Он мог бы спросить какой, но догадывался и так — Салея блокировала ее эмпатию через боль. Маре нужно было принимать что-то, чтобы все время было больно.
— А герианец, — сказал Эйн, — герианец тебя бы отпустил?
Она застыла, замерла, медленно повернула к нему голову — лицо застыло непроницаемой маской, Эйн понятия не имел, о чем она думала. Только надеялся, что она поймет — зачем он спросил.
— Герианец послушал бы свою деву.
— Даже если она хочет умереть? — спросил Эйн. Просто спросил, спокойно, не пытаясь судить.
Ответ Мары запоздал на долю секунды — и только это ее выдало:
— Да. Даже если так.
Эйн кивнул, принимая ее слова. Спросил снова:
— Любой?
Он увидел, как она напряглась сильнее, отстранилась — едва заметно прищурились глаза в прорезях герианской маски.
— Мне не нравится этот допрос, Габриэль.
— Это не допрос, — спокойно отозвался он. — Я просто хочу знать больше. Я ведь никогда особо не спрашивал, подсматривал какие-то детали в твоем сознании. И сам делал выводы. Знаешь, я думал, я все о вас знаю. Я был таким идиотом.
Она смерила его подозрительным взглядом, беспокойно царапнула когтями по покрывалу рядом с собой:
— «Был», Габриэль?
— И есть, — легко согласился он. Подумал, что наверняка сейчас разозлит ее до красной пелены перед глазами. Хотя нет, не красной. Черной. — Но я идиот, которого ты любишь.
Она вздрогнула, с шипением выдохнула сквозь зубы:
— И поверь, я жалею об этом.
Да, он это знал, признавал, что у нее есть причины.
— Ты не ответила. Про герианцев: любой бы принял решение девы?
Хотя он и так знал ответ.
— Нет, — тихо, зло отозвалась Мара. — Мы тоже разные, Габриэль. Каждая пара решает это между собой. Но ты не герианец, ты не хочешь им быть. Ты ненавидишь все, что с нами связано. Но тебе нравится нас использовать.
Она злилась, конечно, злилась. И чувствовала, что ее предали. Ну, и постоянная боль вряд ли добавляла ей хорошего настроения.
— Мне многое не нравится, — признал Эйн. — А тебе многое не нравится в людях. Но ты все равно поступила по-человечески с выбраковкой. Ты знала, что мне не принять ее смерть, и не собиралась убивать.
Она молчала, и что-то изменилось в ней — что-то заставило ее прислушаться. Эйн чувствовал.
— А я никогда не поступал по-гериански, — признал он. — Даже ради тебя.
— Ты не можешь стать герианцем, Габриэль. А я — человеком. Мы были связаны меткой, и даже этого оказалось недостаточно.
Он фыркнул, подумал — она и правда верила в это «даже», а он теперь видел то, что следовало заметить намного раньше:
— Конечно, недостаточно. — И повторил, как приговор самому себе. — Ведь я никогда не вел себя по-гериански.
— Я уже сказала тебе — ты не можешь стать одним из нас. А я не стану человеком.
Он фыркнул — устало, невесело, и сказал:
— Нам и не надо. Но я могу поступать как герианец, когда тебе это важно. Потому что тебе это важно. Это то, как мы идем друг другу навстречу. А я, знаешь, хочу, чтобы мы снова пришли друг к другу.
Эйн был готов к отказу — даже к резкому, злому. Понимал, что заслужил, прокручивал в голове, что ответит, как будет убеждать. Но Мара молчала, долго, и он ни о чем не спрашивал, давал ей время. Не мог отделаться от мысли, что Мара его проверяет.
— Я тоже, Габриэль, — тихо и устало признала она. — Мне тебя не хватает. Мне все время больно. Я не справляюсь. Сегодня перед Испытанием я дала себе слово: если ты не вмешаешься, я прощу тебе. Все, что угодно. Даже то, как ты использовал метку против меня.
Эйн выполнил условие — смотрел, как мелкую выбраковку давило потолком, и ничего не сказал. Даже не попытался спасти, потому чувствовал — можно довериться.
Но иногда доверия мало.
— Я не могу сдержать даже то, что пообещала себе, Габриэль, — признала Мара. — Я не знаю, как тебя простить.
— А герианца… если бы герианец предал метку, как бы ты поступила?
Мара с шумом втянула воздух, выдохнула зло:
— Я бы сняла с него кожу. Я бы наказала, заставила бы выть от боли, — но она осеклась, добавила резко, будто напоминала самой себе. — Но ты не герианец. И ты нужен Сопротивлению.
Эйн не мог позволить себе слабости, не мог перемениться в лице. И выдать, как быстро, как панически колотилось внутри сердце — не мог тоже.
Ему удалось сказать спокойно, равнодушно:
— Хорошо. Сними. Если тебе это нужно, чтобы простить — ладно. Заставь меня выть от боли. Я готов. Это того стоит.
Она дернулась, как от удара — застыла, когда поняла, что выдала себя, и в голосе прозвучало напряжение:
— Не предлагай, Габриэль. Ты чуть не застрелил меня за это. Ты не сможешь принять наказание, ты просто не выдержишь. И я не могу позволить тебе сломаться. Скоро война, и ты будешь нужен. Мы с тобой не стоим такого риска.
Меррик бы сказал, что она права. Бляста, даже сам Эйн так бы сказал. Раньше, когда еще не понимал и не любил.
— Мара, я и так сломаюсь, — спокойно признал он. — Ты будешь мучиться от боли, умирать каждый день по чуть-чуть, и я буду это видеть. Знать, что это моя вина, что мог бы спасти. Вспоминать каждый долбанный шанс, который упустил. И когда тебя не станет, от меня тоже ничего не останется. Поверь, я для всех стану бесполезен.
— Если бы я знала, я бы заблокировала метку намного раньше. Пока еще не стало поздно, — отозвалась она. — Пока ты еще…
— Не любил тебя? — фыркнул он. — Ты не знала. Даже я не знал. Не хотел об этом думать. У меня вообще с женщинами в жизни как-то не складывалось. Я кому-то нравился, много с кем спал… ну, до Рьярры. Но ничего серьезного так ни разу и не получилось. Я служил, оказывался на гражданке не так часто, а потом мне снова надо было уезжать. Ни к одной девчонке мне не хотелось вернуться.
— Зачем? — спросила Мара.
— Зачем я это говорю?
— Зачем тебе возвращаться ко мне?
В тот момент он понял, что да — не ошибся. Понял, почему именно она, из всех женщин, которые встречались ему в жизни.
— Ты же моя. К кому мне еще возвращаться?
Она промолчала, и Эйн сказал то, что ей обязательно нужно было понять:
— Тогда я стрелял не в тебя. Меня просто перемкнуло. Я видел перед собой только Рьярру. Вернулся в ее камеру, вспомнил, как было больно. Мара, я даже… я даже не знал, что творю, веришь? Я сначала выстрелил. И только потом тебя увидел.
Она рассмеялась, невесело и по-гериански — имплант не адаптировал смех, и Эйн только тогда заметил, насколько чуждо, не по-человечески это звучало. Мара так редко смеялась.
И он не мог вспомнить, чтобы она смеялась от радости.
— Габриэль, ты сходишь с ума. О каком наказании речь? Я ударю тебя еще раз, и ты перестанешь меня видеть. И выстрелишь снова.
Он усмехнулся и вышло тоже невесело:
— В этот раз я не возьму с собой игольник. И знаешь, наверное, дам себя привязать.
Он старался показать, что готов, что справится, хотя ни в чем не был уверен — себе, именно себе не доверял до конца.
— Откуда ты знаешь, что я смогу тебя простить? Даже после наказания. Я уже пыталась. И у меня не вышло.
— Да ты просто бей, пока не простишь, — предложил он. Почти гордился тем, что голос не дрогнул.
— Я убью тебя, — тихо отозвалась она. — Я засеку тебя насмерть.
Когда они встретились, и он думал, что Мара его убьет, хотел попросить ее перед смертью: пожалуйста, только не кнутом.
Такой смерти он боялся больше всего.
— Не убьешь, — хорошо, что она не могла его чувствовать в тот момент. Не знала, как его выворачивало от страха. — Ты не хочешь меня убивать.
Она колебалась. И хотела согласиться.
— Габриэль…
— Мара, — спокойно, твердо перебил он. — Просто скажи «да». И давай попробуем. А что будет после — будет после.
В тренировочном зале было пусто и тихо, программа освещения работала в режиме экономии. Тусклый свет ложился на белое полированное покрытие пола.
Эйн остановился в центре, замер — потому что вдруг поймал себя на мысли: а что дальше?
Он не сомневался, собирался дойти до конца.
Просто слабо себе представлял, наказание — это как.
Пытки представлял без проблем, а наказание — нет. Его даже в армии не наказывали, не за что было.
— Знаешь, ты лучше сама скажи, что дальше. Потому что я не знаю.
Она молчала у него за спиной, и ее присутствие ощущалось очень остро. И Эйн как наяву представлял ее пальцы на рукояти кнута. Как горели метки на рукояти.
— Раздевайся, Габриэль.
Сказала она. Голос прозвучал неестественно громко в тишине тренировочного зала.
— Хорошо. Закроешь дверь?
Он не хотел, чтобы его видели в такой момент. Даже если какой-нибудь посторонний герианец, на которого Эйну было плевать.
— Заблокирую. Нам никто не помешает.
Он усмехнулся, потому что представил, как это звучало со стороны. Он бы сам, если б услышал, подумал не про наказание.
— Раздеваться целиком или только футболку?
— Кровь натечет на штаны.
Он с шумом втянул воздух, выдохнул:
— Пусть, — стянул футболку, сжал в кулаке. Подумал: куда отложить, а потом сообразил, что не взял ни кандалов, ни веревки. Кое-как обмотал запястья футболкой, сам опустился на пол на колени, подставил спину.
Вдохнул.
Выдохнул.
Напомнил себе — это уже было. Когда он готов был принять от нее удар. Когда ждал и ненавидел.
Теперь ненависти не осталось, и казалось, что от этого будет больнее.
— Габриэль, тебя трясет.
Он криво усмехнулся, ничего не ответил. Голос бы дрогнул.
Мара подошла близко — так близко, что Эйн чувствовал тепло ее тела, шепнула:
— Я тебя накажу. И прощу. И все будет зря, потому что уже ты станешь меня ненавидеть.
— Не стану, — отозвался он. — Верь мне. Хотя бы в этом.
Зажмурился, потому что понимал — вот они, его последние мгновения передышки.
— Перед тем, как я начну… скажи, что любишь. Хочу это услышать.
Она верила, что услышит это в последний раз.
— Люблю, — легко признал он. Оказалось, это просто.
Она отступила на шаг, потом еще и еще.
И Эйн по-дурацки, так невовремя почувствовал себя одиноким.
Мара размахнулась.
И ударила.
Эйн выдохнул на удар, вцепился пальцами в ткань футболки, и стиснул зубы — чтобы не заорать. Уже знал, что если выдыхать — легче. И знал, научился, что наступает момент, когда никакое легче уже не помогает.
Мара была права — он ненавидел, как ни старался держать в голове, что сам на это согласился, что так надо, все равно ненавидел. Но не ее. Всю ситуацию, то, что до этого дошло, и выворачивающую, обжигающую боль.
Один.
Он напрягся, вдохнул, приготовился ко второму удару.
Его не было, и ждать было так же невыносимо, как знать, что будет больно. И от этой боли не выйдет сбежать, она будет как вода, захлестывать с головой, смывать все, что делало Эйна Эйном — наступит момент, и он уже не сможет молчать, и начнет стонать. Потом стоны перейдут в крики. Крики — в бессвязные просьбы, беспомощные, жалкие.
«Нет, пожалуйста, хватит».
А потом закончатся и просьбы, но кнут не остановится, и станет больнее.
«Пожалуйста, дай мне умереть».
«Я хочу умереть».
И в конце концов останется просто безмозглый воющий комок мяса.
Два?
Удара не было.
Мара тяжело дышала за спиной, и хотелось попросить ее: давай покончим с этим побыстрее.
Эйн знал, на что шел. Был готов — даже теперь, принимал, как необходимость. За метку, за жизнь Мары приходилось платить болью, беспомощностью.
Ну же! Два?
Тишина за спиной.
— Приготовься, — шепнула Мара. Это было милосердно с ее стороны. Давать ему время, собраться. Рьярра никогда этого не делала.
И Эйн был сейчас с Марой, потому что она была совсем другая. Его стальная дева. Ее жизнь дорого стоила.
Эйн готов был платить. Цеплялся за старую мысль, за то, что понял о герианцах, подсмотрел в разуме Мары: женщина отдается, мужчина должен быть готов к тому, что она отдает.
Выдохнул снова.
Она медлила, и ее дыхание звучало слишком быстро и слишком отчетливо.
Эйн прочистил горло, заставил себя говорить:
— Если надо наказать… накажи.
Он не стал говорить: если _тебе_ надо.
Он не услышал — почувствовал, как она вздрогнула, подалась к нему. С глухим звуком упал на пол кнут.
Пальцы Мары коснулись затылка, зарылись в короткие волосы. Она царапнула когтями — легко, невесомо.
Голос звучал хрипло и отчетливее в нем звучали металлические нотки импланта. И Эйн думал — она говорила на герианском, и что-то терялось, когда голосовой модуль трансформировал ее слова в человеческую речь. Какой-то оттенок смысла, который ускользал, проваливался в пустоты между искусственными нотами.
— Я не могу, Габриэль. Я бью тебя, а больно мне.
Он сглотнул, подался назад — она касалась головы прохладной ладонью, и боль затихала, становилась терпимой.
— Нам, Мара. Больно — нам.
Она скользнула пальцами вниз, переместила ладонь — пальцы легли на горло ошейником. Эйн раньше думал — никогда не сможет стерпеть. Помнил, как душила Рьярра, как ненавидел сам факт — хват будто ошейник на собаке. А движение Мары успокаивало, молчаливо напоминало: я здесь, Габриэль. Как это делала метка.
Мара отпустила, обошла его и мягко опустилась напротив, подалась вперед — накрыла его руки своими, мягко разжала сведенные судорогой пальцы. Потом осторожно, медленно, будто раненная приблизилась, уткнулась лбом в плечо Эйна — в тот момент он очень остро чувствовал, насколько выше ее, насколько сильнее физически.
— Габриэль, — шепнула она. — Раздели мою боль.
Он подался к ней, коснулся губами лба над имплантами маски:
— Отдай.
Мара протяжно выдохнула, запрокинула голову — коснулась губами губ Эйна. Легко и естественно, привычно.
И метка вернулась — она хлынула болью, силой и мешаниной чувств, сбивающим с ног водоворотом. Страха и разочарования, робкой надежды, жажды и одиночества, всего, что кипело у Мары внутри.
Это было невыносимо, выворачивало изнутри агонией, но Эйн не променял бы эти чувства ни на что другое. Он больше не был один.
Мара цеплялась за него, бездумно впивалась когтями в руки, и это тоже было правильно.
Поток ее чувств смягчился, успокоился — препарат, который использовала на ней Салея, все еще делал больно, но эмпатия больше не давила невыносимым грузом, страх уходил. Эйн читал в ее сознании — его присутствие помогало справиться.
— Я больше никогда не использую метку против тебя, — сказал он. Это нужно было произнести вслух именно сейчас, когда сознание Мары так тесно сплеталось с его собственным, когда она точно почувствовала бы ложь и фальшь.
— Я никогда не собиралась убивать выбраковку, — эхом отозвалась она. Потому что он тоже чувствовал — правда. Видел в мешанине образов, Мара верила, что девчонка пройдет Испытание, не собиралась причинять вреда. Смотрел в ее воспоминаниях, как она приходила к Леннеру, как подмечала детали, как привязывался к мелкой герианке Леннер.
Эйн выдохнул, сказал глухо:
— Он обещал, что придет за тобой. Когда война закончится.
Мара покачала головой:
— Габриэль, даже если люди смогут отстоять Землю, Леннеру будет не до того.
Эйн не стал говорить, какие у них шансы, они оба понимали, что не слишком высокие.
— Знаешь, ты показывала Леннеру цепи — если я умру, или Рьярра, Кира тоже умрет. Отключи это, пусть живет несмотря ни на что, может, даже если мы проиграем, хотя бы она спасется.
Мара замерла, он почувствовал тень настороженности в ее мыслях — потянулся навстречу в ответ, давая прочитать себя. Чувствовать прохладное, серое сознание Мары было приятно.
— А герианец, — сказал Эйн, — герианец тебя бы отпустил?
Она застыла, замерла, медленно повернула к нему голову — лицо застыло непроницаемой маской, Эйн понятия не имел, о чем она думала. Только надеялся, что она поймет — зачем он спросил.
— Герианец послушал бы свою деву.
— Даже если она хочет умереть? — спросил Эйн. Просто спросил, спокойно, не пытаясь судить.
Ответ Мары запоздал на долю секунды — и только это ее выдало:
— Да. Даже если так.
Эйн кивнул, принимая ее слова. Спросил снова:
— Любой?
Он увидел, как она напряглась сильнее, отстранилась — едва заметно прищурились глаза в прорезях герианской маски.
— Мне не нравится этот допрос, Габриэль.
— Это не допрос, — спокойно отозвался он. — Я просто хочу знать больше. Я ведь никогда особо не спрашивал, подсматривал какие-то детали в твоем сознании. И сам делал выводы. Знаешь, я думал, я все о вас знаю. Я был таким идиотом.
Она смерила его подозрительным взглядом, беспокойно царапнула когтями по покрывалу рядом с собой:
— «Был», Габриэль?
— И есть, — легко согласился он. Подумал, что наверняка сейчас разозлит ее до красной пелены перед глазами. Хотя нет, не красной. Черной. — Но я идиот, которого ты любишь.
Она вздрогнула, с шипением выдохнула сквозь зубы:
— И поверь, я жалею об этом.
Да, он это знал, признавал, что у нее есть причины.
— Ты не ответила. Про герианцев: любой бы принял решение девы?
Хотя он и так знал ответ.
— Нет, — тихо, зло отозвалась Мара. — Мы тоже разные, Габриэль. Каждая пара решает это между собой. Но ты не герианец, ты не хочешь им быть. Ты ненавидишь все, что с нами связано. Но тебе нравится нас использовать.
Она злилась, конечно, злилась. И чувствовала, что ее предали. Ну, и постоянная боль вряд ли добавляла ей хорошего настроения.
— Мне многое не нравится, — признал Эйн. — А тебе многое не нравится в людях. Но ты все равно поступила по-человечески с выбраковкой. Ты знала, что мне не принять ее смерть, и не собиралась убивать.
Она молчала, и что-то изменилось в ней — что-то заставило ее прислушаться. Эйн чувствовал.
— А я никогда не поступал по-гериански, — признал он. — Даже ради тебя.
— Ты не можешь стать герианцем, Габриэль. А я — человеком. Мы были связаны меткой, и даже этого оказалось недостаточно.
Он фыркнул, подумал — она и правда верила в это «даже», а он теперь видел то, что следовало заметить намного раньше:
— Конечно, недостаточно. — И повторил, как приговор самому себе. — Ведь я никогда не вел себя по-гериански.
— Я уже сказала тебе — ты не можешь стать одним из нас. А я не стану человеком.
Он фыркнул — устало, невесело, и сказал:
— Нам и не надо. Но я могу поступать как герианец, когда тебе это важно. Потому что тебе это важно. Это то, как мы идем друг другу навстречу. А я, знаешь, хочу, чтобы мы снова пришли друг к другу.
Эйн был готов к отказу — даже к резкому, злому. Понимал, что заслужил, прокручивал в голове, что ответит, как будет убеждать. Но Мара молчала, долго, и он ни о чем не спрашивал, давал ей время. Не мог отделаться от мысли, что Мара его проверяет.
— Я тоже, Габриэль, — тихо и устало признала она. — Мне тебя не хватает. Мне все время больно. Я не справляюсь. Сегодня перед Испытанием я дала себе слово: если ты не вмешаешься, я прощу тебе. Все, что угодно. Даже то, как ты использовал метку против меня.
Эйн выполнил условие — смотрел, как мелкую выбраковку давило потолком, и ничего не сказал. Даже не попытался спасти, потому чувствовал — можно довериться.
Но иногда доверия мало.
— Я не могу сдержать даже то, что пообещала себе, Габриэль, — признала Мара. — Я не знаю, как тебя простить.
— А герианца… если бы герианец предал метку, как бы ты поступила?
Мара с шумом втянула воздух, выдохнула зло:
— Я бы сняла с него кожу. Я бы наказала, заставила бы выть от боли, — но она осеклась, добавила резко, будто напоминала самой себе. — Но ты не герианец. И ты нужен Сопротивлению.
Эйн не мог позволить себе слабости, не мог перемениться в лице. И выдать, как быстро, как панически колотилось внутри сердце — не мог тоже.
Ему удалось сказать спокойно, равнодушно:
— Хорошо. Сними. Если тебе это нужно, чтобы простить — ладно. Заставь меня выть от боли. Я готов. Это того стоит.
Она дернулась, как от удара — застыла, когда поняла, что выдала себя, и в голосе прозвучало напряжение:
— Не предлагай, Габриэль. Ты чуть не застрелил меня за это. Ты не сможешь принять наказание, ты просто не выдержишь. И я не могу позволить тебе сломаться. Скоро война, и ты будешь нужен. Мы с тобой не стоим такого риска.
Меррик бы сказал, что она права. Бляста, даже сам Эйн так бы сказал. Раньше, когда еще не понимал и не любил.
— Мара, я и так сломаюсь, — спокойно признал он. — Ты будешь мучиться от боли, умирать каждый день по чуть-чуть, и я буду это видеть. Знать, что это моя вина, что мог бы спасти. Вспоминать каждый долбанный шанс, который упустил. И когда тебя не станет, от меня тоже ничего не останется. Поверь, я для всех стану бесполезен.
— Если бы я знала, я бы заблокировала метку намного раньше. Пока еще не стало поздно, — отозвалась она. — Пока ты еще…
— Не любил тебя? — фыркнул он. — Ты не знала. Даже я не знал. Не хотел об этом думать. У меня вообще с женщинами в жизни как-то не складывалось. Я кому-то нравился, много с кем спал… ну, до Рьярры. Но ничего серьезного так ни разу и не получилось. Я служил, оказывался на гражданке не так часто, а потом мне снова надо было уезжать. Ни к одной девчонке мне не хотелось вернуться.
— Зачем? — спросила Мара.
— Зачем я это говорю?
— Зачем тебе возвращаться ко мне?
В тот момент он понял, что да — не ошибся. Понял, почему именно она, из всех женщин, которые встречались ему в жизни.
— Ты же моя. К кому мне еще возвращаться?
Она промолчала, и Эйн сказал то, что ей обязательно нужно было понять:
— Тогда я стрелял не в тебя. Меня просто перемкнуло. Я видел перед собой только Рьярру. Вернулся в ее камеру, вспомнил, как было больно. Мара, я даже… я даже не знал, что творю, веришь? Я сначала выстрелил. И только потом тебя увидел.
Она рассмеялась, невесело и по-гериански — имплант не адаптировал смех, и Эйн только тогда заметил, насколько чуждо, не по-человечески это звучало. Мара так редко смеялась.
И он не мог вспомнить, чтобы она смеялась от радости.
— Габриэль, ты сходишь с ума. О каком наказании речь? Я ударю тебя еще раз, и ты перестанешь меня видеть. И выстрелишь снова.
Он усмехнулся и вышло тоже невесело:
— В этот раз я не возьму с собой игольник. И знаешь, наверное, дам себя привязать.
Он старался показать, что готов, что справится, хотя ни в чем не был уверен — себе, именно себе не доверял до конца.
— Откуда ты знаешь, что я смогу тебя простить? Даже после наказания. Я уже пыталась. И у меня не вышло.
— Да ты просто бей, пока не простишь, — предложил он. Почти гордился тем, что голос не дрогнул.
— Я убью тебя, — тихо отозвалась она. — Я засеку тебя насмерть.
Когда они встретились, и он думал, что Мара его убьет, хотел попросить ее перед смертью: пожалуйста, только не кнутом.
Такой смерти он боялся больше всего.
— Не убьешь, — хорошо, что она не могла его чувствовать в тот момент. Не знала, как его выворачивало от страха. — Ты не хочешь меня убивать.
Она колебалась. И хотела согласиться.
— Габриэль…
— Мара, — спокойно, твердо перебил он. — Просто скажи «да». И давай попробуем. А что будет после — будет после.
***
В тренировочном зале было пусто и тихо, программа освещения работала в режиме экономии. Тусклый свет ложился на белое полированное покрытие пола.
Эйн остановился в центре, замер — потому что вдруг поймал себя на мысли: а что дальше?
Он не сомневался, собирался дойти до конца.
Просто слабо себе представлял, наказание — это как.
Пытки представлял без проблем, а наказание — нет. Его даже в армии не наказывали, не за что было.
— Знаешь, ты лучше сама скажи, что дальше. Потому что я не знаю.
Она молчала у него за спиной, и ее присутствие ощущалось очень остро. И Эйн как наяву представлял ее пальцы на рукояти кнута. Как горели метки на рукояти.
— Раздевайся, Габриэль.
Сказала она. Голос прозвучал неестественно громко в тишине тренировочного зала.
— Хорошо. Закроешь дверь?
Он не хотел, чтобы его видели в такой момент. Даже если какой-нибудь посторонний герианец, на которого Эйну было плевать.
— Заблокирую. Нам никто не помешает.
Он усмехнулся, потому что представил, как это звучало со стороны. Он бы сам, если б услышал, подумал не про наказание.
— Раздеваться целиком или только футболку?
— Кровь натечет на штаны.
Он с шумом втянул воздух, выдохнул:
— Пусть, — стянул футболку, сжал в кулаке. Подумал: куда отложить, а потом сообразил, что не взял ни кандалов, ни веревки. Кое-как обмотал запястья футболкой, сам опустился на пол на колени, подставил спину.
Вдохнул.
Выдохнул.
Напомнил себе — это уже было. Когда он готов был принять от нее удар. Когда ждал и ненавидел.
Теперь ненависти не осталось, и казалось, что от этого будет больнее.
— Габриэль, тебя трясет.
Он криво усмехнулся, ничего не ответил. Голос бы дрогнул.
Мара подошла близко — так близко, что Эйн чувствовал тепло ее тела, шепнула:
— Я тебя накажу. И прощу. И все будет зря, потому что уже ты станешь меня ненавидеть.
— Не стану, — отозвался он. — Верь мне. Хотя бы в этом.
Зажмурился, потому что понимал — вот они, его последние мгновения передышки.
— Перед тем, как я начну… скажи, что любишь. Хочу это услышать.
Она верила, что услышит это в последний раз.
— Люблю, — легко признал он. Оказалось, это просто.
Она отступила на шаг, потом еще и еще.
И Эйн по-дурацки, так невовремя почувствовал себя одиноким.
Мара размахнулась.
И ударила.
Глава 71
***
Эйн выдохнул на удар, вцепился пальцами в ткань футболки, и стиснул зубы — чтобы не заорать. Уже знал, что если выдыхать — легче. И знал, научился, что наступает момент, когда никакое легче уже не помогает.
Мара была права — он ненавидел, как ни старался держать в голове, что сам на это согласился, что так надо, все равно ненавидел. Но не ее. Всю ситуацию, то, что до этого дошло, и выворачивающую, обжигающую боль.
Один.
Он напрягся, вдохнул, приготовился ко второму удару.
Его не было, и ждать было так же невыносимо, как знать, что будет больно. И от этой боли не выйдет сбежать, она будет как вода, захлестывать с головой, смывать все, что делало Эйна Эйном — наступит момент, и он уже не сможет молчать, и начнет стонать. Потом стоны перейдут в крики. Крики — в бессвязные просьбы, беспомощные, жалкие.
«Нет, пожалуйста, хватит».
А потом закончатся и просьбы, но кнут не остановится, и станет больнее.
«Пожалуйста, дай мне умереть».
«Я хочу умереть».
И в конце концов останется просто безмозглый воющий комок мяса.
Два?
Удара не было.
Мара тяжело дышала за спиной, и хотелось попросить ее: давай покончим с этим побыстрее.
Эйн знал, на что шел. Был готов — даже теперь, принимал, как необходимость. За метку, за жизнь Мары приходилось платить болью, беспомощностью.
Ну же! Два?
Тишина за спиной.
— Приготовься, — шепнула Мара. Это было милосердно с ее стороны. Давать ему время, собраться. Рьярра никогда этого не делала.
И Эйн был сейчас с Марой, потому что она была совсем другая. Его стальная дева. Ее жизнь дорого стоила.
Эйн готов был платить. Цеплялся за старую мысль, за то, что понял о герианцах, подсмотрел в разуме Мары: женщина отдается, мужчина должен быть готов к тому, что она отдает.
Выдохнул снова.
Она медлила, и ее дыхание звучало слишком быстро и слишком отчетливо.
Эйн прочистил горло, заставил себя говорить:
— Если надо наказать… накажи.
Он не стал говорить: если _тебе_ надо.
Он не услышал — почувствовал, как она вздрогнула, подалась к нему. С глухим звуком упал на пол кнут.
Пальцы Мары коснулись затылка, зарылись в короткие волосы. Она царапнула когтями — легко, невесомо.
Голос звучал хрипло и отчетливее в нем звучали металлические нотки импланта. И Эйн думал — она говорила на герианском, и что-то терялось, когда голосовой модуль трансформировал ее слова в человеческую речь. Какой-то оттенок смысла, который ускользал, проваливался в пустоты между искусственными нотами.
— Я не могу, Габриэль. Я бью тебя, а больно мне.
Он сглотнул, подался назад — она касалась головы прохладной ладонью, и боль затихала, становилась терпимой.
— Нам, Мара. Больно — нам.
Она скользнула пальцами вниз, переместила ладонь — пальцы легли на горло ошейником. Эйн раньше думал — никогда не сможет стерпеть. Помнил, как душила Рьярра, как ненавидел сам факт — хват будто ошейник на собаке. А движение Мары успокаивало, молчаливо напоминало: я здесь, Габриэль. Как это делала метка.
Мара отпустила, обошла его и мягко опустилась напротив, подалась вперед — накрыла его руки своими, мягко разжала сведенные судорогой пальцы. Потом осторожно, медленно, будто раненная приблизилась, уткнулась лбом в плечо Эйна — в тот момент он очень остро чувствовал, насколько выше ее, насколько сильнее физически.
— Габриэль, — шепнула она. — Раздели мою боль.
Он подался к ней, коснулся губами лба над имплантами маски:
— Отдай.
Мара протяжно выдохнула, запрокинула голову — коснулась губами губ Эйна. Легко и естественно, привычно.
И метка вернулась — она хлынула болью, силой и мешаниной чувств, сбивающим с ног водоворотом. Страха и разочарования, робкой надежды, жажды и одиночества, всего, что кипело у Мары внутри.
Это было невыносимо, выворачивало изнутри агонией, но Эйн не променял бы эти чувства ни на что другое. Он больше не был один.
Мара цеплялась за него, бездумно впивалась когтями в руки, и это тоже было правильно.
Поток ее чувств смягчился, успокоился — препарат, который использовала на ней Салея, все еще делал больно, но эмпатия больше не давила невыносимым грузом, страх уходил. Эйн читал в ее сознании — его присутствие помогало справиться.
— Я больше никогда не использую метку против тебя, — сказал он. Это нужно было произнести вслух именно сейчас, когда сознание Мары так тесно сплеталось с его собственным, когда она точно почувствовала бы ложь и фальшь.
— Я никогда не собиралась убивать выбраковку, — эхом отозвалась она. Потому что он тоже чувствовал — правда. Видел в мешанине образов, Мара верила, что девчонка пройдет Испытание, не собиралась причинять вреда. Смотрел в ее воспоминаниях, как она приходила к Леннеру, как подмечала детали, как привязывался к мелкой герианке Леннер.
Эйн выдохнул, сказал глухо:
— Он обещал, что придет за тобой. Когда война закончится.
Мара покачала головой:
— Габриэль, даже если люди смогут отстоять Землю, Леннеру будет не до того.
Эйн не стал говорить, какие у них шансы, они оба понимали, что не слишком высокие.
— Знаешь, ты показывала Леннеру цепи — если я умру, или Рьярра, Кира тоже умрет. Отключи это, пусть живет несмотря ни на что, может, даже если мы проиграем, хотя бы она спасется.
Мара замерла, он почувствовал тень настороженности в ее мыслях — потянулся навстречу в ответ, давая прочитать себя. Чувствовать прохладное, серое сознание Мары было приятно.
