в ладонь.
Он сел рядом, посмотрел на собственные руки:
— Прости.
— Не извиняйся. Я здесь из-за Леннера. Я хочу исправить его раньше. И после я хочу, чтобы ты отдал приказ о ликвидации.
Эйн нахмурился, потому что никакого это не имело смысла — ликвидировать Леннера, сразу после того, как его попытаются спасти.
Мара помолчала и добавила:
— Моей ликвидации.
— Нет.
Зря все-таки она сказала ему сесть, Эйн вскочил, мимоходом подумал — он и так уже столько всего натворил, нельзя, нельзя было теперь еще и орать на нее. Но хотелось.
Потому что ни за что на свете он не согласился бы на то, что она просила.
— Габриэль…
— Нет, — голос прозвучал резко, Эйн отступил назад, мотнул головой, — нет, этого не будет. Я не дам тебя убить.
Она сказала «ликвидация», будто так это проще было принять.
— Это не твой выбор, — холодно напомнила она. И он бы отдал правую руку, чтобы понять, что она в тот момент чувствовала. По лицу ничего нельзя было прочесть.
— Мой. Мой, Мара, ты потому и пришла. И да, я виноват. Только я. Думаешь, я не хотел бы все исправить? Но плевать, насколько я виноват, и как облажался. Я не дам. Тебя. Убить.
Он впечатал каждое слово, чтобы она поняла, чтобы услышала — раз теперь она не могла его чувствовать.
— Мы должны восстановить метку, — Эйн с силой провел по лицу руками. — Можешь ненавидеть меня сколько влезет. Можешь, хоть транслировать мне это в голову круглые сутки. Но это единственный способ тебя спасти.
Мара рассмеялась, в голос — уродливым, нечеловеческим смехом, в котором звучали металлические нотки переводчика:
— Ты думаешь, я этого хочу? Габриэль, ты в это веришь?
Он вспомнил, что говорила Рьярра: зачем ей жить? Льенны нет, Эйн ее предал.
И теперь ничего кроме боли ее не ждало.
И только одно могло бы ее убедить:
— Льенна говорила тебе, — слова из ее памяти. Первое, что Эйн о ней узнал. — Ты должна жить, Мара. Жить изо всех сил.
— И где она?! — рявкнула Мара, подалась вперед, будто вот-вот бросится. И так неправильно, так непривычно было видеть, как она теряла контроль. Контроль, которым так гордилась, на который опиралась. «Я могу контролировать себя, Габриэль, и потому могу контролировать тебя».
А теперь даже этого не осталось.
— Льенны нет рядом, — каждое слово было как удар плети. — «Жить изо всех сил», Габриэль? Здесь не осталось ничего для меня. Я должна была умереть раньше. Леннер убил меня. Я умерла. И только ты продолжаешь тащить мой труп вперед.
Она осеклась — и он видел, чего ей стоило вернуть самоконтроль, как она сделала глубокий вдох, выдох. Заставляя себя успокоиться. А ведь люди делали так же.
Так по-дурацки все вышло: когда Эйн мог ее чувствовать, не смог доверять ей до конца. А теперь вот смотрел со стороны, и видел, что не такие уж они и разные.
Стало тихо, Эйн ничего не мог ответить, Мара тоже замолчала. И ничто не заполняло эту тишину — больше не было связи, не осталось даже отголоска присутствия.
— Мне больно, Габриэль, — наконец тихо сказала она. Устало. Будто уже проиграла и не знала, что с этим делать. — Мне все время больно. Я все время говорю себе: ты должна быть сильной. Должна выполнить долг. Тащиться вперед. Шаг за шагом. Но я больше не могу. Габриэль, я — все.
Он не имел права ее трогать. Не после того, что случилось. Эйн это понимал.
Все равно подошел и прижал ее к себе. И она не врала. У нее не было сил — даже оттолкнуть его.
— Прости, — бесполезно было это говорить. — Прости, Мара. Мне жаль.
Что предал.
Что не смог тебе верить.
— Прощение ничего не меняет, Габриэль. Не делает легче.
Ее тело казалось таким хрупким — слабым. Эйн никогда не думал, что однажды сможет это о ней сказать.
Стальная дева. Привыкшая смотреть на мужчин свысока, уверенная, сильная Мара, которая гордилась тем, что умела.
Слабая.
Если бы Эйн спросил ее раньше, он знал, что услышал бы: что она не хотела бы до такого дожить.
— Я тебя предал, — сказал он. Признал то, что они и так оба знали. — Не когда выстрелил. Когда использовал метку. Я тебе не верил.
— Я знала, — отозвалась она. — Что ты не веришь. Я надеялась, что ты способен… хотя бы уважать.
Эйн выдохнул, коснулся губами ее макушки. Почувствовал себя вором.
Она бы вырвалась, если бы оставались силы. Он был в этом уверен.
Но сил у нее больше не было.
И крутилась в голове идиотская мысль: как это дерьмо с нами случилось?
Вдвойне идиотская от того, что Эйн прекрасно сам знал — как. И почему.
— Мара, я человек. Это не оправдание. Я просто… У меня в голове вечно крутится, что вы другие. Потому что вы другие, и меня воротит, веришь, воротит от вещей, которые у вас творятся. Я все время жду, что вот сейчас, сейчас я расслаблюсь, и ты сделаешь что-то, что я не смогу принять. Понимаешь? Для вас девчонка без имплантов выбраковка. А для меня — ребенок. И как же паскудно, что вы убиваете детей. Я никогда, что бы ты ни говорила, как бы ни объясняла, не смогу это принять.
Она выдохнула снова — тихо, собираясь с силами, и отстранилась.
Посмотрела на дверь, будто оценивала свои силы: сможет ли дойти.
— Тогда хорошо, что метки больше нет, Габриэль, — она поднялась, пошатнулась, и он потянулся поддержать. Не пришлось. — Потому что ты прав. Я не человек. Никогда им не стану. И выбраковка для меня — просто выбраковка.
Мара направилась к двери, и Эйн только тогда почувствовал отвратительное, выворачивающее чувство безнадеги. Что ничего нельзя уже было исправить.
Сказал, хотя и не верил, что это хоть что-то изменит:
— Знаешь, мне без тебя паршиво. Мне все равно без тебя паршиво. И я все равно хочу все исправить. Я не отдам приказ. Не смогу тебя убить. Буду цепляться за надежду все исправить, буду делать тебе больнее. И все равно до последнего буду стараться тебя вернуть.
Она замерла, обернулась, сказала только:
— Люди — отвратительные. Кажется, я ненавижу вас так же, как ты герианцев.
И когда она ушла, Эйн подумал, что, наверное, она права.
Он себя так и чувствовал.
Отвратительно.
На следующее утро его разбудила Рьярра. Хотя, если уж на чистоту, утро было то же самое — Эйн лег где-то в пять, как обычно, забылся тревожным сном, в котором искал что-то, чего не помнил, что-то очень важное. Нигде не мог найти.
— Мальчик, мы ждем тебя в тренировочной зоне семнадцать, — она не улыбалась, смотрела с виртуального экрана равнодушно и холодно. А он думал, как докатился до жизни, когда коннект с ее стороны включается автоматически.
— Буду через десять минут, — отозвался он, сел на кровати. Глаза пекло и больше всего на свете хотелось заползти обратно. Привычным жестом Эйн потянулся к брошенным на пол штанам, выудил из кармана упаковку стимуляторов, сунул две капсулы в рот. Настолько привык глотать их, что уже не запивал.
Рьярра не отключилась, смотрела на него внимательным, нечитаемым взглядом. Эйн догадывался, что она перед собой видит: развалину.
Усмехнулся криво:
— Погоди, сейчас подействуют колеса, и я перестану выглядеть как труп.
— Ты будешь выглядеть, как наркоман, — невозмутимо отозвалась она.
— Я и есть наркоман. Если переживу илирианцев, буду долго слезать со стимуляторов.
Хотя сейчас эти слова — о том, как он переживет войну — даже ему казались шуткой.
— Что у вас там случилось?
Усталость отступала, тело наполнялось кипящей, какой-то нервной энергией. Когда-то, когда Эйн еще был в армии, его до трясучки пробирало, а теперь казалось чем-то совершенно обыденным. И проходило это чувство почти так же как и появлялось. Оставляло после себя только чувство легкой усталости.
Давно, еще до Сопротивления, военный врач на брифинге о стимуляторах рассказывал, что это очень дурной знак.
— Все в порядке, мальчик. Все идет как задумано. Телура готова исправить Леннера. Кажется, ты хотел посмотреть.
Эйн дернулся. Не был к этому готов.
Мара сказала, что хочет исправить Леннера раньше. Эйн не думал, что настолько раньше.
— Что насчет нее? Она согласна?
— А это важно? — спокойно поинтересовалась Рьярра.
И Эйн был достаточно ублюдком, чтобы открыто признать:
— Нет. Нет, не важно.
Он все равно не остался бы в стороне. Даже, если бы она запретила.
— Ждите меня. Сейчас буду.
Тренировочная зона семнадцать была полностью герианской, напоминала лабиринт — какая-то их национальная разновидность тренировки. Эйн особо не вникал, просто времени не было. Хотя вообще он не отказался бы посмотреть на герианскую систему боевой подготовки, может, подсмотреть что-то для своих, на будущее. Если бы только удалось урвать хотя бы пару дней на это.
А потом он как-то спустился к камерам, и в боксе Леннера была выбраковка. Сидела, забившись в угол.
Эйн даже подумал, что головой поехал. Потому что не могла же Рьярра и правда сунуть ребенка в клетку к маньяку, который обожал убивать герианок. Не важно, как той полагалось проходить Испытание.
Леннер мог выйти один против нескольких здоровых герианцев, у девчонки-выбраковки не было шансов.
Но она была жива.
Эйн присмотрелся, только тогда заметил — на запястьях Леннера были прозрачные тюремные браслеты из укрепленного пластика. Тонкие тросы тянулись к стене.
На шее девчонки был ошейник — металлический, чем-то напоминающий собачий. А над головой висел прозрачный голубой экран.
— А, бесстрашный лидер, — Леннер осклабился, когда его увидел. — Пришел-таки. Я б сказал, что скучал, но у меня тут компания объявилась.
Новый экран возник сбоку от девчонки, и она повернула голову. Герианские слова появлялись на нем — по мере того, как говорил Леннер. Значит, переводчик. Выбраковке не могли поставить импланты, и встроить голосовой переводчик, но обычный простенький терминал дали. Вообще, даже у людей часть функций настраивалась только через имплантацию частей компа — все, что требовало генетического ключа. Выбраковка даже на Земле бы не считалась полноценной, если ей ничего нельзя было ставить. Но это не значило, что ее можно убивать.
— Как давно? — спросил Эйн. Почувствовал бессильную, глухую злобу. Что девчонку просто так кинули Леннеру. Ничего не сказали, хотя после того, что он сделал с Марой, Эйна это не удивляло.
— Я б тебе сказал, Гэйб, но что-то давно не смотрел на часы.
Удобный повод, да? — шепнул отравленный голос внутри. — Ты сам дал им оружие против себя. Что если они просто используют это, как предлог?
Если бы он был все еще связан с Марой, почувствовала бы она эти мысли? Что бы ответила?
Эйн не знал. И отравленный голос звучал как Меррик.
Никому не верь. Подозревай всех, но не показывай этого. Доверие — развлечение для тех, кому нечего терять.
Тихо звякнул терминал на шее герианки, и Эйн повернул голову. Там были человеческие цифры: дата и время. Около семнадцати часов.
— Она у нас не особо разговорчивая, — лениво отозвался Леннер. И от его взгляда Эйну захотелось вломиться в клетку, и вытащить оттуда девчонку.
Леннер смотрел на нее, как на Мару — когда пытал ее.
«Ты хочешь убить. Меня», — высветилось на виртуальном экране. Слова герианского языка казались резкими и грубыми — и голос у девчонки оказался ниже, чем Эйн от нее ожидал.
Интонации совсем чуждые, непривычные.
— Ты напал на ребенка, Леннер. Серьезно?
— Серые не бывают детьми, бесстрашный мой лидер, — Леннер перестал улыбаться. — Все они суки. И маленькая сука вырастет и станет такой же, как остальные.
Его слова отпечатывались на экране перед глазами выбраковки, и она дернулась, резко отозвалась в ответ, как хлестнула.
«Ты говоришь с женщиной. Человек. Помни место».
Леннер увидел и рассмеялся:
— Мелкая, а уже такая наглая, — он повернулся к ней. — Я бы вскрыл тебе брюхо. Твое черное нутро. Такое же, как у остальных.
— Ты совсем уже съехал, — не выдержал Эйн.
— Ну, да, малыш. Но ты знал это и раньше, — Леннер досадливо дернул рукой, с усмешкой посмотрел на запястье с браслетами. — Ты же не совсем идиот. Ты же понимаешь, зачем маленькую суку посадили ко мне. Ну, же, раскрой глаза. Трогательная маленькая герианка, — передразнил он. — Чтобы растопить мое сердце. Новая дочка взамен старой. Серые суки ждут, что я привяжусь к ней. Они нихрена не понимают в людях.
— Леннер, ты больной, — Эйн даже не знал, жалеть ему ублюдка или пристрелить за идиотизм. Герианцы часто судили людей по своим критериям, порой недооценивали. Но такие, как Рьярра — о, они разбирались в людях отлично. Прекрасно знали, как получить желаемое.
И Эйн не верил, что все было так просто. Что они рассчитывали просто дать Леннеру замену дочери.
«Тупой», — вдруг высветилось на экране выбраковки. — Не болен. Просто тупой».
Эйн не выдержал — заржал, потому что не ожидал такого от герианки, и потому, что:
— Беру свои слова обратно. Девчонка права. Ты не болен.
— Мило, — добродушно фыркнул Леннер.
А потом рванулся к девчонке, клацнул зубами в ее сторону, как зверь — он бы зубами ее рвал, если бы дотянулся. Удержали тюремные браслеты.
Эйн невольно дернулся вперед, почувствовал скачок адреналина — если бы ублюдок не был связан, если бы герианка приблизилась по неосторожности…
Она отпрянула вовремя, хотя он и так до нее не дотягивался, нахмурилась: уродливые шрамы исказились. И прижалась к стене.
Леннер медленно вернулся на место, уселся спиной к стене, будто ничего и не сделал:
— Да, вот так получше. Пусть боится и ненавидит. И понимает, с кем ее посадили.
Эйн ненавидел такие моменты. Когда люди оказывались хуже герианцев.
Хотя, зная Леннера, не стоило удивляться.
И Эйн просто сказал:
— Они не ждут, что ты к ней привяжешься, Леннер. Это не беззащитная человеческая девочка, и она не пытается тебе понравиться.
Леннер молчал долго, даже когда Эйн уже обернулся уходить — держался, но, похоже, любопытство все же победило:
— Тогда зачем?
Еще бы Эйн это знал.
***
Он не хотел возвращаться в свой жилой бокс — тот, который делил с Марой, и которого избегал, потому что даже после работы механических чистильщиков, которые отдраили помещение до блеска, казалось, что воздух провонял кровью. Но возвращаться приходилось. Другой бокс Рьярра ему не выделила, а жить удобнее было на базе.
И вернувшись после разговора с Леннером, Эйн замер на пороге.
— Габриэль, — равнодушно сказала Мара. Голос звучал почти как человеческий — лучший переводчик из возможных, даже интонации делал людскими. И без потока чужих чувств Эйн понятия не имел: сколько из того, что он слышит, правда.
Мара выглядела изможденной, будто из нее вымыли все краски: потускнели волосы и кожа, и глаза казались стеклянными.
Эйн против воли потянулся мысленно.
Ничего.
Пустота, будто ничего никогда и не было.
— Мара.
Страшно было — от того, что она скажет. Эйн не привык бояться разговора. Привык бояться удара, нападения, выстрела, ошибки.
Но не того, что услышит.
Сам не знал, с чего начать.
«Как ты?»
«Я тебя подвел».
«Прости меня».
— Сядь, — сказала она. Указала кивком на место рядом с собой. — Нам надо поговорить.
— Я… — начал он, и она перебила. Равнодушно, холодно:
— Не о тебе. Сядь, это важно. У меня мало времени.
Салея говорила, что сдерживает ее эмпатию болью, но никак эта боль внешне не проявлялась. Только пальцы Мара стискивала так, что проступили сосуды. Наверняка впивалась когтями в ладонь.
Он сел рядом, посмотрел на собственные руки:
— Прости.
— Не извиняйся. Я здесь из-за Леннера. Я хочу исправить его раньше. И после я хочу, чтобы ты отдал приказ о ликвидации.
Эйн нахмурился, потому что никакого это не имело смысла — ликвидировать Леннера, сразу после того, как его попытаются спасти.
Мара помолчала и добавила:
— Моей ликвидации.
Глава 62
***
— Нет.
Зря все-таки она сказала ему сесть, Эйн вскочил, мимоходом подумал — он и так уже столько всего натворил, нельзя, нельзя было теперь еще и орать на нее. Но хотелось.
Потому что ни за что на свете он не согласился бы на то, что она просила.
— Габриэль…
— Нет, — голос прозвучал резко, Эйн отступил назад, мотнул головой, — нет, этого не будет. Я не дам тебя убить.
Она сказала «ликвидация», будто так это проще было принять.
— Это не твой выбор, — холодно напомнила она. И он бы отдал правую руку, чтобы понять, что она в тот момент чувствовала. По лицу ничего нельзя было прочесть.
— Мой. Мой, Мара, ты потому и пришла. И да, я виноват. Только я. Думаешь, я не хотел бы все исправить? Но плевать, насколько я виноват, и как облажался. Я не дам. Тебя. Убить.
Он впечатал каждое слово, чтобы она поняла, чтобы услышала — раз теперь она не могла его чувствовать.
— Мы должны восстановить метку, — Эйн с силой провел по лицу руками. — Можешь ненавидеть меня сколько влезет. Можешь, хоть транслировать мне это в голову круглые сутки. Но это единственный способ тебя спасти.
Мара рассмеялась, в голос — уродливым, нечеловеческим смехом, в котором звучали металлические нотки переводчика:
— Ты думаешь, я этого хочу? Габриэль, ты в это веришь?
Он вспомнил, что говорила Рьярра: зачем ей жить? Льенны нет, Эйн ее предал.
И теперь ничего кроме боли ее не ждало.
И только одно могло бы ее убедить:
— Льенна говорила тебе, — слова из ее памяти. Первое, что Эйн о ней узнал. — Ты должна жить, Мара. Жить изо всех сил.
— И где она?! — рявкнула Мара, подалась вперед, будто вот-вот бросится. И так неправильно, так непривычно было видеть, как она теряла контроль. Контроль, которым так гордилась, на который опиралась. «Я могу контролировать себя, Габриэль, и потому могу контролировать тебя».
А теперь даже этого не осталось.
— Льенны нет рядом, — каждое слово было как удар плети. — «Жить изо всех сил», Габриэль? Здесь не осталось ничего для меня. Я должна была умереть раньше. Леннер убил меня. Я умерла. И только ты продолжаешь тащить мой труп вперед.
Она осеклась — и он видел, чего ей стоило вернуть самоконтроль, как она сделала глубокий вдох, выдох. Заставляя себя успокоиться. А ведь люди делали так же.
Так по-дурацки все вышло: когда Эйн мог ее чувствовать, не смог доверять ей до конца. А теперь вот смотрел со стороны, и видел, что не такие уж они и разные.
Стало тихо, Эйн ничего не мог ответить, Мара тоже замолчала. И ничто не заполняло эту тишину — больше не было связи, не осталось даже отголоска присутствия.
— Мне больно, Габриэль, — наконец тихо сказала она. Устало. Будто уже проиграла и не знала, что с этим делать. — Мне все время больно. Я все время говорю себе: ты должна быть сильной. Должна выполнить долг. Тащиться вперед. Шаг за шагом. Но я больше не могу. Габриэль, я — все.
Он не имел права ее трогать. Не после того, что случилось. Эйн это понимал.
Все равно подошел и прижал ее к себе. И она не врала. У нее не было сил — даже оттолкнуть его.
— Прости, — бесполезно было это говорить. — Прости, Мара. Мне жаль.
Что предал.
Что не смог тебе верить.
— Прощение ничего не меняет, Габриэль. Не делает легче.
Ее тело казалось таким хрупким — слабым. Эйн никогда не думал, что однажды сможет это о ней сказать.
Стальная дева. Привыкшая смотреть на мужчин свысока, уверенная, сильная Мара, которая гордилась тем, что умела.
Слабая.
Если бы Эйн спросил ее раньше, он знал, что услышал бы: что она не хотела бы до такого дожить.
— Я тебя предал, — сказал он. Признал то, что они и так оба знали. — Не когда выстрелил. Когда использовал метку. Я тебе не верил.
— Я знала, — отозвалась она. — Что ты не веришь. Я надеялась, что ты способен… хотя бы уважать.
Эйн выдохнул, коснулся губами ее макушки. Почувствовал себя вором.
Она бы вырвалась, если бы оставались силы. Он был в этом уверен.
Но сил у нее больше не было.
И крутилась в голове идиотская мысль: как это дерьмо с нами случилось?
Вдвойне идиотская от того, что Эйн прекрасно сам знал — как. И почему.
— Мара, я человек. Это не оправдание. Я просто… У меня в голове вечно крутится, что вы другие. Потому что вы другие, и меня воротит, веришь, воротит от вещей, которые у вас творятся. Я все время жду, что вот сейчас, сейчас я расслаблюсь, и ты сделаешь что-то, что я не смогу принять. Понимаешь? Для вас девчонка без имплантов выбраковка. А для меня — ребенок. И как же паскудно, что вы убиваете детей. Я никогда, что бы ты ни говорила, как бы ни объясняла, не смогу это принять.
Она выдохнула снова — тихо, собираясь с силами, и отстранилась.
Посмотрела на дверь, будто оценивала свои силы: сможет ли дойти.
— Тогда хорошо, что метки больше нет, Габриэль, — она поднялась, пошатнулась, и он потянулся поддержать. Не пришлось. — Потому что ты прав. Я не человек. Никогда им не стану. И выбраковка для меня — просто выбраковка.
Мара направилась к двери, и Эйн только тогда почувствовал отвратительное, выворачивающее чувство безнадеги. Что ничего нельзя уже было исправить.
Сказал, хотя и не верил, что это хоть что-то изменит:
— Знаешь, мне без тебя паршиво. Мне все равно без тебя паршиво. И я все равно хочу все исправить. Я не отдам приказ. Не смогу тебя убить. Буду цепляться за надежду все исправить, буду делать тебе больнее. И все равно до последнего буду стараться тебя вернуть.
Она замерла, обернулась, сказала только:
— Люди — отвратительные. Кажется, я ненавижу вас так же, как ты герианцев.
И когда она ушла, Эйн подумал, что, наверное, она права.
Он себя так и чувствовал.
Отвратительно.
***
На следующее утро его разбудила Рьярра. Хотя, если уж на чистоту, утро было то же самое — Эйн лег где-то в пять, как обычно, забылся тревожным сном, в котором искал что-то, чего не помнил, что-то очень важное. Нигде не мог найти.
— Мальчик, мы ждем тебя в тренировочной зоне семнадцать, — она не улыбалась, смотрела с виртуального экрана равнодушно и холодно. А он думал, как докатился до жизни, когда коннект с ее стороны включается автоматически.
— Буду через десять минут, — отозвался он, сел на кровати. Глаза пекло и больше всего на свете хотелось заползти обратно. Привычным жестом Эйн потянулся к брошенным на пол штанам, выудил из кармана упаковку стимуляторов, сунул две капсулы в рот. Настолько привык глотать их, что уже не запивал.
Рьярра не отключилась, смотрела на него внимательным, нечитаемым взглядом. Эйн догадывался, что она перед собой видит: развалину.
Усмехнулся криво:
— Погоди, сейчас подействуют колеса, и я перестану выглядеть как труп.
— Ты будешь выглядеть, как наркоман, — невозмутимо отозвалась она.
— Я и есть наркоман. Если переживу илирианцев, буду долго слезать со стимуляторов.
Хотя сейчас эти слова — о том, как он переживет войну — даже ему казались шуткой.
— Что у вас там случилось?
Усталость отступала, тело наполнялось кипящей, какой-то нервной энергией. Когда-то, когда Эйн еще был в армии, его до трясучки пробирало, а теперь казалось чем-то совершенно обыденным. И проходило это чувство почти так же как и появлялось. Оставляло после себя только чувство легкой усталости.
Давно, еще до Сопротивления, военный врач на брифинге о стимуляторах рассказывал, что это очень дурной знак.
— Все в порядке, мальчик. Все идет как задумано. Телура готова исправить Леннера. Кажется, ты хотел посмотреть.
Эйн дернулся. Не был к этому готов.
Мара сказала, что хочет исправить Леннера раньше. Эйн не думал, что настолько раньше.
— Что насчет нее? Она согласна?
— А это важно? — спокойно поинтересовалась Рьярра.
И Эйн был достаточно ублюдком, чтобы открыто признать:
— Нет. Нет, не важно.
Он все равно не остался бы в стороне. Даже, если бы она запретила.
— Ждите меня. Сейчас буду.
***
Тренировочная зона семнадцать была полностью герианской, напоминала лабиринт — какая-то их национальная разновидность тренировки. Эйн особо не вникал, просто времени не было. Хотя вообще он не отказался бы посмотреть на герианскую систему боевой подготовки, может, подсмотреть что-то для своих, на будущее. Если бы только удалось урвать хотя бы пару дней на это.
