У него был счастливый патрон тогда — старый, дорогущий, сохранившийся еще со времен огнестрела. Леннер таскал его на удачу, на цепочке. Поначалу, даже суеверно верил, что тот защищает. С годами вера затерлась, прошла как любовь к войне.
Но он все равно дал его мелкой.
Он ее не защитил.
Он.
Ее.
Даже тела не видел. Гражданских кремировали, кого откопали.
Только видеофайлы разослали родственникам. И первую неделю Леннер все думал: по ошибке.
Убивал, выполнял боевые задачи, перешучивался с пацанами из отряда. Новыми, в его отрядах вечно кто-то умирал, лица забывались довольно быстро. Имена еще быстрее, и Леннер часто звал кого-то «пацан», «малыш», «приятель». Вроде как по-дружески.
Это становилось привычкой. Даже для тех, чьи имена он все-таки помнил.
Один день Леннер убивал.
Два.
Три.
Отсчитал долбанную неделю как в странноватой детской считалочке.
Семь.
На седьмой только понял и поверил, как пришло извещение о том, куда перевезли прах.
И как получил извещение, Леннер ржал как безумный. Счастливый патрон.
На удачу.
Талисман дочке.
Но Леннер еще дышал. А ее больше не было. И никогда больше не будет. Только бесконечное беличье колесо.
Из горячей точки в горячую точку, от убийства к убийству. К убийству.
К убийству.
Одни герианцы за другими, их еще так много оставалось, на всю долгую жизнь хватит. И надо убить каждого, каждую серую суку.
Дело принципа. Почти как хобби.
Надо же чем-то заниматься в этом беличьем колесе.
Леннер бы сдох там, еще на войне с герианцами — или сразу после — потому что для него она и не могла закончиться. Это у окружающих могла сложиться счастливая новая жизнь под герианцами, у гражданских, которые не видели разницы кому подчиняться, у перебирателя файлов, которым Леннер так и не стал. Его спас Меррик, как и множество других. Спас с помощью правильно подобранных слов: Ты еще успеешь умереть, Леннер. Поживи еще немного, ты же еще не всех убил. Ради дочки, подумай, что бы она хотела.
Меррик был из той гнилой породы людей, которые отлично умеют использовать других, находить правильные слова, и идти по трупам к цели. Леннер его за это и ненавидел, и уважал. Был ему за это предан, по крайней мере, окружающие думали, что предан Леннер именно Меррику.
Но тот просто умел находить правильные слова в правильные моменты.
Нам надо жить, Леннер. Если не мы, то кто вытравит эту заразу? Герианцы не перебьют себя сами.
Это уж точно. Серые суки были живучими, но не такими живучими как Леннер. Он все время выкарабкивался, из любого дерьма. Даже ненавидел себя немного за это — казалось бы, ну чего ему стоило сдохнуть? Что его после смерти дочки ждало?
То же самое опостылевшее беличье колесо — сон, едва, убийства на бесконечном репите, как заевшая в голове песенка из рекламы. Покупайте у нас.
Но в тот момент, когда смерть оказывалась близко, когда дышала в затылок — Леннер выкарабкивался изо всех сил. О, в безопасности, потом, сидя в очередном жилом боксе, которые постоянно менял, мог пялиться на игольник часами. Фантазировал, чуть ли не дрочил на мысль о смерти — что вот сейчас переключит режимы на боевой, приставит к виску. Один выстрел — бам! И все. Только кровавая каша на стене, да обожженная дыра в черепушке. Кра-со-та.
Так и не выстрелил, конечно.
Как импотент — те не могли кончить, а он застрелиться.
Казалось бы, чего тянуть-то? Он и так чувствовал себя мертвым. Он не жил, он ковылял от одного убийства до другого разлагающимся зомби из тупого фильма.
Рядом с малышом Эйном становилось немного легче. Тот был таким же. Тоже никак не мог сдохнуть. Ненавидел герианцев, мучился от кошмаров, но упорно полз вперед. У него, конечно, тоже в голове хватало всякого дерьма, он, как и Меррик был идейный, но в главном они были с Леннером похожи. Оба были не живые, ни мертвые.
Только малыш заполнял свою не-жизнь планами и верой в победу, а Леннер убийствами.
Не-жилось им так себе, но стабильно. Они цеплялись друг у другу по мелочам, делали, что говорил Меррик.
Леннера все устраивало, а когда становилось невыносимо, Меррик подкидывал ему информацию — еще одну герианскую суку, от которой можно было избавиться. Никогда не говорил прямо, и потом не задавал вопросов.
У них и дальше бы все оставалось плохо, но стабильно, если бы Меррик выжил. Леннер даже тогда понимал, что что-то мутное было с его смертью. Меррик был осторожным ублюдком, слишком крепко держался за жизнь и берег себя, понимал, что без него Сопротивлению будет паршиво. Нет, он, конечно, объявил малыша своей правой рукой, но все понимали, что Эйн его не заменит.
Какой из него лидер? Командир отряда еще куда ни шло, но всего Сопротивления?
Смешно.
Леннер и смеялся, когда Меррик умер, столько драмы было. А Леннер смеялся.
Вспоминал те правильные слова, которые и привели его в Сопротивление: давай еще поживем, давай еще поубиваем герианцев.
Ей бы этого хотелось, Леннер. Ты еще не отомстил за дочь.
Если бы мелкая увидела во что превратился ее папа, она бы убежала с криками.
Даже Леннер это понимал, но жрал слова, которыми кормил его Меррик, потому что никак не мог просто сдохнуть.
Малыш Эйн правильных слов не знал. Он нес ахинею про правое дело, про детей, которых надо спасти от герианского воспитания. Про то, что надо действовать умно. Логично.
Защищать своих.
«Своих» надо же. Забавный он был.
И проблемы у них начали почти сразу.
В их тройничке без Меррика все разладилось.
А потом полетело к блястовой матери, когда Эйн изменился. Поначалу в мелочах, но Леннер сразу заподозрил неладное. Малыш был все такой же дерганный, все такой же залюбленный жизнью и попытками удержать Сопротивление от раскола. Но он оживал.
Больше не был трупаком.
Леннер бесился, выводил его больше обычного. Ненавидел за то, что теперь гнил в одиночестве.
Даже не удивился, когда увидел рядом с малышом девку. Что-то сразу в ней было не то — красивая, но это ладно. И с оружием умела обращаться. Подозрительно, конечно, но в то, что та может оказаться серой сукой, Леннер поначалу не верил. Уж слишком малыш ненавидел герианцев, ненавидел неподдельно, от души.
Вот только странности накапливались, как гирьки на весах.
Мелочь к мелочи, и складывались они как долбанные кусочки мозаики.
Пока вся мозаика не разлетелась на осколки, не посыпалась: после нападения на Управление, откровенно безмозглого — Леннер это признавал, отправился убивать серых сук, потому что слишком давно этого не делал, проигнорировал все предупреждающие звоночки и угробил кучу других бойцов. Не впервые, конечно, народ в его отрядах почему-то никогда не жил долго.
Никаких сюрпризов. Ни что другие поумирали, ни что сам Леннер выжил.
А вот то, что серые суки ушли, вот это было хуже всего. Не мог Леннер этого принять, просто не мог. Не хотел верить, потому что не знал, как без них жить. Как ползти через свою не-жизнь вперед, если не оправдываться ими.
Он выискивал их, высматривал в толпе. И только тогда разглядел подружку бесстрашного лидера Эйна во всей красе.
Ге-ри-ан-ка.
Серая сука.
Именно ее, конкретно эту, Леннер хотел убить больше всех остальных, потому что она делала Эйна живым. Меняла его.
И какое право он имел меняться? Трупы должны послушно гнить, малыш, молча, никому не жалуясь, радуясь уже тому, что получается выползти из могилы и сожрать кого-нибудь другого.
Эйн оживал, Леннер оставался неживым. И даже правильных слов не осталось.
И чтобы думать о дочке, приходилось о ней говорить. Как битый, заедающий аудиофайл.
Эй, серая сука, у тебя есть дочка? У меня была. У меня была, и была надежда на будущее — я бы изменился, я бы вырвался из своего беличьего колеса, я бы оставил это все позади. Знаешь, как это?
Хотя откуда ей было знать. В том дерьме, из которого Леннер хотел вырваться, герианка жила, и ей было неплохо.
Так сладко было ее убивать. На глазах Эйна, обязательно чтобы малыш видел. Чтобы умирал вместе с ней, снова становился таким же как Леннер.
Нам, мертвякам, малыш, надо держаться вместе.
Леннер его недооценил. И его, и его серую суку.
О, она не стала молчать. Она отвечала на удар ударом, и вот она, не хуже Меррика, говорила правильные слова.
«Ты не называешь дочку по имени. Ты хоть помнишь как ее звали?»
Леннер помнил.
Никогда не называл вслух.
И мысленно даже не говорил.
«Мелкая», «Пуговка».
Дочка.
«Ты не узнал бы ее, если бы увидел».
Узнал бы, конечно. Вот только он не мог ее увидеть. Даже визуальные файлы не открывал. Бежал, как мертвяк от огня или волшебного креста. Или чего там боялись мертвяки? Кроме плазмозарядов и взрывчатки.
«Она бы тебя не узнала».
А Леннер и забыл, что такое бояться. Серая сука ему напомнила. Изрезанная, умирающая — она вцеплялась в слабость, как в глотку. И как же хорошо она чуяла слабину.
Эта слабина помогла им с малышом выжить, провернуть свой ментальный фокус. Тогда, теряя сознание, Леннер пожалел, что не умер сразу — потому что перед тем, как провалиться в черноту, успел. Нет, не порадоваться, что наконец-то умирает. Нет, испугаться.
Столько лет на грани, столько лет убийств, и веры в то, что сдохнуть бы уже наконец, но когда смерть дышала в затылок, Леннер все равно хотел жить.
Ненавидел себя за это больше всех серых сук вместе взятых. Не хотел этого о себе знать — эту уродливую, поганую часть, что сдирая ногти будет ползти и пытаться выжить.
Самое паршивое, что он и тогда не сдох. Пришел в себя в камере в окружении герианцев. На их базе.
Одного не отнять: хотел их найти, и нашел.
Малыш говорил про свои месяцы в плену, когда Леннер спросил «чего же ты не покончил с собой?» — «Можно подумать, я не пытался».
Наверное, считал, что Леннер его за это презирает. Нет, в этом они тоже были похожи.
Хотя нет, не были.
Леннер не пытался. Сидел, как идиот в камере, ждал, что дальше. Убеждал себя, что с равнодушием. Что ждет смерти, но страшно было.
Герианка Эйна выжила, и она умела бить так, как не умели остальные. Те били по жизненно важным органам, а она по душе. Как защищать душу Леннер не знал.
Она приходила редко. Говорила прямо: ты сломан. Я хочу тебя починить. Я хочу тебя исправить.
Для нее Леннер был ошибкой. Бляста, да он даже для себя был ошибкой, вот только верил, что неисправимой. И скреблась внутри поганая мыслишка: а что если сука права? Что, если она знает что-то о Леннере, чего не знает он сам.
И каждый раз после встречи с ней, Леннер ненавидел и ее, и себя чуть больше.
Говорил себе: считай, тряпка. Не думай о том, что она говорит. Давай, салага, «тик», «так». Здесь нет часов, кроме тебя никто не посчитает. Не думай, главное не думай о том, что она сказала.
«Ты жив, человек, потому что не хочешь умирать. Тебя не раздавило вместе с дочерью. Ты выжил».
«Почему ты должен быть мертвым? Ты не виноват, что она умерла. За что тебе платить?»
«Десять, сто, тысяча мертвых герианок не сделают легче».
Давай проверим — скалился в ответ Леннер.
«Но ты уже проверил», — улыбалась она. О, малыш Эйн ничего не понимал в пытках, но вот подружка его была хороша. По крайней мере, душу она препарировала отлично. Без анастезии.
«Ты убил тридцать. Насколько тебе стало легче?»
Да ни на сколько. Эти смерти были как укол обезболивающего для неизлечимо больного. Пара часов адреналина и эйфории, а потом откат — еще хуже, чем раньше.
«Что ты пытаешься убить, человек? Свою память? Свою боль? Ты убиваешь только нас».
Тоже неплохо, говорил Леннер.
Врал.
Надо же чем-то заниматься.
Она смеялась и отвечала: «Займись вязанием, в моих данных говорилось, людей это успокаивает».
Он ржал в ответ. Вместе они смеялись. Да, Леннер понимал, что малыш в ней увидел. Боялся, что и сам не успеет сдохнуть, изменится как и Эйн.
Больше всего этого боялся. Даже попросил малыша: лучше убей.
Да, потому что сдохнуть самому у него сил не было. Только пялиться на пустые стены камеры, думать, думать, думать. Подыхать от скуки.
И вот когда скука и неспособность ни с кем поговорить уже стали невыносимыми, и Леннер думал, что просто съедет окончательно, ему привели мелкую герианку.
Надо было убить ее сразу — это Леннер потом уже понял, но сначала… сначала было не до того, он слишком громко ржал. Ржал и не верил, что герианская сука, которая так уверенно обещала, что исправит его, так убежденно разглагольствовала, что понимает, так по-идиотски прокололась. Что и правда подсадила ему мелкую девчонку в камеру. Попыталась заменить мертвую дочку на это.
Мелкая герианка ничего ему не говорила, забилась в угол подальше, смотрела настороженными, будто светящимися глазами, и знала — если Леннер захочет ее убить, то убьет.
Ему и хотелось, и нет.
Хотелось — та была как мелкая копия взрослых сук. Пониже, послабее, но гляделки у нее были герианские. Смотрела она как любая другая из них, будто готова была драться за свою жизнь до последнего. Леннер на это насмотрелся. Против него это не помогало.
Видимо, он слишком хорошо умел убивать.
Но мелкую не тронул.
Слишком задолбался уже сидеть в одиночестве со своими мыслями.
Они крутились в том же беличьем колесе, что и вся его жизнь — одни и те же воспоминания, которые затерлись от повторения, стали просто бессмысленными картинками, те же самые вопросы и ответы на них. Полная бессмысленность всего вокруг — пустого тюремного бокса и всего в нем. Включая самого Леннера.
Если бы его до плена спросили, зачем он вообще нужен, Леннер бы сказал — убивать серых. А теперь даже этого не осталось.
В камере он никаких серых не убивал. Спал, ел, думал, тренировался как мог. Хотел бы сказать, что ждет подходящий шанс отплатить, но ничего он не ждал. Даже смерти.
Мелкая герианка хоть немного развеивала скуку. Леннер мог бы ее убить — да, фиксаторы, которые его удерживали далеко не пускали, но заманить герианку поближе он бы все равно смог.
Не захотел.
С ней было легко. Она не лезла сама, наблюдала за Леннером — видела в нем угрозу, да и он в ней тоже. Маленькую, незначительную, но угрозу. Просто потому что не сомневался — если дать ей повод, она бросится, и бросится всерьез.
А всерьез и кошка до костей разодрать может.
Весело. Дразнить ее было весело. Леннер ее припугнул — бросился, щелкнул зубами в ее сторону, и она отпрянула. Приготовилась защищаться, даже зная, что защититься не могла.
А он вернулся в свой угол и рассмеялся:
— Ну, привет, мелкая. Ты здесь вместо моей дочки?
Он только тогда узнал, что мелкая герианка даже общаться не могла толком. У нее появлялся экран перед глазами. И на нем слова Леннера — герианскими символами.
А когда она говорила — хриплые низкие звуки превращались в строчки человеческих слов.
Леннер читал. Много трепался сам, следил, как его голос превращается в ряды герианских букв.
— Живи пока. Я тебя не трону. Пока не передумаю. Одному, мелкая, здесь очень скучно.
Она слушала внимательно, отвечала редко, вроде, говорила медленнее, чем другие герианцы.
— Я много таких как ты убил. Ну, не совсем таких, обычно постарше. Но ты понимаешь о чем я.
Она тогда ответила:
Нет.
Короткое слово застыло на экране. И это показалось Леннеру смешным.
Когда он отсмеялся, он сказал:
— Да, я тоже. Тоже не понимаю. Но, эй, мелкая, послушай житейскую мудрость — чтобы убивать, понимать не обязательно.
Но он все равно дал его мелкой.
Он ее не защитил.
Он.
Ее.
Даже тела не видел. Гражданских кремировали, кого откопали.
Только видеофайлы разослали родственникам. И первую неделю Леннер все думал: по ошибке.
Убивал, выполнял боевые задачи, перешучивался с пацанами из отряда. Новыми, в его отрядах вечно кто-то умирал, лица забывались довольно быстро. Имена еще быстрее, и Леннер часто звал кого-то «пацан», «малыш», «приятель». Вроде как по-дружески.
Это становилось привычкой. Даже для тех, чьи имена он все-таки помнил.
Один день Леннер убивал.
Два.
Три.
Отсчитал долбанную неделю как в странноватой детской считалочке.
Семь.
На седьмой только понял и поверил, как пришло извещение о том, куда перевезли прах.
И как получил извещение, Леннер ржал как безумный. Счастливый патрон.
На удачу.
Талисман дочке.
Но Леннер еще дышал. А ее больше не было. И никогда больше не будет. Только бесконечное беличье колесо.
Из горячей точки в горячую точку, от убийства к убийству. К убийству.
К убийству.
Одни герианцы за другими, их еще так много оставалось, на всю долгую жизнь хватит. И надо убить каждого, каждую серую суку.
Дело принципа. Почти как хобби.
Надо же чем-то заниматься в этом беличьем колесе.
Глава 66
***
Леннер бы сдох там, еще на войне с герианцами — или сразу после — потому что для него она и не могла закончиться. Это у окружающих могла сложиться счастливая новая жизнь под герианцами, у гражданских, которые не видели разницы кому подчиняться, у перебирателя файлов, которым Леннер так и не стал. Его спас Меррик, как и множество других. Спас с помощью правильно подобранных слов: Ты еще успеешь умереть, Леннер. Поживи еще немного, ты же еще не всех убил. Ради дочки, подумай, что бы она хотела.
Меррик был из той гнилой породы людей, которые отлично умеют использовать других, находить правильные слова, и идти по трупам к цели. Леннер его за это и ненавидел, и уважал. Был ему за это предан, по крайней мере, окружающие думали, что предан Леннер именно Меррику.
Но тот просто умел находить правильные слова в правильные моменты.
Нам надо жить, Леннер. Если не мы, то кто вытравит эту заразу? Герианцы не перебьют себя сами.
Это уж точно. Серые суки были живучими, но не такими живучими как Леннер. Он все время выкарабкивался, из любого дерьма. Даже ненавидел себя немного за это — казалось бы, ну чего ему стоило сдохнуть? Что его после смерти дочки ждало?
То же самое опостылевшее беличье колесо — сон, едва, убийства на бесконечном репите, как заевшая в голове песенка из рекламы. Покупайте у нас.
Но в тот момент, когда смерть оказывалась близко, когда дышала в затылок — Леннер выкарабкивался изо всех сил. О, в безопасности, потом, сидя в очередном жилом боксе, которые постоянно менял, мог пялиться на игольник часами. Фантазировал, чуть ли не дрочил на мысль о смерти — что вот сейчас переключит режимы на боевой, приставит к виску. Один выстрел — бам! И все. Только кровавая каша на стене, да обожженная дыра в черепушке. Кра-со-та.
Так и не выстрелил, конечно.
Как импотент — те не могли кончить, а он застрелиться.
Казалось бы, чего тянуть-то? Он и так чувствовал себя мертвым. Он не жил, он ковылял от одного убийства до другого разлагающимся зомби из тупого фильма.
Рядом с малышом Эйном становилось немного легче. Тот был таким же. Тоже никак не мог сдохнуть. Ненавидел герианцев, мучился от кошмаров, но упорно полз вперед. У него, конечно, тоже в голове хватало всякого дерьма, он, как и Меррик был идейный, но в главном они были с Леннером похожи. Оба были не живые, ни мертвые.
Только малыш заполнял свою не-жизнь планами и верой в победу, а Леннер убийствами.
Не-жилось им так себе, но стабильно. Они цеплялись друг у другу по мелочам, делали, что говорил Меррик.
Леннера все устраивало, а когда становилось невыносимо, Меррик подкидывал ему информацию — еще одну герианскую суку, от которой можно было избавиться. Никогда не говорил прямо, и потом не задавал вопросов.
У них и дальше бы все оставалось плохо, но стабильно, если бы Меррик выжил. Леннер даже тогда понимал, что что-то мутное было с его смертью. Меррик был осторожным ублюдком, слишком крепко держался за жизнь и берег себя, понимал, что без него Сопротивлению будет паршиво. Нет, он, конечно, объявил малыша своей правой рукой, но все понимали, что Эйн его не заменит.
Какой из него лидер? Командир отряда еще куда ни шло, но всего Сопротивления?
Смешно.
Леннер и смеялся, когда Меррик умер, столько драмы было. А Леннер смеялся.
Вспоминал те правильные слова, которые и привели его в Сопротивление: давай еще поживем, давай еще поубиваем герианцев.
Ей бы этого хотелось, Леннер. Ты еще не отомстил за дочь.
Если бы мелкая увидела во что превратился ее папа, она бы убежала с криками.
Даже Леннер это понимал, но жрал слова, которыми кормил его Меррик, потому что никак не мог просто сдохнуть.
Малыш Эйн правильных слов не знал. Он нес ахинею про правое дело, про детей, которых надо спасти от герианского воспитания. Про то, что надо действовать умно. Логично.
Защищать своих.
«Своих» надо же. Забавный он был.
И проблемы у них начали почти сразу.
В их тройничке без Меррика все разладилось.
А потом полетело к блястовой матери, когда Эйн изменился. Поначалу в мелочах, но Леннер сразу заподозрил неладное. Малыш был все такой же дерганный, все такой же залюбленный жизнью и попытками удержать Сопротивление от раскола. Но он оживал.
Больше не был трупаком.
Леннер бесился, выводил его больше обычного. Ненавидел за то, что теперь гнил в одиночестве.
Даже не удивился, когда увидел рядом с малышом девку. Что-то сразу в ней было не то — красивая, но это ладно. И с оружием умела обращаться. Подозрительно, конечно, но в то, что та может оказаться серой сукой, Леннер поначалу не верил. Уж слишком малыш ненавидел герианцев, ненавидел неподдельно, от души.
Вот только странности накапливались, как гирьки на весах.
Мелочь к мелочи, и складывались они как долбанные кусочки мозаики.
Пока вся мозаика не разлетелась на осколки, не посыпалась: после нападения на Управление, откровенно безмозглого — Леннер это признавал, отправился убивать серых сук, потому что слишком давно этого не делал, проигнорировал все предупреждающие звоночки и угробил кучу других бойцов. Не впервые, конечно, народ в его отрядах почему-то никогда не жил долго.
Никаких сюрпризов. Ни что другие поумирали, ни что сам Леннер выжил.
А вот то, что серые суки ушли, вот это было хуже всего. Не мог Леннер этого принять, просто не мог. Не хотел верить, потому что не знал, как без них жить. Как ползти через свою не-жизнь вперед, если не оправдываться ими.
Он выискивал их, высматривал в толпе. И только тогда разглядел подружку бесстрашного лидера Эйна во всей красе.
Ге-ри-ан-ка.
Серая сука.
Именно ее, конкретно эту, Леннер хотел убить больше всех остальных, потому что она делала Эйна живым. Меняла его.
И какое право он имел меняться? Трупы должны послушно гнить, малыш, молча, никому не жалуясь, радуясь уже тому, что получается выползти из могилы и сожрать кого-нибудь другого.
Эйн оживал, Леннер оставался неживым. И даже правильных слов не осталось.
И чтобы думать о дочке, приходилось о ней говорить. Как битый, заедающий аудиофайл.
Эй, серая сука, у тебя есть дочка? У меня была. У меня была, и была надежда на будущее — я бы изменился, я бы вырвался из своего беличьего колеса, я бы оставил это все позади. Знаешь, как это?
Хотя откуда ей было знать. В том дерьме, из которого Леннер хотел вырваться, герианка жила, и ей было неплохо.
Так сладко было ее убивать. На глазах Эйна, обязательно чтобы малыш видел. Чтобы умирал вместе с ней, снова становился таким же как Леннер.
Нам, мертвякам, малыш, надо держаться вместе.
Леннер его недооценил. И его, и его серую суку.
О, она не стала молчать. Она отвечала на удар ударом, и вот она, не хуже Меррика, говорила правильные слова.
«Ты не называешь дочку по имени. Ты хоть помнишь как ее звали?»
Леннер помнил.
Никогда не называл вслух.
И мысленно даже не говорил.
«Мелкая», «Пуговка».
Дочка.
«Ты не узнал бы ее, если бы увидел».
Узнал бы, конечно. Вот только он не мог ее увидеть. Даже визуальные файлы не открывал. Бежал, как мертвяк от огня или волшебного креста. Или чего там боялись мертвяки? Кроме плазмозарядов и взрывчатки.
«Она бы тебя не узнала».
А Леннер и забыл, что такое бояться. Серая сука ему напомнила. Изрезанная, умирающая — она вцеплялась в слабость, как в глотку. И как же хорошо она чуяла слабину.
Эта слабина помогла им с малышом выжить, провернуть свой ментальный фокус. Тогда, теряя сознание, Леннер пожалел, что не умер сразу — потому что перед тем, как провалиться в черноту, успел. Нет, не порадоваться, что наконец-то умирает. Нет, испугаться.
Столько лет на грани, столько лет убийств, и веры в то, что сдохнуть бы уже наконец, но когда смерть дышала в затылок, Леннер все равно хотел жить.
Ненавидел себя за это больше всех серых сук вместе взятых. Не хотел этого о себе знать — эту уродливую, поганую часть, что сдирая ногти будет ползти и пытаться выжить.
Самое паршивое, что он и тогда не сдох. Пришел в себя в камере в окружении герианцев. На их базе.
Одного не отнять: хотел их найти, и нашел.
Малыш говорил про свои месяцы в плену, когда Леннер спросил «чего же ты не покончил с собой?» — «Можно подумать, я не пытался».
Наверное, считал, что Леннер его за это презирает. Нет, в этом они тоже были похожи.
Хотя нет, не были.
Леннер не пытался. Сидел, как идиот в камере, ждал, что дальше. Убеждал себя, что с равнодушием. Что ждет смерти, но страшно было.
Герианка Эйна выжила, и она умела бить так, как не умели остальные. Те били по жизненно важным органам, а она по душе. Как защищать душу Леннер не знал.
Она приходила редко. Говорила прямо: ты сломан. Я хочу тебя починить. Я хочу тебя исправить.
Для нее Леннер был ошибкой. Бляста, да он даже для себя был ошибкой, вот только верил, что неисправимой. И скреблась внутри поганая мыслишка: а что если сука права? Что, если она знает что-то о Леннере, чего не знает он сам.
И каждый раз после встречи с ней, Леннер ненавидел и ее, и себя чуть больше.
Говорил себе: считай, тряпка. Не думай о том, что она говорит. Давай, салага, «тик», «так». Здесь нет часов, кроме тебя никто не посчитает. Не думай, главное не думай о том, что она сказала.
«Ты жив, человек, потому что не хочешь умирать. Тебя не раздавило вместе с дочерью. Ты выжил».
«Почему ты должен быть мертвым? Ты не виноват, что она умерла. За что тебе платить?»
«Десять, сто, тысяча мертвых герианок не сделают легче».
Давай проверим — скалился в ответ Леннер.
«Но ты уже проверил», — улыбалась она. О, малыш Эйн ничего не понимал в пытках, но вот подружка его была хороша. По крайней мере, душу она препарировала отлично. Без анастезии.
«Ты убил тридцать. Насколько тебе стало легче?»
Да ни на сколько. Эти смерти были как укол обезболивающего для неизлечимо больного. Пара часов адреналина и эйфории, а потом откат — еще хуже, чем раньше.
«Что ты пытаешься убить, человек? Свою память? Свою боль? Ты убиваешь только нас».
Тоже неплохо, говорил Леннер.
Врал.
Надо же чем-то заниматься.
Она смеялась и отвечала: «Займись вязанием, в моих данных говорилось, людей это успокаивает».
Он ржал в ответ. Вместе они смеялись. Да, Леннер понимал, что малыш в ней увидел. Боялся, что и сам не успеет сдохнуть, изменится как и Эйн.
Больше всего этого боялся. Даже попросил малыша: лучше убей.
Да, потому что сдохнуть самому у него сил не было. Только пялиться на пустые стены камеры, думать, думать, думать. Подыхать от скуки.
И вот когда скука и неспособность ни с кем поговорить уже стали невыносимыми, и Леннер думал, что просто съедет окончательно, ему привели мелкую герианку.
Глава 67
***
Надо было убить ее сразу — это Леннер потом уже понял, но сначала… сначала было не до того, он слишком громко ржал. Ржал и не верил, что герианская сука, которая так уверенно обещала, что исправит его, так убежденно разглагольствовала, что понимает, так по-идиотски прокололась. Что и правда подсадила ему мелкую девчонку в камеру. Попыталась заменить мертвую дочку на это.
Мелкая герианка ничего ему не говорила, забилась в угол подальше, смотрела настороженными, будто светящимися глазами, и знала — если Леннер захочет ее убить, то убьет.
Ему и хотелось, и нет.
Хотелось — та была как мелкая копия взрослых сук. Пониже, послабее, но гляделки у нее были герианские. Смотрела она как любая другая из них, будто готова была драться за свою жизнь до последнего. Леннер на это насмотрелся. Против него это не помогало.
Видимо, он слишком хорошо умел убивать.
Но мелкую не тронул.
Слишком задолбался уже сидеть в одиночестве со своими мыслями.
Они крутились в том же беличьем колесе, что и вся его жизнь — одни и те же воспоминания, которые затерлись от повторения, стали просто бессмысленными картинками, те же самые вопросы и ответы на них. Полная бессмысленность всего вокруг — пустого тюремного бокса и всего в нем. Включая самого Леннера.
Если бы его до плена спросили, зачем он вообще нужен, Леннер бы сказал — убивать серых. А теперь даже этого не осталось.
В камере он никаких серых не убивал. Спал, ел, думал, тренировался как мог. Хотел бы сказать, что ждет подходящий шанс отплатить, но ничего он не ждал. Даже смерти.
Мелкая герианка хоть немного развеивала скуку. Леннер мог бы ее убить — да, фиксаторы, которые его удерживали далеко не пускали, но заманить герианку поближе он бы все равно смог.
Не захотел.
С ней было легко. Она не лезла сама, наблюдала за Леннером — видела в нем угрозу, да и он в ней тоже. Маленькую, незначительную, но угрозу. Просто потому что не сомневался — если дать ей повод, она бросится, и бросится всерьез.
А всерьез и кошка до костей разодрать может.
Весело. Дразнить ее было весело. Леннер ее припугнул — бросился, щелкнул зубами в ее сторону, и она отпрянула. Приготовилась защищаться, даже зная, что защититься не могла.
А он вернулся в свой угол и рассмеялся:
— Ну, привет, мелкая. Ты здесь вместо моей дочки?
Он только тогда узнал, что мелкая герианка даже общаться не могла толком. У нее появлялся экран перед глазами. И на нем слова Леннера — герианскими символами.
А когда она говорила — хриплые низкие звуки превращались в строчки человеческих слов.
Леннер читал. Много трепался сам, следил, как его голос превращается в ряды герианских букв.
— Живи пока. Я тебя не трону. Пока не передумаю. Одному, мелкая, здесь очень скучно.
Она слушала внимательно, отвечала редко, вроде, говорила медленнее, чем другие герианцы.
— Я много таких как ты убил. Ну, не совсем таких, обычно постарше. Но ты понимаешь о чем я.
Она тогда ответила:
Нет.
Короткое слово застыло на экране. И это показалось Леннеру смешным.
Когда он отсмеялся, он сказал:
— Да, я тоже. Тоже не понимаю. Но, эй, мелкая, послушай житейскую мудрость — чтобы убивать, понимать не обязательно.
