Солнце давно уже скрылось за горизонтом, уступив место двум лунам: желтой и красной. Они взирали с ночного неба с равнодушием – им совершенно не было дела до того, что творилось там, внизу. А ведь в эту ночь чествовали одну из них – красную, считавшуюся хранительницей и покровительницей этого мира, почти богиней, которую люди называли Найрату.
Всего раз в год появлялась она в небе, и в эту ночь устраивались праздники и гуляния. Праздновали все, от мала до велика. Детям в эту ночь разрешалось не спать допоздна, молодежь веселилась во всю и даже старики не отказывались от пары чарок медовой настойки, что готовилась специально к этой ночи.
Играла музыка, люди не стеснялись танцевать, алые ленты костров взмывались вверх, будто пытаясь дотянуться до Найрату. Все в эту ночь дышало весельем и свободой.
И только деревенская ведьма Марика не гуляла вместе со всеми. Она жила на самом краю деревни, была сиротой и друзей почти не имела, потому отсутствия ее на празднике никто не замечал.
Марика в эту ночь была занята совсем другим. Ей, вот уже который год, совсем не хотелось веселиться.
В эту ночь Найрату не просто выглядывала из своего небесного дома и смотрела на своих подопечных. На одну ночь в году она давала ведьмам и ведунам силу, какой в другое время они в себе не чувствовали. И Марика решилась воспользоваться даром Найрату. Потому что больше не могла терпеть тоску и боль, что поселились в сердце. Не могла больше засыпать и просыпаться с его именем на губах, до боли в глазах всматриваться вдаль, глядя на дорогу, по которой он мог вернуться.
Пять лет назад война забрала почти всех мужчин их деревни, оставив лишь детей да немощных стариков. Их княжество пытались захватить северные соседи. Деревня находилась так далеко от мест, где велись бои, что война добралась бы к ним нескоро. Однако на защиту княжества были брошены все силы, и их деревня не стала исключением.
Не было дела матерям и женам, провожавшим на войну своих мужчин до того, что не поделили правители. Соседи сильнее, их армия больше, это знали даже здесь, и каждый понимал, что видятся они, возможно в последний раз. Но ни один не струсил и не повернул обратно.
Марика, тогда еще семнадцатилетняя девчонка, сирота, ученица старой ведуньи, тоже провожала своего жениха. Они должны были пожениться летом, но война пришла раньше. Илко обещал, что вернется, что любовь их защитит его и, когда он уходил, Марика молилась со слезами на глазах.
Она молилась каждый день, теплилась в ее душе надежда, что Найрату не оставит своих детей. Примирит, поможет, вернет к любимым.
Спустя два года до их деревни дошла весть, что война окончена. Они отстояли свое княжество. И потекли долгие дни ожидания. Женщины ждали своих мужчин.
Вернулись не все. Большинство полегли на поле боя, сражаясь за князя. Те, кто вернулся, сообщали о погибших. Не было в их деревне чернее дней. Земля пропиталась слезами убитых горем женщин. Ветер то и дело доносил плач и стоны до дома Марики, оставшегося ей от старой ведуньи Вилеены.
Родителей своих Марика не помнила. Отца задрал медведь в лесу, когда ей не исполнилось еще и двух лет, мать же умерла родами. Вилеена взяла малышку на воспитание и та называла ведунью бабушкой, всегда слушалась ее и была примерной ученицей.
Ведунья ушла по небесной тропе той же осенью.
Престарелая мать Илко, за которой Марика ухаживала как за родной, тоже не дождалась окончания войны - сгорела за несколько месяцев. И Марика осталась совсем одна.
Она жадно вслушивалась в разговоры и рассказы мужчин, но так и не услышала имя того, кого ждала все это время. Никто ничего не мог об Илко сказать. «Пропал. Погиб, скорее всего, раз не вернулся». Эти слова отдавались в сердце неистовой болью. Но Марика продолжала молиться, она чувствовала, что не оборвалась в душе ниточка, ведущая к нему.
Прошёл год, но об Илко так и не было никаких вестей. Год, не так уж и много, говорила себе Марика, надо ждать и верить. Но для нее этот год тянулся вечностью.
Устав от безумного желания еще хоть один-единственный раз прикоснуться к любимому, Марика решилась. Она помнила, как Вилеена рассказывала ей о старых ритуалах и обрядах. Среди них был один, который помог бы Марике вновь увидеть любимые глаза.
На чердаке среди покрывшихся пылью и путиной старых сундуков стоял один, что хранил в себе тайны и секреты старинных ритуалов. Марика обещала Вилеене не касаться их, но тоска по любимому не отпускала, и молодая ведьма беспрерывно шептала: «Прости, прости, бабушка», пока открывала тяжелую крышку сундука, смахивала пыль со старых, почти рассыпающихся от прикосновений страниц книги, что могла бы ей помочь.
Долго готовилась Марика, нашла все, что нужно для ритуала, да только хоть и умела немало, в силах все ж была ограничена. Потому и решила дождаться, пока Найрату не выглянет, да не прибавится сил.
А задумала Марика ни много ни мало, обратить ворона, что часто прилетал во двор дома и уже стал почти ручным.
Старинный ритуал, страшный и непонятный, обещал, что можно из одной жизни сотворить другую.
И в ночь Красной луны, когда все вокруг отдались во власть веселья, забралась подальше в лес, разожгла костер. Начертила на земле знаки стихий. Земля и вода, дающие жизнь. Воздух, поддерживающий ее. И огонь – неукротимый и разрушительный.
Напоила Марика огонь разбавленным кровью вином. Бросила в него сваренные в молоке и высушенные травы, что показываются на глаза лишь в полночь. Туда же отправила и прядь волос Илко, что смогла найти да сохранить.
Сжала в пальцах его рубаху с вышитым, пропитанными кровью нитями, узором и зашептала слова заклятья. Сложные и непонятные, она несколько дней подряд учила их, чтобы не споткнуться нигде.
Ворону она нашептала, чтобы слушался ее да не улетел никуда, пока обряд не закончится. Простой заговор, чтобы зверье в лесу не набросилось, пока не убежишь. Она выучила его еще в детстве. Большой да сильный зверь лишь минуту простоит, потом сбросит с себя путы заклятья. А ворону много ли надо? Продержится под ее волей столько, сколько нужно.
Первые слова дались ей тяжело, но каждое новое слово произносилось так легко, словно было в ее памяти всегда. Огонь принял жертву, знаки на земле засветились, разгоняя тьму ночи, ветер взметнул волосы деревенской ведьмы, что чувствовала в себе дарованную Найрату силу, крепче сжимала рубаху в руках, да все громче говорила слова заклятья. Земля словно задышала вокруг, и все громче слышалось ворчание ручья неподалеку.
Ворон громко каркнул. Но Марика не отвлекалась, лишь сильнее зажмурилась, да ярче представила любимые глаза.
Природа вокруг словно против была, возмущалась, беззвучно кричала. Неправильно это было, то, что Марика делала. Но ведьма проговорила заклятье до самого конца.
И с последним словом все стихло.
Земля успокоилась, ручей снова зажурчал еле слышно, ветер стих.
Марика боялась открыть глаза, она чувствовала, что заговор, сковавший волю ворона, развеялся. И что она увидит сейчас? Лишь темноту леса да рубаху в своих руках?
Крепче зажмурившись в последний раз, открыла все же Марика глаза.
Костер почти прогорел, лишь тлеющие угли давали немного света. Да сквозь кроны деревьев подглядывала Найрату, словно интересно ей было, что же получилось у слабой деревенской ведьмы, впитавшей этой ночью ее силу.
Ворона больше не было. Напротив Марики сидел Илко. Смотрел на нее, не мигая. Ни жива, ни мертва, протянула она руку, не веря глазам своим, и Илко потянулся навстречу.
Ладонь к ладони, обожгло ее понимание: получилось! Это был ее Илко. Вон и родинка на правом плече и маленький шрам над бровью.
Только глаза выдавали. Теплый ореховый цвет глаз любимого не увидеть ей больше. Смотрели теперь на Марику два черных глаза, словно ночь сама.
Ворон был внутри, он знал, кто он теперь. Но не обманул ритуал, внешность его, память его.
– Марика,– тихо позвал он, разрушив наступившую тишину.
И она бросилась ему на грудь.
– Ты здесь,– всхлипнула, разрыдавшись.
– Я здесь, я рядом,– все так же тихо повторял он, прижав ее к себе, словно сокровище,- я вернулся.
Мягко отстранилась и тут только вспомнила, что ворону одежда ни к чему, а значит и человек перед ней сейчас гол. Отвернулась стыдливо, протянула ему штаны да рубаху с ритуальным узором, опустив глаза. Покраснела. Лишь улыбка не сходила с лица.
Вернулись домой неприметной тропкой, что вела из леса прямо к дому деревенской ведьмы. Чтобы никто не заметил, да не узнал.
О том, что там, внутри сильного мужского тела затаился ворон, она старалась не думать. Слишком велико было счастье вновь прикоснуться к любимому.
Ночью почти не спала. Даже, когда шум праздника стих, то и дело открывала глаза. Смотрела на него, такого родного, близкого и не могла наглядеться.
Не могла поверить, что получилось, что вот он, ее Илко. Тот самый, кого так ждала, так любила.
Марика не спрашивала его ни о чем. Где был? Почему так долго не возвращался? Не спрашивала, потому как понимала: откуда бы ворону знать такое?
Но себя уговаривала: «Пустое это все, прошлое, былью поросло». Что толку говорить о том, что было, если сейчас он рядом с ней. Смотрит на нее. Так же, как тогда, когда уходил. Он это. Он.
«Ох, что скажут деревенские? – пугалась Марика. Но потом решительно сжимала губы. «Вернулся Илко. Все на празднике были, вот и не видел никто. Так и скажу им всем».
Ночью, едва проваливалась в дрему, звала его: «Илко, Илко».
– Здесь я, здесь.
Зарывался руками в волосы, целовал в лоб. Открывала тогда Марика глаза, смотрела сквозь темноту в доме, искала глаза родные. Только вместо теплых крих глаз, находила два черных омута.
«Сколько в них скопилось всего темного, сколько пришлось ему пережить» – думала она, сильнее сжимая его ладонь в своих руках. Боялась выпустить, боялась упустить счастье.
– Спи, глупая, не денусь никуда.
Предрассветные часы ведьма любила. Она всегда вставала чуть раньше солнышка, чтобы успеть встретить его, да поклониться.
«Новый день – новая жизнь. Ночь все плохое стирает». Так говорила старая Вилеена. И Марика всегда улыбалась новому дню, веря, что все плохое останется в дне вчерашнем.
Только это и помогала ждать Илко. Вера в завтрашний день и любовь, что тонкой ниточкой связала их крепко-накрепко.
Новый день Марика встретила широкой улыбкой. Испугалась сначала, только открыв глаза. Показалось, что приснилось все: и Илко, и взгляд его ласковый и сила Найрату, что бурлила в крови. А вдруг с наступлением утра колдовство развеялось?
Заледенела вся от страха.
Выбежала во двор, босико и в рубашке до пят и замерла, улыбаясь. Подол рубашки намок от росы, капли ее блестели в траве, словно слезы, что выступили на глазах Марики. Она стирала соленую влагу со щек и улыбалась.
Илко уже был здесь. Умывался, отфыркиваясь. Значит, просто проснулся раньше, а она-то испугалась.
– Ты чего? – заметил ее Илко.
– Ничего, – она замотала головой, – ой, я сейчас.
Подпрыгнула на месте и побежала в дом. Надо ведь в порядок себя привести да стол к завтраку накрыть. Илко ее всегда вкусно поесть любил.
С умилением наблюдала Марика, как ее любимый ест, жмурясь от удовольствия. Хоть и нет уже того аппетита, что был у него раньше, поел немного, но искренне поблагодарил, а она и тому была рада.
Только, когда допивал он кружку настоявшегося кваса, Марика решилась:
– Илко,– начала она, а голос заметно дрогнул,– матушка твоя…
– Знаю,– только и сказал он.
Тень легла на его лицо, нахмурился. А Марика так и сидела, раскрыв глаза, теребила кончик косы.
«Знает, – думала она, – конечно, знает. Волосы, что в костер бросила Илко были, память у ворона теперь его. Только помнит он до момента, как волосы состригли. Было это аккурат перед тем, как Илко деревню покинул. А на рубахе рисунок нитями вышивала, моей кровью пропитанными. Значит, дальше только все мое. Только то, что я знаю».
Ох, колдовство. Не зря бабушка строго-настрого наказывала те книги не брать. Но как не взять было? Истосковалось сердце, того и гляди, остановится. Без Илко и жизнь – не жизнь.
Ведь сидит он живой и здоровый сейчас перед ней. Смотрит, хмурится. Подходит, руки на плечи кладет, теплые, родные. Обнимает, шепчет:
– Не плачь, не плачь. Я же здесь Дай только привыкнуть. Все хорошо будет. Веришь?
Марика верила. Заплакала, уткнувшись ему в плечо. Обняла крепко, прижалась. Ей тоже надо привыкнуть. Что не надо больше ждать. Что он здесь, рядом, ее Илко.
День никого не ждал, он бежал вперед, карабкаясь за солнцем на вершину неба, чтобы скатиться потом вместе с ним за горизонт.
Дела не делали себя сами. Не сушились травы, не варились зелья. И Марике пришлось выпустить Илко из объятий и браться за дела. Прибраться в доме, травы разложить: какие засушить, какие нарезать, какие растолочь.
Летом ли зимой, работа у деревенской ведьмы всегда есть. Да и вчерашний праздник даром не прошел.
Дядька Горан ведь медовуху настаивал для праздника. А у того она коварная всегда получается – льется, словно водица, а голова-то дурная становится. А дурная голова, как водится, ногам покоя не дает. Да на утро еще все равно что обухом приложился кто.
Марика уже ждала несчастных, кто головой маяться будет, а кого и ноги на приключения понесли. Здесь шишек набил, там подвернул, а бывало, что и подерутся до разбитых носов. Так что зелий и мази впрок наготовить надо.
Илко работал во дворе – колол дрова. Марика слышала размеренный стук топора, и не переставала улыбаться. Казалось, в душ её цветёт весна и пустота внутри наполняется счастьем. Эти думы кто-то прервал руганью и стонами. Выглянув в окно, Марика только головой покачала. Как знала, отвар от похмелья только что приготовился, ещё даже остыть толком не успел. А во дворе уже Борай – рубаха парень, огромный как гора – хватался за голову и чуть не выл. Марика даже задумалась: это ж сколько нужно медовухи чтобы этакая орясина сейчас так мучилась ? Ума у Борая было, что у того камня. Увидев Илко, он встал как вкопанный и даже, кажется, забыл о больной голове. Марика уже спешила во двор с крынкой, наполовину заполненной целебной жидкостью.
– Илко,– захрипел Борай,– неужто живой? Вернулся.
Борай был младший Илко на четыре лета, даром что огромный, с места и втроем не сдвинуть. Когда мужчины в их деревне уходили на войну Борай ещё ребёнком был. Мать встала горой, да и другие посчитали, что и в деревне сила нужна, а то остались малые до старые.
– Живой,– улыбнулся Илко,– а ты, гляжу, скоро небо подпирать будешь,– беззлобно поддел он Борая.
Тот расплылся в ответ, но тут же скривился, похмелье-то, чтоб его, никуда не делось. Марика заботливо вложила в руки Борая крынку, которую тот сразу опустошил.
– Тише ты, захлебнёшься,– причитала Марика, глядя как жадно пьет Борай.
Благо, отвары её почти все помогали сразу. Похмелье отступило, стоило сделать последний глоток.
–Живой,– Борай широко улыбнулся и тут же сгрёб Илко в свои медвежьи объятия,– расскажу всем, пущай порадуются,– крикнул он им напоследок и припустил вниз по улице.
Новость разлетелась по деревне как ветер. Марика и так знала, что в этот день её горница будет полна людей, так всегда бывало после любого праздника. Но сегодня люди шли не только, чтобы хвори исцелить. На чудо посмотреть.
Всего раз в год появлялась она в небе, и в эту ночь устраивались праздники и гуляния. Праздновали все, от мала до велика. Детям в эту ночь разрешалось не спать допоздна, молодежь веселилась во всю и даже старики не отказывались от пары чарок медовой настойки, что готовилась специально к этой ночи.
Играла музыка, люди не стеснялись танцевать, алые ленты костров взмывались вверх, будто пытаясь дотянуться до Найрату. Все в эту ночь дышало весельем и свободой.
И только деревенская ведьма Марика не гуляла вместе со всеми. Она жила на самом краю деревни, была сиротой и друзей почти не имела, потому отсутствия ее на празднике никто не замечал.
Марика в эту ночь была занята совсем другим. Ей, вот уже который год, совсем не хотелось веселиться.
В эту ночь Найрату не просто выглядывала из своего небесного дома и смотрела на своих подопечных. На одну ночь в году она давала ведьмам и ведунам силу, какой в другое время они в себе не чувствовали. И Марика решилась воспользоваться даром Найрату. Потому что больше не могла терпеть тоску и боль, что поселились в сердце. Не могла больше засыпать и просыпаться с его именем на губах, до боли в глазах всматриваться вдаль, глядя на дорогу, по которой он мог вернуться.
Пять лет назад война забрала почти всех мужчин их деревни, оставив лишь детей да немощных стариков. Их княжество пытались захватить северные соседи. Деревня находилась так далеко от мест, где велись бои, что война добралась бы к ним нескоро. Однако на защиту княжества были брошены все силы, и их деревня не стала исключением.
Не было дела матерям и женам, провожавшим на войну своих мужчин до того, что не поделили правители. Соседи сильнее, их армия больше, это знали даже здесь, и каждый понимал, что видятся они, возможно в последний раз. Но ни один не струсил и не повернул обратно.
Марика, тогда еще семнадцатилетняя девчонка, сирота, ученица старой ведуньи, тоже провожала своего жениха. Они должны были пожениться летом, но война пришла раньше. Илко обещал, что вернется, что любовь их защитит его и, когда он уходил, Марика молилась со слезами на глазах.
Она молилась каждый день, теплилась в ее душе надежда, что Найрату не оставит своих детей. Примирит, поможет, вернет к любимым.
Спустя два года до их деревни дошла весть, что война окончена. Они отстояли свое княжество. И потекли долгие дни ожидания. Женщины ждали своих мужчин.
Вернулись не все. Большинство полегли на поле боя, сражаясь за князя. Те, кто вернулся, сообщали о погибших. Не было в их деревне чернее дней. Земля пропиталась слезами убитых горем женщин. Ветер то и дело доносил плач и стоны до дома Марики, оставшегося ей от старой ведуньи Вилеены.
Родителей своих Марика не помнила. Отца задрал медведь в лесу, когда ей не исполнилось еще и двух лет, мать же умерла родами. Вилеена взяла малышку на воспитание и та называла ведунью бабушкой, всегда слушалась ее и была примерной ученицей.
Ведунья ушла по небесной тропе той же осенью.
Престарелая мать Илко, за которой Марика ухаживала как за родной, тоже не дождалась окончания войны - сгорела за несколько месяцев. И Марика осталась совсем одна.
Она жадно вслушивалась в разговоры и рассказы мужчин, но так и не услышала имя того, кого ждала все это время. Никто ничего не мог об Илко сказать. «Пропал. Погиб, скорее всего, раз не вернулся». Эти слова отдавались в сердце неистовой болью. Но Марика продолжала молиться, она чувствовала, что не оборвалась в душе ниточка, ведущая к нему.
Прошёл год, но об Илко так и не было никаких вестей. Год, не так уж и много, говорила себе Марика, надо ждать и верить. Но для нее этот год тянулся вечностью.
Устав от безумного желания еще хоть один-единственный раз прикоснуться к любимому, Марика решилась. Она помнила, как Вилеена рассказывала ей о старых ритуалах и обрядах. Среди них был один, который помог бы Марике вновь увидеть любимые глаза.
На чердаке среди покрывшихся пылью и путиной старых сундуков стоял один, что хранил в себе тайны и секреты старинных ритуалов. Марика обещала Вилеене не касаться их, но тоска по любимому не отпускала, и молодая ведьма беспрерывно шептала: «Прости, прости, бабушка», пока открывала тяжелую крышку сундука, смахивала пыль со старых, почти рассыпающихся от прикосновений страниц книги, что могла бы ей помочь.
Долго готовилась Марика, нашла все, что нужно для ритуала, да только хоть и умела немало, в силах все ж была ограничена. Потому и решила дождаться, пока Найрату не выглянет, да не прибавится сил.
А задумала Марика ни много ни мало, обратить ворона, что часто прилетал во двор дома и уже стал почти ручным.
Старинный ритуал, страшный и непонятный, обещал, что можно из одной жизни сотворить другую.
И в ночь Красной луны, когда все вокруг отдались во власть веселья, забралась подальше в лес, разожгла костер. Начертила на земле знаки стихий. Земля и вода, дающие жизнь. Воздух, поддерживающий ее. И огонь – неукротимый и разрушительный.
Напоила Марика огонь разбавленным кровью вином. Бросила в него сваренные в молоке и высушенные травы, что показываются на глаза лишь в полночь. Туда же отправила и прядь волос Илко, что смогла найти да сохранить.
Сжала в пальцах его рубаху с вышитым, пропитанными кровью нитями, узором и зашептала слова заклятья. Сложные и непонятные, она несколько дней подряд учила их, чтобы не споткнуться нигде.
Ворону она нашептала, чтобы слушался ее да не улетел никуда, пока обряд не закончится. Простой заговор, чтобы зверье в лесу не набросилось, пока не убежишь. Она выучила его еще в детстве. Большой да сильный зверь лишь минуту простоит, потом сбросит с себя путы заклятья. А ворону много ли надо? Продержится под ее волей столько, сколько нужно.
Первые слова дались ей тяжело, но каждое новое слово произносилось так легко, словно было в ее памяти всегда. Огонь принял жертву, знаки на земле засветились, разгоняя тьму ночи, ветер взметнул волосы деревенской ведьмы, что чувствовала в себе дарованную Найрату силу, крепче сжимала рубаху в руках, да все громче говорила слова заклятья. Земля словно задышала вокруг, и все громче слышалось ворчание ручья неподалеку.
Ворон громко каркнул. Но Марика не отвлекалась, лишь сильнее зажмурилась, да ярче представила любимые глаза.
Природа вокруг словно против была, возмущалась, беззвучно кричала. Неправильно это было, то, что Марика делала. Но ведьма проговорила заклятье до самого конца.
И с последним словом все стихло.
Земля успокоилась, ручей снова зажурчал еле слышно, ветер стих.
Марика боялась открыть глаза, она чувствовала, что заговор, сковавший волю ворона, развеялся. И что она увидит сейчас? Лишь темноту леса да рубаху в своих руках?
Крепче зажмурившись в последний раз, открыла все же Марика глаза.
Костер почти прогорел, лишь тлеющие угли давали немного света. Да сквозь кроны деревьев подглядывала Найрату, словно интересно ей было, что же получилось у слабой деревенской ведьмы, впитавшей этой ночью ее силу.
Ворона больше не было. Напротив Марики сидел Илко. Смотрел на нее, не мигая. Ни жива, ни мертва, протянула она руку, не веря глазам своим, и Илко потянулся навстречу.
Ладонь к ладони, обожгло ее понимание: получилось! Это был ее Илко. Вон и родинка на правом плече и маленький шрам над бровью.
Только глаза выдавали. Теплый ореховый цвет глаз любимого не увидеть ей больше. Смотрели теперь на Марику два черных глаза, словно ночь сама.
Ворон был внутри, он знал, кто он теперь. Но не обманул ритуал, внешность его, память его.
– Марика,– тихо позвал он, разрушив наступившую тишину.
И она бросилась ему на грудь.
– Ты здесь,– всхлипнула, разрыдавшись.
– Я здесь, я рядом,– все так же тихо повторял он, прижав ее к себе, словно сокровище,- я вернулся.
Мягко отстранилась и тут только вспомнила, что ворону одежда ни к чему, а значит и человек перед ней сейчас гол. Отвернулась стыдливо, протянула ему штаны да рубаху с ритуальным узором, опустив глаза. Покраснела. Лишь улыбка не сходила с лица.
Вернулись домой неприметной тропкой, что вела из леса прямо к дому деревенской ведьмы. Чтобы никто не заметил, да не узнал.
О том, что там, внутри сильного мужского тела затаился ворон, она старалась не думать. Слишком велико было счастье вновь прикоснуться к любимому.
Ночью почти не спала. Даже, когда шум праздника стих, то и дело открывала глаза. Смотрела на него, такого родного, близкого и не могла наглядеться.
Не могла поверить, что получилось, что вот он, ее Илко. Тот самый, кого так ждала, так любила.
Марика не спрашивала его ни о чем. Где был? Почему так долго не возвращался? Не спрашивала, потому как понимала: откуда бы ворону знать такое?
Но себя уговаривала: «Пустое это все, прошлое, былью поросло». Что толку говорить о том, что было, если сейчас он рядом с ней. Смотрит на нее. Так же, как тогда, когда уходил. Он это. Он.
«Ох, что скажут деревенские? – пугалась Марика. Но потом решительно сжимала губы. «Вернулся Илко. Все на празднике были, вот и не видел никто. Так и скажу им всем».
Ночью, едва проваливалась в дрему, звала его: «Илко, Илко».
– Здесь я, здесь.
Зарывался руками в волосы, целовал в лоб. Открывала тогда Марика глаза, смотрела сквозь темноту в доме, искала глаза родные. Только вместо теплых крих глаз, находила два черных омута.
«Сколько в них скопилось всего темного, сколько пришлось ему пережить» – думала она, сильнее сжимая его ладонь в своих руках. Боялась выпустить, боялась упустить счастье.
– Спи, глупая, не денусь никуда.
Предрассветные часы ведьма любила. Она всегда вставала чуть раньше солнышка, чтобы успеть встретить его, да поклониться.
«Новый день – новая жизнь. Ночь все плохое стирает». Так говорила старая Вилеена. И Марика всегда улыбалась новому дню, веря, что все плохое останется в дне вчерашнем.
Только это и помогала ждать Илко. Вера в завтрашний день и любовь, что тонкой ниточкой связала их крепко-накрепко.
Новый день Марика встретила широкой улыбкой. Испугалась сначала, только открыв глаза. Показалось, что приснилось все: и Илко, и взгляд его ласковый и сила Найрату, что бурлила в крови. А вдруг с наступлением утра колдовство развеялось?
Заледенела вся от страха.
Выбежала во двор, босико и в рубашке до пят и замерла, улыбаясь. Подол рубашки намок от росы, капли ее блестели в траве, словно слезы, что выступили на глазах Марики. Она стирала соленую влагу со щек и улыбалась.
Илко уже был здесь. Умывался, отфыркиваясь. Значит, просто проснулся раньше, а она-то испугалась.
– Ты чего? – заметил ее Илко.
– Ничего, – она замотала головой, – ой, я сейчас.
Подпрыгнула на месте и побежала в дом. Надо ведь в порядок себя привести да стол к завтраку накрыть. Илко ее всегда вкусно поесть любил.
С умилением наблюдала Марика, как ее любимый ест, жмурясь от удовольствия. Хоть и нет уже того аппетита, что был у него раньше, поел немного, но искренне поблагодарил, а она и тому была рада.
Только, когда допивал он кружку настоявшегося кваса, Марика решилась:
– Илко,– начала она, а голос заметно дрогнул,– матушка твоя…
– Знаю,– только и сказал он.
Тень легла на его лицо, нахмурился. А Марика так и сидела, раскрыв глаза, теребила кончик косы.
«Знает, – думала она, – конечно, знает. Волосы, что в костер бросила Илко были, память у ворона теперь его. Только помнит он до момента, как волосы состригли. Было это аккурат перед тем, как Илко деревню покинул. А на рубахе рисунок нитями вышивала, моей кровью пропитанными. Значит, дальше только все мое. Только то, что я знаю».
Ох, колдовство. Не зря бабушка строго-настрого наказывала те книги не брать. Но как не взять было? Истосковалось сердце, того и гляди, остановится. Без Илко и жизнь – не жизнь.
Ведь сидит он живой и здоровый сейчас перед ней. Смотрит, хмурится. Подходит, руки на плечи кладет, теплые, родные. Обнимает, шепчет:
– Не плачь, не плачь. Я же здесь Дай только привыкнуть. Все хорошо будет. Веришь?
Марика верила. Заплакала, уткнувшись ему в плечо. Обняла крепко, прижалась. Ей тоже надо привыкнуть. Что не надо больше ждать. Что он здесь, рядом, ее Илко.
День никого не ждал, он бежал вперед, карабкаясь за солнцем на вершину неба, чтобы скатиться потом вместе с ним за горизонт.
Дела не делали себя сами. Не сушились травы, не варились зелья. И Марике пришлось выпустить Илко из объятий и браться за дела. Прибраться в доме, травы разложить: какие засушить, какие нарезать, какие растолочь.
Летом ли зимой, работа у деревенской ведьмы всегда есть. Да и вчерашний праздник даром не прошел.
Дядька Горан ведь медовуху настаивал для праздника. А у того она коварная всегда получается – льется, словно водица, а голова-то дурная становится. А дурная голова, как водится, ногам покоя не дает. Да на утро еще все равно что обухом приложился кто.
Марика уже ждала несчастных, кто головой маяться будет, а кого и ноги на приключения понесли. Здесь шишек набил, там подвернул, а бывало, что и подерутся до разбитых носов. Так что зелий и мази впрок наготовить надо.
Илко работал во дворе – колол дрова. Марика слышала размеренный стук топора, и не переставала улыбаться. Казалось, в душ её цветёт весна и пустота внутри наполняется счастьем. Эти думы кто-то прервал руганью и стонами. Выглянув в окно, Марика только головой покачала. Как знала, отвар от похмелья только что приготовился, ещё даже остыть толком не успел. А во дворе уже Борай – рубаха парень, огромный как гора – хватался за голову и чуть не выл. Марика даже задумалась: это ж сколько нужно медовухи чтобы этакая орясина сейчас так мучилась ? Ума у Борая было, что у того камня. Увидев Илко, он встал как вкопанный и даже, кажется, забыл о больной голове. Марика уже спешила во двор с крынкой, наполовину заполненной целебной жидкостью.
– Илко,– захрипел Борай,– неужто живой? Вернулся.
Борай был младший Илко на четыре лета, даром что огромный, с места и втроем не сдвинуть. Когда мужчины в их деревне уходили на войну Борай ещё ребёнком был. Мать встала горой, да и другие посчитали, что и в деревне сила нужна, а то остались малые до старые.
– Живой,– улыбнулся Илко,– а ты, гляжу, скоро небо подпирать будешь,– беззлобно поддел он Борая.
Тот расплылся в ответ, но тут же скривился, похмелье-то, чтоб его, никуда не делось. Марика заботливо вложила в руки Борая крынку, которую тот сразу опустошил.
– Тише ты, захлебнёшься,– причитала Марика, глядя как жадно пьет Борай.
Благо, отвары её почти все помогали сразу. Похмелье отступило, стоило сделать последний глоток.
–Живой,– Борай широко улыбнулся и тут же сгрёб Илко в свои медвежьи объятия,– расскажу всем, пущай порадуются,– крикнул он им напоследок и припустил вниз по улице.
Новость разлетелась по деревне как ветер. Марика и так знала, что в этот день её горница будет полна людей, так всегда бывало после любого праздника. Но сегодня люди шли не только, чтобы хвори исцелить. На чудо посмотреть.
