— Обещай мне! — между тем, повелительно потребовала Эсна.
До него стало доходить.
До него, по правде сказать, дошло гораздо больше, чем он хотел бы понимать.
Он сделал шаг назад и сложил руки на груди. Смерил её мрачным взглядом и произнёс:
— Вот как, значит? Ты на его стороне?
Она наклонила голову набок и выгнула бровь.
— Разве я могу быть не на стороне моего супруга? — мягко почти пропела она сладким голоском.
Он наклонил голову симметрично ей и сухо передразнил:
— Разве не ты категорически требовала развода со мной?
Она мягко перевела положение головы, наклонив её к другому плечу, и внесла предложение:
— Ты не ищешь Дерека — я не требую развода. Устроит?
Он рассмеялся зло и отчасти безумно.
Быстрым шагом отправился на выход, но от дверей обернулся и с ненавистью ответил:
— Устроит, солнечная.
Хлопнув дверью, ушёл.
Она, дрожа, осела на стул и уронила голову на руки.
Ей отчаянно казалось, что все они трое были катастрофически неправы и натворили что-то ужасно неисправимое.
Как ни хорошо Дерек знал Грэхарда, в оценке степени его привязанности он явно ошибся. Проблема была не в том, чтобы Грэхард не умел любить, а в том, что он не умел выстраивать равноправные отношения. Ему нужно было всё контролировать, во всём побеждать, не встречать сопротивления своей воле, и ему было сложно вспоминать, что у другого человека тоже есть воля, чувства и желания.
Но отсутствие способности строить отношения не является препятствием к тому, чтобы любить кого-то сильно и искренне.
Дерек был Грэхарду другом и братом; и никогда в своей жизни Грэхард не был ранен так мучительно, как теперь.
Потеря самого близкого человека — а у Грэхарда никогда не было никого ближе Дерека — и сама по себе страшна. Но понимать, что друг сам оставил тебя, и что ты долгое время не замечал, как отталкиваешь его от себя, — ещё страшнее.
Грэхард никогда не думал обо всём этом раньше; его всё устраивало. Дерек был удобен; Дерек был весел; Дерек принимал все неприятные стороны характера владыки и умел под них построиться.
Грэхарду никогда и в голову не приходило, что ему может надоесть подстраиваться, или что он не хочет этого делать.
Теперь, когда пытаться что-то изменить было уже поздно, Грэхарду с несомненной отчётливостью припоминались собственные слова и поступки, которые привели к такому финалу. И, поскольку он был всё же человеком умным, он в ужасе признавал, что иначе и не могло сложиться, и что он собственными своими руками сделал всё, чтобы превратить друга в чужого человека.
Шаг за шагом, день за днём в его голове всплывали все пятнадцать лет — приказов, придирок, гневных срывов, скандалов, отмахиваний от проблем, нежеланий слушать и слышать, и прочая, прочая, прочая, вплоть до того рокового удара, который теперь казался ему тем приговором, который он подписал сам себе, обозначив этим поступком, что он никогда не изменится.
В своём шоке владыка прошёл несколько стадий.
Сперва в нём говорила обида. Он так и сяк вертел в руках те самые марианские клинки, которые уже изрядно погнул, — на тренировку он выйти не мог ввиду простуды, поэтому просто гнул их машинально в разные стороны, постоянно с обидой повторяя внутри себя: «Почему нельзя было просто поговорить? Нет, ну почему нельзя было просто сказать?»
Грэхард, к сожалению, не замечал за собой, что с ним не всегда можно просто поговорить, и что зачастую он собеседника и слышать не хочет.
Закономерным итогом этой обиды стало то, что несчастные клинки не выдержали издевательства и сломались. Сперва один, потом второй.
Следующей стадией стала тревога. Владыка попивал отвар из того самого либерийского фарфора и закономерно вспомнил недавнюю сцену, которая теперь-то виделась ему совсем в другом свете. Придав тогдашней шутке слишком много значения, Грэхард стал считать, что в тот момент Дерек чуть ли не прямым текстом заявил, что хотел бы уехать в Ниию, а он, Грэхард, ещё и умудрился категорически запретить такой отъезд. «И как же он теперь в Ниии без шубы?» — мрачно грустил Грэхард, слушая завывания осеннего штормового ветра под окнами. Даже в Ньоне было уже неуютно. Что уж говорить о морозных соседях!
Чашки размышлений владыки тоже не вынесли — в тревоге он слишком крепко сжимал пальцы, и хрупкий фарфор крошился и ломался в его руках, оставляя по себе неприятные царапины.
Этим царапинам Грэхард почти радовался, видя в них справедливое наказание самому себе.
Обида и тревога, перемучавшись, переплавились в отчаяние.
Грэхард заперся в своих покоях и запил.
Ну да. Трофейные марианские клинки он уже сломал — они для спускания пара были более непригодны. Трофейный либерийский фарфор перебил — тоже не подходит. Оставалось только заблевать трофейный марианский ковёр. Чтобы для полного комплекта.
Вот уж правда: если вы — смелый завоеватель и сильный правитель, это ещё не гарантирует того, что вы сумеете состояться в сфере простых человеческих отношений. И порою вам только и остаётся, что гнуть клинки, бить фарфор или... пить.
Последнее, к слову, было в высшей степени нетипично.
Обычно все свои проблемы такого рода владыка решал тотальным погружением в работу, а не самоустранением от всех дел. И уж тем паче он не привык топить боль в спиртном — перед глазами у него с детства стоял отвратительный пример отца, который в пьяном виде творил вещи совершенно немыслимые.
Хуже всего было то, что некому теперь было вытащить его из такого состояния, ведь единственный человек, который имел к нему подход, как раз и покинул его. Ни стража, ни сановники, ни даже мать не решались вступить в его покои — хотя княгиня и проявила некоторую настойчивость в этом вопросе, и в итоге еле успела увернуться от пустой бутылки.
Именно княгине и пришла в голову мысль обратиться к Эсне.
Отменить свой приказ о её затворе Грэхард, во всяком случае, успел.
Выслушав непривычно взволнованную княгиню — та так сжимала пальцы, что, казалось, сама себе их сломает, — Эсна кивнула и отправилась осуществлять свою великую миссию по сдерживанию разрушительных наклонностей владыки Ньона.
Было ли ей страшно?
Очень.
Сомневалась ли она хоть каплю?
Нет.
Она приняла своё решение, и теперь претворяла его в жизнь спокойно и последовательно.
В покои её запустили без вопросов — стражники чрезвычайно обрадовались, что хоть кто-то займётся этой ощутимой проблемой.
Грэхард обнаружился в спальне. В совершенно невменяемом виде — грязный, помятый и опухший — он валялся на кровати в обнимку с полупустой бутылкой.
С порога в нос Эсне ударил отвратительный смрад, который обычно сопутствует многодневным попойкам.
— Да как ты тут дышишь! — с досадой воскликнула она и бросилась открывать все окна.
Осенний сильный ветер ворвался внутрь, грозно снося занавески.
Ещё не очень пьяный Грэхард сфокусировал взгляд на жене и вяло упрекнул:
— Я тут простужен, вообще-то.
Простуда такого рода должна была давно пройти. Но без Дерека, который вовремя приносил бы соответствующие отвары и следил бы за тем, чтобы они были выпиты, без его суровых требований «непременно надеть на ночь шерстяные носки», без вовремя поданного шарфа, без слежки за тем, чтобы на пути владыки не встречались сквозняки... в общем, без всех этих мелких забот простуда задержалась, поскольку сам о себе Грэхард заботиться не умел.
Эсна смерила его возмущённым взглядом, подошла и отобрала бутылку. Он не стал противиться и отдал.
Говорят, что сдержанные люди во хмелю становятся буйными, а вот буйные, наоборот, утихают. Наверно, это не самое достоверное замечание на свете, но в случае с Грэхардом оно работало прекрасно: опьянев, он становился грустным и тихим.
— Эсна... — мучительно позвал он, поднимая на раздражённую супругу взгляд побитой собаки. — Почему вы все меня ненавидите?
Та слегка опешила: к таким метаморфозам она готова не была. Ей скорее думалось, что пьяный Грэхард — это уже запредельно опасное существо. Уж если он при полном разуме громит мебель, орёт и распускает кулаки, то во хмелю должен и вообще перейти в боевой режим берсерка и уничтожать всё, что увидит!
Нет, наблюдать его таким жалким, поникшим и безобидным было слишком неожиданно и дико. Она откровенно растерялась. Все мысли о Великий Миссии по спасению Ньона от нрава его владыки у неё из головы вылетели. Остался лишь сидящий перед ней человек, которому было плохо.
— За что вы меня так ненавидите? — продолжил, меж тем, жаловаться он с таким искренним страданием в голосе, что сердце её дрогнуло.
Она присела рядом на его кровать и, преодолевая отвращение — пахло от него весьма характерно, — обняла.
Он незамедлительно уткнулся лицом ей в грудь и... заплакал.
Эсна застыла, размышляя скорее о том, какой отдачи ей ждать после того, как он очнётся и придёт в себя.
«Ну, не убьёт же он меня...» — с сомнением подумала она, подозревая, что после такого может и убить.
Пожалуй, она была недалека от истины: скорее всего, Грэхард и вообще плакал впервые в жизни — и уж точно он не захотел бы иметь живых свидетелей такого позора.
Но сейчас его откровенно развезло. Психика имеет привычку весьма изощрённо мстить за проведённые над ней издевательства, а Грэхард так часто злоупотреблял тем, что решал проблемы внутри своей головы просто волевым усилием, что... это должно было рано или поздно прорвать.
— Ну что же ты... — попыталась сказать что-то утешительное Эсна, осторожно гладя его по грязным волосам, мало того, что сальным, так ещё и запачканным не пойми в чём.
Он поднял на неё красные измученные глаза.
Должно быть, она в этот момент впервые увидела в нём человека. Не грозного повелителя Ньона, сметающего на своём пути всё, не сурового и мрачного мужчину, давящего на неё своими хмурыми взглядами, не пугающего своей властностью и силой врага, — а простого человека, которому тоже бывает больно, которому бывает страшно, который чувствует себя одиноким и нуждается в любви точно так же, как и любой другой.
Можно смело предположить, что таким его не видел никто и никогда.
— Зачем ты так себя изводишь? — с мягким упрёком спросила Эсна, убирая влажные пряди с его потного лба.
Он перехватил её руку, сильным отчаянным движением прижал её к своему лицу, к губам, и тихо попросил:
— Не оставляй меня. Не оставляй меня хотя бы ты!
— Ну что ты за глупости говоришь! Конечно, я тебя не оставлю, — немного раздражённо отозвалась Эсна, которая чувствовала теперь некоторый стыд за то, что и в самом деле хотела бы от него уйти.
Это был тот редкий случай, когда для него имели значение не слова, а тон.
С тяжёлым вздохом он отпустил её руку и отстранился.
— Да-да, — мрачно согласился он. — Конечно, не оставишь, я помню. Мне же наконец удалось найти ту цену, за которую ты продаёшься, — горько усмехнулся он.
Эсна аж рот приоткрыла от такого неожиданно оскорбления, но быстро вспомнила, что, действительно, сама же предложила, что не будет требовать развода, если он оставит в покое Дерека. Мучительно покраснев, она осознала, как такая «сделка» выглядит его глазами.
— С тобой, решительно, невозможно иметь дел! — она резко встала и направилась к выходу.
— Эсна! — осознав, что натворил, вскочил он.
Она обернулась в удивлении.
— П... прости меня, — с трудом выдавил из себя он, не привыкший извиняться ни перед кем. — Не уходи, прошу.
Она удивлённо приподняла брови и с некоторой ворчливостью ответила:
— Я и не ухожу, Грэхард. Я хочу отдать пару распоряжений. Ты себя вообще видел?
Пока он с неприкрытым изумлением пытался разглядеть себя — а видок у него и впрямь был тот ещё, помятая одежда в разводах и кусочках еды, клочки пыли в отросшей бороде, ошмётки винной пробки под ногтями, — она приказала готовить баню и позвать убраться в покоях.
К моменту её возвращения он вполне признал, что мытьё ему явно не помешает.
Она смерила его поникшую фигуру сочувствующим взглядом и постаралась придать голосу мягкости:
— Грэхард, ну в самом деле. Что ты творишь? Неужели ты вправду не в состоянии позаботиться о себе, если эту почётную обязанность не возьмёт в свои руки кто-то другой?
Он нахмурился и сложил руки на груди, но выглядеть грозно у него не вышло: помятый и отросший вид делал его совершенно жалким.
— Горюшко ты моё! — возвела глаза к потолку Эсна, подошла, встала на цыпочки, нежно разгладила пальцем его хмурый лоб и осторожно заглянула в глаза: — Ну что, что ты творишь?
В её голосе звучала ласка и обеспокоенность.
Черты его лица разгладились. К нему частично вернулось самообладание.
— Я бы тебя обнял, солнечная, — усмехнулся он, — но, кажется, ты права, мне не помешает сперва помыться.
Она рассмеялась и обняла его сама.
Он тяжело вздохнул и зарылся лицом в её волосы.
Интермедия
Младший Треймер неспешно пил коньяк в гостиной Кьеринов.
— Ходят слухи о болезни солнечной, из-за которой она не выходит из покоев, — обстоятельно объяснял он. — И совершенно точно имела место бурная ссора. Раннид как с цепи сорвался.
Старый князь хмурился и вертел свой бокал в руках.
— Куда-то запропастился его даркиец, — продолжил Треймер делиться новостями из Цитадели. — Судя по всему, дело крайне острое, раз дошло до отмены совета. Возможно, его выкрали прямо из Цитадели. Полагаю, Раннид подозревает и нас в том числе.
Тут уж князь непритворно удивился:
— Пробраться в Цитадель — и вместо того, чтобы убить владыку, украсть его ординарца? Это кого же Раннид считает наделённым столь альтернативной логикой?
Треймер холодно пожал плечами и пригубил коньяк, затем расшифровал мысль:
— Это лишь мои предположения. Не вижу пока иных причин не допускать членов совета в Цитадель, — мысль о том, что владыка валяется пьяным в своих покоях, и именно по этой причине советы не проходят, даже не закралась ему в голову. — Очевидно, он нам не доверяет. Возможно, даркийца действительно выкрали и пытали с целью получить доступ к информации?
— Выкрасть человека из Цитадели? — засомневался князь. — Если бы кому было такое по плечу — власть бы уже сменилась.
— Он иногда выходит, — сделал небрежный жест рукой Треймер. — Могли подстеречь снаружи.
Князь задумчиво кивнул:
— Похоже на то.
После они тщетно поперебирали имена знакомых, но так и не смогли прийти к выводу, кому это могло понадобиться.
— Остаются Веймары, — заключил старый князь. — Непонятно, что за интриги они ведут, но только они стали бы играть втёмную.
Треймер задумался, пожевал губами и выдал предположение:
— Возможно, из-за того приказа с пиратами? Грайвэк может серьёзно пострадать в этой истории.
Князь прищурился и возразил:
— Веймар не дорожит зятем, да и Ирэни он стоит поперёк горла. Она только рада будет стать вдовой.
Изобразив жестом согласие, Треймер ничего не ответил: других предположений у него не было.
В баню Эсна Грэхарда потащила сама, и мытьём тоже занялась сама. Ей не хотелось сверх необходимого светить перед слугами дурным состоянием супруга.
Мрачный владыка стремительно трезвел. От внутренних терзаний его внимание переключилось на текущую ситуацию, что вызвало в нём двойственные чувства.
С одной стороны, он испытывал унижение при мысли, что Эсна видела его в таком состоянии, что он явно и недвусмысленно вызвал в ней жалость и что теперь она возится с ним, как с ребёнком.
До него стало доходить.
До него, по правде сказать, дошло гораздо больше, чем он хотел бы понимать.
Он сделал шаг назад и сложил руки на груди. Смерил её мрачным взглядом и произнёс:
— Вот как, значит? Ты на его стороне?
Она наклонила голову набок и выгнула бровь.
— Разве я могу быть не на стороне моего супруга? — мягко почти пропела она сладким голоском.
Он наклонил голову симметрично ей и сухо передразнил:
— Разве не ты категорически требовала развода со мной?
Она мягко перевела положение головы, наклонив её к другому плечу, и внесла предложение:
— Ты не ищешь Дерека — я не требую развода. Устроит?
Он рассмеялся зло и отчасти безумно.
Быстрым шагом отправился на выход, но от дверей обернулся и с ненавистью ответил:
— Устроит, солнечная.
Хлопнув дверью, ушёл.
Она, дрожа, осела на стул и уронила голову на руки.
Ей отчаянно казалось, что все они трое были катастрофически неправы и натворили что-то ужасно неисправимое.
Глава шестая
Как ни хорошо Дерек знал Грэхарда, в оценке степени его привязанности он явно ошибся. Проблема была не в том, чтобы Грэхард не умел любить, а в том, что он не умел выстраивать равноправные отношения. Ему нужно было всё контролировать, во всём побеждать, не встречать сопротивления своей воле, и ему было сложно вспоминать, что у другого человека тоже есть воля, чувства и желания.
Но отсутствие способности строить отношения не является препятствием к тому, чтобы любить кого-то сильно и искренне.
Дерек был Грэхарду другом и братом; и никогда в своей жизни Грэхард не был ранен так мучительно, как теперь.
Потеря самого близкого человека — а у Грэхарда никогда не было никого ближе Дерека — и сама по себе страшна. Но понимать, что друг сам оставил тебя, и что ты долгое время не замечал, как отталкиваешь его от себя, — ещё страшнее.
Грэхард никогда не думал обо всём этом раньше; его всё устраивало. Дерек был удобен; Дерек был весел; Дерек принимал все неприятные стороны характера владыки и умел под них построиться.
Грэхарду никогда и в голову не приходило, что ему может надоесть подстраиваться, или что он не хочет этого делать.
Теперь, когда пытаться что-то изменить было уже поздно, Грэхарду с несомненной отчётливостью припоминались собственные слова и поступки, которые привели к такому финалу. И, поскольку он был всё же человеком умным, он в ужасе признавал, что иначе и не могло сложиться, и что он собственными своими руками сделал всё, чтобы превратить друга в чужого человека.
Шаг за шагом, день за днём в его голове всплывали все пятнадцать лет — приказов, придирок, гневных срывов, скандалов, отмахиваний от проблем, нежеланий слушать и слышать, и прочая, прочая, прочая, вплоть до того рокового удара, который теперь казался ему тем приговором, который он подписал сам себе, обозначив этим поступком, что он никогда не изменится.
В своём шоке владыка прошёл несколько стадий.
Сперва в нём говорила обида. Он так и сяк вертел в руках те самые марианские клинки, которые уже изрядно погнул, — на тренировку он выйти не мог ввиду простуды, поэтому просто гнул их машинально в разные стороны, постоянно с обидой повторяя внутри себя: «Почему нельзя было просто поговорить? Нет, ну почему нельзя было просто сказать?»
Грэхард, к сожалению, не замечал за собой, что с ним не всегда можно просто поговорить, и что зачастую он собеседника и слышать не хочет.
Закономерным итогом этой обиды стало то, что несчастные клинки не выдержали издевательства и сломались. Сперва один, потом второй.
Следующей стадией стала тревога. Владыка попивал отвар из того самого либерийского фарфора и закономерно вспомнил недавнюю сцену, которая теперь-то виделась ему совсем в другом свете. Придав тогдашней шутке слишком много значения, Грэхард стал считать, что в тот момент Дерек чуть ли не прямым текстом заявил, что хотел бы уехать в Ниию, а он, Грэхард, ещё и умудрился категорически запретить такой отъезд. «И как же он теперь в Ниии без шубы?» — мрачно грустил Грэхард, слушая завывания осеннего штормового ветра под окнами. Даже в Ньоне было уже неуютно. Что уж говорить о морозных соседях!
Чашки размышлений владыки тоже не вынесли — в тревоге он слишком крепко сжимал пальцы, и хрупкий фарфор крошился и ломался в его руках, оставляя по себе неприятные царапины.
Этим царапинам Грэхард почти радовался, видя в них справедливое наказание самому себе.
Обида и тревога, перемучавшись, переплавились в отчаяние.
Грэхард заперся в своих покоях и запил.
Ну да. Трофейные марианские клинки он уже сломал — они для спускания пара были более непригодны. Трофейный либерийский фарфор перебил — тоже не подходит. Оставалось только заблевать трофейный марианский ковёр. Чтобы для полного комплекта.
Вот уж правда: если вы — смелый завоеватель и сильный правитель, это ещё не гарантирует того, что вы сумеете состояться в сфере простых человеческих отношений. И порою вам только и остаётся, что гнуть клинки, бить фарфор или... пить.
Последнее, к слову, было в высшей степени нетипично.
Обычно все свои проблемы такого рода владыка решал тотальным погружением в работу, а не самоустранением от всех дел. И уж тем паче он не привык топить боль в спиртном — перед глазами у него с детства стоял отвратительный пример отца, который в пьяном виде творил вещи совершенно немыслимые.
Хуже всего было то, что некому теперь было вытащить его из такого состояния, ведь единственный человек, который имел к нему подход, как раз и покинул его. Ни стража, ни сановники, ни даже мать не решались вступить в его покои — хотя княгиня и проявила некоторую настойчивость в этом вопросе, и в итоге еле успела увернуться от пустой бутылки.
Именно княгине и пришла в голову мысль обратиться к Эсне.
Отменить свой приказ о её затворе Грэхард, во всяком случае, успел.
Выслушав непривычно взволнованную княгиню — та так сжимала пальцы, что, казалось, сама себе их сломает, — Эсна кивнула и отправилась осуществлять свою великую миссию по сдерживанию разрушительных наклонностей владыки Ньона.
Было ли ей страшно?
Очень.
Сомневалась ли она хоть каплю?
Нет.
Она приняла своё решение, и теперь претворяла его в жизнь спокойно и последовательно.
В покои её запустили без вопросов — стражники чрезвычайно обрадовались, что хоть кто-то займётся этой ощутимой проблемой.
Грэхард обнаружился в спальне. В совершенно невменяемом виде — грязный, помятый и опухший — он валялся на кровати в обнимку с полупустой бутылкой.
С порога в нос Эсне ударил отвратительный смрад, который обычно сопутствует многодневным попойкам.
— Да как ты тут дышишь! — с досадой воскликнула она и бросилась открывать все окна.
Осенний сильный ветер ворвался внутрь, грозно снося занавески.
Ещё не очень пьяный Грэхард сфокусировал взгляд на жене и вяло упрекнул:
— Я тут простужен, вообще-то.
Простуда такого рода должна была давно пройти. Но без Дерека, который вовремя приносил бы соответствующие отвары и следил бы за тем, чтобы они были выпиты, без его суровых требований «непременно надеть на ночь шерстяные носки», без вовремя поданного шарфа, без слежки за тем, чтобы на пути владыки не встречались сквозняки... в общем, без всех этих мелких забот простуда задержалась, поскольку сам о себе Грэхард заботиться не умел.
Эсна смерила его возмущённым взглядом, подошла и отобрала бутылку. Он не стал противиться и отдал.
Говорят, что сдержанные люди во хмелю становятся буйными, а вот буйные, наоборот, утихают. Наверно, это не самое достоверное замечание на свете, но в случае с Грэхардом оно работало прекрасно: опьянев, он становился грустным и тихим.
— Эсна... — мучительно позвал он, поднимая на раздражённую супругу взгляд побитой собаки. — Почему вы все меня ненавидите?
Та слегка опешила: к таким метаморфозам она готова не была. Ей скорее думалось, что пьяный Грэхард — это уже запредельно опасное существо. Уж если он при полном разуме громит мебель, орёт и распускает кулаки, то во хмелю должен и вообще перейти в боевой режим берсерка и уничтожать всё, что увидит!
Нет, наблюдать его таким жалким, поникшим и безобидным было слишком неожиданно и дико. Она откровенно растерялась. Все мысли о Великий Миссии по спасению Ньона от нрава его владыки у неё из головы вылетели. Остался лишь сидящий перед ней человек, которому было плохо.
— За что вы меня так ненавидите? — продолжил, меж тем, жаловаться он с таким искренним страданием в голосе, что сердце её дрогнуло.
Она присела рядом на его кровать и, преодолевая отвращение — пахло от него весьма характерно, — обняла.
Он незамедлительно уткнулся лицом ей в грудь и... заплакал.
Эсна застыла, размышляя скорее о том, какой отдачи ей ждать после того, как он очнётся и придёт в себя.
«Ну, не убьёт же он меня...» — с сомнением подумала она, подозревая, что после такого может и убить.
Пожалуй, она была недалека от истины: скорее всего, Грэхард и вообще плакал впервые в жизни — и уж точно он не захотел бы иметь живых свидетелей такого позора.
Но сейчас его откровенно развезло. Психика имеет привычку весьма изощрённо мстить за проведённые над ней издевательства, а Грэхард так часто злоупотреблял тем, что решал проблемы внутри своей головы просто волевым усилием, что... это должно было рано или поздно прорвать.
— Ну что же ты... — попыталась сказать что-то утешительное Эсна, осторожно гладя его по грязным волосам, мало того, что сальным, так ещё и запачканным не пойми в чём.
Он поднял на неё красные измученные глаза.
Должно быть, она в этот момент впервые увидела в нём человека. Не грозного повелителя Ньона, сметающего на своём пути всё, не сурового и мрачного мужчину, давящего на неё своими хмурыми взглядами, не пугающего своей властностью и силой врага, — а простого человека, которому тоже бывает больно, которому бывает страшно, который чувствует себя одиноким и нуждается в любви точно так же, как и любой другой.
Можно смело предположить, что таким его не видел никто и никогда.
— Зачем ты так себя изводишь? — с мягким упрёком спросила Эсна, убирая влажные пряди с его потного лба.
Он перехватил её руку, сильным отчаянным движением прижал её к своему лицу, к губам, и тихо попросил:
— Не оставляй меня. Не оставляй меня хотя бы ты!
— Ну что ты за глупости говоришь! Конечно, я тебя не оставлю, — немного раздражённо отозвалась Эсна, которая чувствовала теперь некоторый стыд за то, что и в самом деле хотела бы от него уйти.
Это был тот редкий случай, когда для него имели значение не слова, а тон.
С тяжёлым вздохом он отпустил её руку и отстранился.
— Да-да, — мрачно согласился он. — Конечно, не оставишь, я помню. Мне же наконец удалось найти ту цену, за которую ты продаёшься, — горько усмехнулся он.
Эсна аж рот приоткрыла от такого неожиданно оскорбления, но быстро вспомнила, что, действительно, сама же предложила, что не будет требовать развода, если он оставит в покое Дерека. Мучительно покраснев, она осознала, как такая «сделка» выглядит его глазами.
— С тобой, решительно, невозможно иметь дел! — она резко встала и направилась к выходу.
— Эсна! — осознав, что натворил, вскочил он.
Она обернулась в удивлении.
— П... прости меня, — с трудом выдавил из себя он, не привыкший извиняться ни перед кем. — Не уходи, прошу.
Она удивлённо приподняла брови и с некоторой ворчливостью ответила:
— Я и не ухожу, Грэхард. Я хочу отдать пару распоряжений. Ты себя вообще видел?
Пока он с неприкрытым изумлением пытался разглядеть себя — а видок у него и впрямь был тот ещё, помятая одежда в разводах и кусочках еды, клочки пыли в отросшей бороде, ошмётки винной пробки под ногтями, — она приказала готовить баню и позвать убраться в покоях.
К моменту её возвращения он вполне признал, что мытьё ему явно не помешает.
Она смерила его поникшую фигуру сочувствующим взглядом и постаралась придать голосу мягкости:
— Грэхард, ну в самом деле. Что ты творишь? Неужели ты вправду не в состоянии позаботиться о себе, если эту почётную обязанность не возьмёт в свои руки кто-то другой?
Он нахмурился и сложил руки на груди, но выглядеть грозно у него не вышло: помятый и отросший вид делал его совершенно жалким.
— Горюшко ты моё! — возвела глаза к потолку Эсна, подошла, встала на цыпочки, нежно разгладила пальцем его хмурый лоб и осторожно заглянула в глаза: — Ну что, что ты творишь?
В её голосе звучала ласка и обеспокоенность.
Черты его лица разгладились. К нему частично вернулось самообладание.
— Я бы тебя обнял, солнечная, — усмехнулся он, — но, кажется, ты права, мне не помешает сперва помыться.
Она рассмеялась и обняла его сама.
Он тяжело вздохнул и зарылся лицом в её волосы.
Интермедия
Младший Треймер неспешно пил коньяк в гостиной Кьеринов.
— Ходят слухи о болезни солнечной, из-за которой она не выходит из покоев, — обстоятельно объяснял он. — И совершенно точно имела место бурная ссора. Раннид как с цепи сорвался.
Старый князь хмурился и вертел свой бокал в руках.
— Куда-то запропастился его даркиец, — продолжил Треймер делиться новостями из Цитадели. — Судя по всему, дело крайне острое, раз дошло до отмены совета. Возможно, его выкрали прямо из Цитадели. Полагаю, Раннид подозревает и нас в том числе.
Тут уж князь непритворно удивился:
— Пробраться в Цитадель — и вместо того, чтобы убить владыку, украсть его ординарца? Это кого же Раннид считает наделённым столь альтернативной логикой?
Треймер холодно пожал плечами и пригубил коньяк, затем расшифровал мысль:
— Это лишь мои предположения. Не вижу пока иных причин не допускать членов совета в Цитадель, — мысль о том, что владыка валяется пьяным в своих покоях, и именно по этой причине советы не проходят, даже не закралась ему в голову. — Очевидно, он нам не доверяет. Возможно, даркийца действительно выкрали и пытали с целью получить доступ к информации?
— Выкрасть человека из Цитадели? — засомневался князь. — Если бы кому было такое по плечу — власть бы уже сменилась.
— Он иногда выходит, — сделал небрежный жест рукой Треймер. — Могли подстеречь снаружи.
Князь задумчиво кивнул:
— Похоже на то.
После они тщетно поперебирали имена знакомых, но так и не смогли прийти к выводу, кому это могло понадобиться.
— Остаются Веймары, — заключил старый князь. — Непонятно, что за интриги они ведут, но только они стали бы играть втёмную.
Треймер задумался, пожевал губами и выдал предположение:
— Возможно, из-за того приказа с пиратами? Грайвэк может серьёзно пострадать в этой истории.
Князь прищурился и возразил:
— Веймар не дорожит зятем, да и Ирэни он стоит поперёк горла. Она только рада будет стать вдовой.
Изобразив жестом согласие, Треймер ничего не ответил: других предположений у него не было.
Глава седьмая
В баню Эсна Грэхарда потащила сама, и мытьём тоже занялась сама. Ей не хотелось сверх необходимого светить перед слугами дурным состоянием супруга.
Мрачный владыка стремительно трезвел. От внутренних терзаний его внимание переключилось на текущую ситуацию, что вызвало в нём двойственные чувства.
С одной стороны, он испытывал унижение при мысли, что Эсна видела его в таком состоянии, что он явно и недвусмысленно вызвал в ней жалость и что теперь она возится с ним, как с ребёнком.
