По воскресеньям мы ходили в парк кататься на каруселях. Конечно, не каждый выходные, но часто. Папу недавно перевели на работу в этот южный город, мы получили большую квартиру и часто ездили на море, тут совсем близко.
В шесть лет любые изменения в жизни воспринимаются легко, а весна на Кавказе такая красивая, что ты мчишься по парку, не успевая ни о чем подумать, не осознавая, сколько счастья на тебя свалилось.
Просто хочется поскорее узнать, работают ли сегодня те большие карусели–клетки в самом конце парка, и, кажется, что сейчас нет ничего важнее. Клетки надо раскачивать самостоятельно, и, если постараться, они делают полный оборот. Клетки – наш любимый с папой аттракцион, без родителей туда не пускают. Все замирает внутри, когда ты начинаешь падать вниз, и это, конечно, – самый страшный момент, от него щекотно под ребрами. В общем, главное – чтобы они работали сегодня, и тогда… Ух!
И тут на солнечной аллее воскресного парка появились они. Дети шли строем, по парам. Внезапно они шагнули в мой безупречный мир из какого–то другого измерения. Такие же, как я, мальчики и девочки, все примерно одного возраста и вообще очень одинаковые.
У всех были очень короткие стрижки, девочки ничем не отличались от мальчиков. По правде говоря, выглядели дети почти лысыми, но на этих бритых под машинку головах каким-то чудом у девочек держались банты – красные и синие. Платья тоже были одинаковые – такие же красные и синие в мелкую белую клеточку, от которой рябило в глазах.
Платья наверняка шила местная фабрика, и они продавались во всех магазинах города. Мама мне тоже зачем-то такое купила, хорошо хоть – зеленое, это был редкий цвет. Платье в клеточку я терпеть не могла, невзлюбила его сразу. Оно слишком кололось, и в нем всегда было жарко.
Просто теперь бабушка живет далеко от нас, и некому шить на меня наряды. Моя мама – учительница английского, она не умеет держать иголку в руках и не знает, с какой стороны подходить к швейной машинке, а я все-таки расту. На календаре – восьмидесятые, кругом дефицит.
Вот мама и купила то, что продается. После того, как я долго буянила по поводу этого жуткого платья, все поняли, что носить его я не буду. Мама не настаивала, ей было даже неловко, она сама не понимала, как могла такое купить. Все-таки одежды у меня полно, можно и без этого платья обойтись. Когда папа ездит в командировки в Москву, он привозит оттуда нам с братом какие-то импортные костюмчики. Скоро каникулы, и мы поедем к бабушке. Бабуля снова нашьет на меня чего-нибудь красивого из модных журналов, которые неизвестно откуда берутся в нашем доме.
Кто же одел этих девочек в такую жару в колючие шерстяные платья? Весна тут только по календарю, на самом деле давно можно загорать – солнце уже хорошо припекает. Гулять в платье с длинным рукавом, да еще из такой колючей ткани – совершенно невыносимо. Наверное, поэтому у девочек очень грустные глаза. Мальчишки не выглядят веселее. Они шагали в одинаковых коротких шортах и белых рубашках. Вообще-то карусели в городском парке всегда немножко ржавые и пыльные, кое-где облезает краска. Тут невозможно во что-нибудь не вляпаться, а эти рубашки просто слепят своей белизной. Мы с братом не умеем быть такими чистыми, Андрюшку так наряжают только на утренник.
Интересно, детям разрешат покататься хотя бы на ракетах, которые поднимаются и кружат над деревьями? Мальчишек будут сильно ругать, если они испачкаются, пристегиваясь ржавой цепочкой? Но не пристегиваться же нельзя, все равно у всех проверят цепочки перед тем, как запустить ракеты.
Какие-то очень суровые воспитатели сопровождают детей. Они так строго смотрят, что даже мне хочется съежиться и втянуть голову в плечи. Хотя вроде они еще пока слова не сказали, но я уверена, у них страшные громкие голоса. Сами-то в нормальные летние платья оделись, хитренькие какие.
Теток всего двое – одна идет впереди, вторая в самом конце колонны, замыкает это печальное шествие. Первая одним тяжелым взглядом прокладывают дорогу через парк, и все перед ней расступаются. Та, которая идет сзади, тоже не похожа на добрую маму–утку, присматривающую за любимыми малышами. Да, они обе смотрят так, как будто точно знают, в чем ты уже провинился или обязательно провинишься в ближайшее время. Скорее бы уже родители подошли, а то мало ли…Кажется, эти тетки уже пару раз на меня посмотрели, но деваться на аллее от них некуда.
Хотела бы я развидеть эту картину, но даже спустя много лет не получается.
Дошколята идут строем, как солдатики, через цветущий весенний парк, мимо каруселей и киосков с мороженым, а кажется, что это какие-то инопланетяне, маленькие взрослые человечки, и им почему-то так страшно, что они даже голов не поворачивают и стараются не смотреть по сторонам. Вокруг все незнакомое, все пугает, поэтому дети уставились в затылки друг друга. Как будто их заранее предупредили, что все эти радости – не для них. У девочек на макушках качаются невыносимо яркие банты, красные и синие.
Нас в садике тоже водили парами на прогулку, но мы были совершенно не такими. Как группа детского сада выходит на улицу? Все галдят и машут руками, хулиганы наступают кому–то на пятки, ябеды жалуются, кто-то смеется, все болтают между собой, заранее договариваясь, распределяют роли в играх… Мы до веранды спокойно дойти не можем, чтобы кто-нибудь не выбежал из строя или не прыгнул в бок, как лягушка, хотя воспитатели требует, чтобы все крепко держались за руки. Нас бесполезно ругать – вокруг столько интересного, что мы рвемся во все стороны одновременно. Хотя вообще-то мы – послушные советские дети, которые умеют, если надо, строиться по линеечке, например, на праздниках, когда поем песни про Родину. Но в парке, среди лодочек и ракет, нас точно так просто не соберешь.
Тем печальнее выглядят маленькие человечки, идущие строго в две колонки. Они молчат и смотрят друг другу в затылки, хотя со всех сторон звенят карусели, и цветет яркая южная весна.
Так, уставившись в одну точку, идут солдаты на параде, когда их показывают по телевизору. Но солдаты гордо шагают, выпятив грудь, они празднично маршируют по Красной площади, демонстрируя непобедимую мощь нашей армии. Солдаты в телевизоре всех восхищают. Когда же молчаливым строем по парку аттракционов, как деревянные Буратинки, шагают маленькие дети с потухшими глазами – это страшно.
Кстати, банты и платья у девочек никак не сочетались между собой. У кого-то было красное платье и синий бант, у кого-то, – наоборот, у других цвет банта и платья неожиданно совпадал. Почему-то это тоже врезалось мне в память.
Наверное, потому что мне самой было шесть. Каждое утро, заплетая косички, мама просит меня выбрать на сегодня ленты, подходящие к платью. У меня этих лент – огромный пакет, они там скручены трубочками, как маленькие рулетики, и мне нравится их выбирать. Скручивать, правда, длинные ленты я не люблю, поэтому стараюсь сразу сделать удачный выбор. А то потом, если лента не подойдет, стой и сворачивай ее целую вечность, а это очень скучно.
Например, я уже знаю, что синий мне не очень идет, но у меня, конечно, есть и синие, и голубые ленты. Синие и лимонно-желтые я выбираю редко, почти никогда, а голубые люблю. С красным цветом гораздо сложнее, он мне идет – в моем пакете красные ленты нескольких оттенков, есть широкие и узкие, есть лента в бархатный горошек, а есть какие-то ленты с полосатой окантовкой по краю. Мне очень хочется еще гофрированные банты, но такие ленты так просто не купишь, все-таки в магазинах дефицит.
Мама и бабушка стараются у меня воспитывать вкус. Что это такое, я еще не очень понимаю, но выбирать ленты мне нравится. А маме с бабушкой нравится меня наряжать. Все говорят, что я одета, как картинка. Какие глупые тетеньки навязали на этих девочек банты, совершенно не учитывая цвет платьев? Бабушка бы точно сказала, что у этих женщин нет никакого вкуса.
Внезапно столкнувшись с отрядом маленьких бритых роботов с планеты Отчаянье, я замерла. Мне почему-то сразу расхотелось бежать на карусели, и вся воскресная радость в миг куда-то улетучилась. Я остановилась, чтобы дождаться родителей и спросить, кто эти несчастные дети.
Но к тому времени, как мама, папа и Андрюшка подошли, я уже знала ответ на свой вопрос. «Детдомовские,»– несколько раз повторил кто-то рядом. Люди говорили об этом шепотом, и я сразу поняла, что это как-то стыдно и неправильно – быть «детдомовским». Такое странное слово – я никак не могла его расшифровать.
– А что значит «детдомовские»? – налетела я на маму с вопросом.
– Тсс, не кричи, – все, что ответила она, провожая взглядом детей.
Да, что такое вообще происходит?!
Конечно, мама меня учила не оборачиваться на улице на людей с увечьями, не спрашивать у девочки во дворе, почему у нее не хватает пальчиков. В Москве мне запрещали крутить головой в сторону африканцев или индусов в яркой одежде. Мама говорила, что люди в такие моменты чувствуют себя неудобно, если на них все смотрят, а невоспитанные дети показывают пальцем.
Но сейчас передо мной шли обычные мальчики и девочки. Почему же в парке все перед ними расступались и опускали глаза, взрослые говорили шепотом? Что не так с этими детьми? Почему мне никто не хочет этого объяснить?!
Вечером мама, замученная моими вопросами, тщательно подбирая слова, все-таки рассказала, что бывают такие дети, у которых нет родителей. Тогда малышей отдают в детский дом, и это – почти, как детский сад, только по вечерам их оттуда никто не забирает, и дети живут там до тех пор, пока не вырастут.
Как не забирают из детского сада? В шесть лет мне это было трудно понять. Всю жизнь прожить в детском саду, пока совсем не вырастешь?! С такими злыми воспитателями, которых я видела?! Сразу появился миллион новых вопросов, начиная с главного – почему у некоторых детей нет родителей? Хотя нет, главным, наверное, был другой вопрос – что дальше будет с этими детьми? Можно ли им как–то помочь, хоть что-то изменить?
Вздохнув, мама сказала мне правду, она объяснила, что детей могут отдать из детского дома в другую подходящую семью. И тут я просто задохнулась от этого нового знания, и стала допытываться, а наша семья – подходящая или нет? А мы можем кого-нибудь забрать оттуда? И так как никаких изъянов в нашей семье вроде не нашлось, то я сама назначила нас вполне подходящими.
Только мама с папой не хотели никого забирать из детского дома. Я быстро это почувствовала, но не понимала, почему так. Разговаривать с родителями на эту тему бесполезно.
Когда-нибудь я же вырасту, и тогда сама смогу забрать ребенка – так я решила в шесть лет. Те немногие книги, которые попадались мне о сиротах, я читала очень внимательно. Иногда по телевизору показывали фильмы про детский дом. Но я все равно я не могла долго выяснить, что нужно сделать, чтобы забрать малыша из детского дома.
Видя, как меня зацепила эта тема, сразу после той прогулки в парке мама несколько раз читала нам с братом стихи про послевоенный детский дом, где все дружно живут одной семьей. Раньше я бы, наверное, поверила, но не сейчас. Может, раньше такое и было где-то там, в далеком Звенигороде. В конце концов, какие у меня основания не доверять Агнии Барто?
Но война закончилась давно, тогда еще бабушки и дедушки были молодыми, а мамы с папой вообще не было. Вон даже телевизоры теперь цветные делают, а раньше в войну все слушали радио. Недавно нам домой телефон провели. Так что, после войны все уже сильно-сильно изменилось.
Те дети из Звенигорода, про которых писала Агния Барто, точно уже выросли, а дети, которых мы встретили в парке, на дружную веселую семью никак не были похожи.
«Детдомовские»... Мне как-то не верилось, что они умеют радоваться и смеяться, качаться на качелях и играть в прятки. Если дети идут в жару в колючих платьях и даже не пикнут, боятся повернуть голову в сторону каруселей, наверняка все очень плохо.
Мы прожили в южном городе пять счастливых лет моего детства, часто по выходным ходили в парк, но больше никогда не встречали там «детдомовских». Наверное, их очень редко водили на такие прогулки.
А потом мы переехали, и началась перестройка, за ней пришли лихие девяностые и борьба за выживание. Выжили тогда не все.
Мне было двадцать два, когда его убили. Я его любила. Едва окончив университет, он работал юристом на предприятии, где шел передел собственности. Мы мечтали о семье и детях. Он был очень добрый, и я была уверена, что он согласится взять ребенка из детского дома. Когда-нибудь, когда у нас появятся свои дети, мы обязательно еще кого-нибудь заберем…
В свои тридцать четыре после нескольких пустых нелепых романов, я поняла, что устала. План на жизнь снова меняется. Видимо, у меня уже не получится создать нормальную семью, и я, конечно, знала почему. Просто я никого не люблю. Таких, как он, больше нет. После его смерти я как будто тоже умерла.
От той беззаботной девочки, бегущей по южному парку в сторону каруселей, не осталась ничего. Теперь я бежала от боли, заполняя свою жизнь работой и суетой большого города. Да, мы очередной раз переехали, потому что жить там, где его убили, я просто не могла. Мы разъехались с родителями по разным квартирам, они надеялись, что это поможет мне наладить личную жизнь. Брат вообще женился почти сразу после армии. Он остался с женой в том городе, где я ходила по улицам с закрытыми глазами, чтобы не натыкаться на свои воспоминания.
Мой последний роман случился с иностранцем. Мы познакомились в уютной европейской столице, куда я поехала отдыхать одна. Он был старше меня, и у него росло двое сыновей. Честно говоря, они уже выросли к тому моменту. Старший служил в израильской армии, еще ребенком эмигрировав с матерью в Иерусалим. Младший уехал в колледж учиться на художника, его мать тоже где-то растворилась в пространстве. Две бывших жены, два сына, и никого рядом – таково было семейное положение моего избранника на тот момент. Он и его мальчики жили теперь на три страны. Удивительно, как люди умудряются стать одинокими, когда их близкие живы и здоровы.
«Ты такая красивая, ты родишь мне дочку,» – шептал мне на ухо мой иностранец. Девочка? Долгие годы я мечтала только о сыне, чтобы назвать его так, как звали единственного мужчину, которого я любила. Так хотелось, чтобы это имя снова звучало рядом. О девочках я даже не думала.
У моего брата с женой подрастала дочь. Племяшку я обожаю. Куклы, сандалики, принцессные платья, яркие книжки и шипящие бомбочки для ванны – я сметала в магазинах для нее все самое красивое и интересное. Да, девочки, если подумать, – это тоже прикольно.
Семья? Неужели у меня, наконец, будет своя семья? Дети?! Да, конечно, я согласна на девочку.
Ради нее я прошла два собеседования в консульстве и получила вожделенную визу со второй попытки, учила чужой язык. Все эта международная бюрократия растянулась почти на год, и к тому времени мой мачо уже нашел себе кого-то другого. Он просто не мог долго быть один, он тоже заполнял свое одиночество, как умел.
Впервые за много лет, я была в печали после расставания с мужчиной. Не знаю даже, чего мне было жаль – моего иностранца или того, что он мне обещал, – настоящую семью и дочку.
В шесть лет любые изменения в жизни воспринимаются легко, а весна на Кавказе такая красивая, что ты мчишься по парку, не успевая ни о чем подумать, не осознавая, сколько счастья на тебя свалилось.
Просто хочется поскорее узнать, работают ли сегодня те большие карусели–клетки в самом конце парка, и, кажется, что сейчас нет ничего важнее. Клетки надо раскачивать самостоятельно, и, если постараться, они делают полный оборот. Клетки – наш любимый с папой аттракцион, без родителей туда не пускают. Все замирает внутри, когда ты начинаешь падать вниз, и это, конечно, – самый страшный момент, от него щекотно под ребрами. В общем, главное – чтобы они работали сегодня, и тогда… Ух!
И тут на солнечной аллее воскресного парка появились они. Дети шли строем, по парам. Внезапно они шагнули в мой безупречный мир из какого–то другого измерения. Такие же, как я, мальчики и девочки, все примерно одного возраста и вообще очень одинаковые.
У всех были очень короткие стрижки, девочки ничем не отличались от мальчиков. По правде говоря, выглядели дети почти лысыми, но на этих бритых под машинку головах каким-то чудом у девочек держались банты – красные и синие. Платья тоже были одинаковые – такие же красные и синие в мелкую белую клеточку, от которой рябило в глазах.
Платья наверняка шила местная фабрика, и они продавались во всех магазинах города. Мама мне тоже зачем-то такое купила, хорошо хоть – зеленое, это был редкий цвет. Платье в клеточку я терпеть не могла, невзлюбила его сразу. Оно слишком кололось, и в нем всегда было жарко.
Просто теперь бабушка живет далеко от нас, и некому шить на меня наряды. Моя мама – учительница английского, она не умеет держать иголку в руках и не знает, с какой стороны подходить к швейной машинке, а я все-таки расту. На календаре – восьмидесятые, кругом дефицит.
Вот мама и купила то, что продается. После того, как я долго буянила по поводу этого жуткого платья, все поняли, что носить его я не буду. Мама не настаивала, ей было даже неловко, она сама не понимала, как могла такое купить. Все-таки одежды у меня полно, можно и без этого платья обойтись. Когда папа ездит в командировки в Москву, он привозит оттуда нам с братом какие-то импортные костюмчики. Скоро каникулы, и мы поедем к бабушке. Бабуля снова нашьет на меня чего-нибудь красивого из модных журналов, которые неизвестно откуда берутся в нашем доме.
Кто же одел этих девочек в такую жару в колючие шерстяные платья? Весна тут только по календарю, на самом деле давно можно загорать – солнце уже хорошо припекает. Гулять в платье с длинным рукавом, да еще из такой колючей ткани – совершенно невыносимо. Наверное, поэтому у девочек очень грустные глаза. Мальчишки не выглядят веселее. Они шагали в одинаковых коротких шортах и белых рубашках. Вообще-то карусели в городском парке всегда немножко ржавые и пыльные, кое-где облезает краска. Тут невозможно во что-нибудь не вляпаться, а эти рубашки просто слепят своей белизной. Мы с братом не умеем быть такими чистыми, Андрюшку так наряжают только на утренник.
Интересно, детям разрешат покататься хотя бы на ракетах, которые поднимаются и кружат над деревьями? Мальчишек будут сильно ругать, если они испачкаются, пристегиваясь ржавой цепочкой? Но не пристегиваться же нельзя, все равно у всех проверят цепочки перед тем, как запустить ракеты.
Какие-то очень суровые воспитатели сопровождают детей. Они так строго смотрят, что даже мне хочется съежиться и втянуть голову в плечи. Хотя вроде они еще пока слова не сказали, но я уверена, у них страшные громкие голоса. Сами-то в нормальные летние платья оделись, хитренькие какие.
Теток всего двое – одна идет впереди, вторая в самом конце колонны, замыкает это печальное шествие. Первая одним тяжелым взглядом прокладывают дорогу через парк, и все перед ней расступаются. Та, которая идет сзади, тоже не похожа на добрую маму–утку, присматривающую за любимыми малышами. Да, они обе смотрят так, как будто точно знают, в чем ты уже провинился или обязательно провинишься в ближайшее время. Скорее бы уже родители подошли, а то мало ли…Кажется, эти тетки уже пару раз на меня посмотрели, но деваться на аллее от них некуда.
Хотела бы я развидеть эту картину, но даже спустя много лет не получается.
Дошколята идут строем, как солдатики, через цветущий весенний парк, мимо каруселей и киосков с мороженым, а кажется, что это какие-то инопланетяне, маленькие взрослые человечки, и им почему-то так страшно, что они даже голов не поворачивают и стараются не смотреть по сторонам. Вокруг все незнакомое, все пугает, поэтому дети уставились в затылки друг друга. Как будто их заранее предупредили, что все эти радости – не для них. У девочек на макушках качаются невыносимо яркие банты, красные и синие.
Нас в садике тоже водили парами на прогулку, но мы были совершенно не такими. Как группа детского сада выходит на улицу? Все галдят и машут руками, хулиганы наступают кому–то на пятки, ябеды жалуются, кто-то смеется, все болтают между собой, заранее договариваясь, распределяют роли в играх… Мы до веранды спокойно дойти не можем, чтобы кто-нибудь не выбежал из строя или не прыгнул в бок, как лягушка, хотя воспитатели требует, чтобы все крепко держались за руки. Нас бесполезно ругать – вокруг столько интересного, что мы рвемся во все стороны одновременно. Хотя вообще-то мы – послушные советские дети, которые умеют, если надо, строиться по линеечке, например, на праздниках, когда поем песни про Родину. Но в парке, среди лодочек и ракет, нас точно так просто не соберешь.
Тем печальнее выглядят маленькие человечки, идущие строго в две колонки. Они молчат и смотрят друг другу в затылки, хотя со всех сторон звенят карусели, и цветет яркая южная весна.
Так, уставившись в одну точку, идут солдаты на параде, когда их показывают по телевизору. Но солдаты гордо шагают, выпятив грудь, они празднично маршируют по Красной площади, демонстрируя непобедимую мощь нашей армии. Солдаты в телевизоре всех восхищают. Когда же молчаливым строем по парку аттракционов, как деревянные Буратинки, шагают маленькие дети с потухшими глазами – это страшно.
Кстати, банты и платья у девочек никак не сочетались между собой. У кого-то было красное платье и синий бант, у кого-то, – наоборот, у других цвет банта и платья неожиданно совпадал. Почему-то это тоже врезалось мне в память.
Наверное, потому что мне самой было шесть. Каждое утро, заплетая косички, мама просит меня выбрать на сегодня ленты, подходящие к платью. У меня этих лент – огромный пакет, они там скручены трубочками, как маленькие рулетики, и мне нравится их выбирать. Скручивать, правда, длинные ленты я не люблю, поэтому стараюсь сразу сделать удачный выбор. А то потом, если лента не подойдет, стой и сворачивай ее целую вечность, а это очень скучно.
Например, я уже знаю, что синий мне не очень идет, но у меня, конечно, есть и синие, и голубые ленты. Синие и лимонно-желтые я выбираю редко, почти никогда, а голубые люблю. С красным цветом гораздо сложнее, он мне идет – в моем пакете красные ленты нескольких оттенков, есть широкие и узкие, есть лента в бархатный горошек, а есть какие-то ленты с полосатой окантовкой по краю. Мне очень хочется еще гофрированные банты, но такие ленты так просто не купишь, все-таки в магазинах дефицит.
Мама и бабушка стараются у меня воспитывать вкус. Что это такое, я еще не очень понимаю, но выбирать ленты мне нравится. А маме с бабушкой нравится меня наряжать. Все говорят, что я одета, как картинка. Какие глупые тетеньки навязали на этих девочек банты, совершенно не учитывая цвет платьев? Бабушка бы точно сказала, что у этих женщин нет никакого вкуса.
Внезапно столкнувшись с отрядом маленьких бритых роботов с планеты Отчаянье, я замерла. Мне почему-то сразу расхотелось бежать на карусели, и вся воскресная радость в миг куда-то улетучилась. Я остановилась, чтобы дождаться родителей и спросить, кто эти несчастные дети.
Но к тому времени, как мама, папа и Андрюшка подошли, я уже знала ответ на свой вопрос. «Детдомовские,»– несколько раз повторил кто-то рядом. Люди говорили об этом шепотом, и я сразу поняла, что это как-то стыдно и неправильно – быть «детдомовским». Такое странное слово – я никак не могла его расшифровать.
– А что значит «детдомовские»? – налетела я на маму с вопросом.
– Тсс, не кричи, – все, что ответила она, провожая взглядом детей.
Да, что такое вообще происходит?!
Конечно, мама меня учила не оборачиваться на улице на людей с увечьями, не спрашивать у девочки во дворе, почему у нее не хватает пальчиков. В Москве мне запрещали крутить головой в сторону африканцев или индусов в яркой одежде. Мама говорила, что люди в такие моменты чувствуют себя неудобно, если на них все смотрят, а невоспитанные дети показывают пальцем.
Но сейчас передо мной шли обычные мальчики и девочки. Почему же в парке все перед ними расступались и опускали глаза, взрослые говорили шепотом? Что не так с этими детьми? Почему мне никто не хочет этого объяснить?!
Вечером мама, замученная моими вопросами, тщательно подбирая слова, все-таки рассказала, что бывают такие дети, у которых нет родителей. Тогда малышей отдают в детский дом, и это – почти, как детский сад, только по вечерам их оттуда никто не забирает, и дети живут там до тех пор, пока не вырастут.
Как не забирают из детского сада? В шесть лет мне это было трудно понять. Всю жизнь прожить в детском саду, пока совсем не вырастешь?! С такими злыми воспитателями, которых я видела?! Сразу появился миллион новых вопросов, начиная с главного – почему у некоторых детей нет родителей? Хотя нет, главным, наверное, был другой вопрос – что дальше будет с этими детьми? Можно ли им как–то помочь, хоть что-то изменить?
Вздохнув, мама сказала мне правду, она объяснила, что детей могут отдать из детского дома в другую подходящую семью. И тут я просто задохнулась от этого нового знания, и стала допытываться, а наша семья – подходящая или нет? А мы можем кого-нибудь забрать оттуда? И так как никаких изъянов в нашей семье вроде не нашлось, то я сама назначила нас вполне подходящими.
Только мама с папой не хотели никого забирать из детского дома. Я быстро это почувствовала, но не понимала, почему так. Разговаривать с родителями на эту тему бесполезно.
Когда-нибудь я же вырасту, и тогда сама смогу забрать ребенка – так я решила в шесть лет. Те немногие книги, которые попадались мне о сиротах, я читала очень внимательно. Иногда по телевизору показывали фильмы про детский дом. Но я все равно я не могла долго выяснить, что нужно сделать, чтобы забрать малыша из детского дома.
Видя, как меня зацепила эта тема, сразу после той прогулки в парке мама несколько раз читала нам с братом стихи про послевоенный детский дом, где все дружно живут одной семьей. Раньше я бы, наверное, поверила, но не сейчас. Может, раньше такое и было где-то там, в далеком Звенигороде. В конце концов, какие у меня основания не доверять Агнии Барто?
Но война закончилась давно, тогда еще бабушки и дедушки были молодыми, а мамы с папой вообще не было. Вон даже телевизоры теперь цветные делают, а раньше в войну все слушали радио. Недавно нам домой телефон провели. Так что, после войны все уже сильно-сильно изменилось.
Те дети из Звенигорода, про которых писала Агния Барто, точно уже выросли, а дети, которых мы встретили в парке, на дружную веселую семью никак не были похожи.
«Детдомовские»... Мне как-то не верилось, что они умеют радоваться и смеяться, качаться на качелях и играть в прятки. Если дети идут в жару в колючих платьях и даже не пикнут, боятся повернуть голову в сторону каруселей, наверняка все очень плохо.
Мы прожили в южном городе пять счастливых лет моего детства, часто по выходным ходили в парк, но больше никогда не встречали там «детдомовских». Наверное, их очень редко водили на такие прогулки.
А потом мы переехали, и началась перестройка, за ней пришли лихие девяностые и борьба за выживание. Выжили тогда не все.
Мне было двадцать два, когда его убили. Я его любила. Едва окончив университет, он работал юристом на предприятии, где шел передел собственности. Мы мечтали о семье и детях. Он был очень добрый, и я была уверена, что он согласится взять ребенка из детского дома. Когда-нибудь, когда у нас появятся свои дети, мы обязательно еще кого-нибудь заберем…
В свои тридцать четыре после нескольких пустых нелепых романов, я поняла, что устала. План на жизнь снова меняется. Видимо, у меня уже не получится создать нормальную семью, и я, конечно, знала почему. Просто я никого не люблю. Таких, как он, больше нет. После его смерти я как будто тоже умерла.
От той беззаботной девочки, бегущей по южному парку в сторону каруселей, не осталась ничего. Теперь я бежала от боли, заполняя свою жизнь работой и суетой большого города. Да, мы очередной раз переехали, потому что жить там, где его убили, я просто не могла. Мы разъехались с родителями по разным квартирам, они надеялись, что это поможет мне наладить личную жизнь. Брат вообще женился почти сразу после армии. Он остался с женой в том городе, где я ходила по улицам с закрытыми глазами, чтобы не натыкаться на свои воспоминания.
Мой последний роман случился с иностранцем. Мы познакомились в уютной европейской столице, куда я поехала отдыхать одна. Он был старше меня, и у него росло двое сыновей. Честно говоря, они уже выросли к тому моменту. Старший служил в израильской армии, еще ребенком эмигрировав с матерью в Иерусалим. Младший уехал в колледж учиться на художника, его мать тоже где-то растворилась в пространстве. Две бывших жены, два сына, и никого рядом – таково было семейное положение моего избранника на тот момент. Он и его мальчики жили теперь на три страны. Удивительно, как люди умудряются стать одинокими, когда их близкие живы и здоровы.
«Ты такая красивая, ты родишь мне дочку,» – шептал мне на ухо мой иностранец. Девочка? Долгие годы я мечтала только о сыне, чтобы назвать его так, как звали единственного мужчину, которого я любила. Так хотелось, чтобы это имя снова звучало рядом. О девочках я даже не думала.
У моего брата с женой подрастала дочь. Племяшку я обожаю. Куклы, сандалики, принцессные платья, яркие книжки и шипящие бомбочки для ванны – я сметала в магазинах для нее все самое красивое и интересное. Да, девочки, если подумать, – это тоже прикольно.
Семья? Неужели у меня, наконец, будет своя семья? Дети?! Да, конечно, я согласна на девочку.
Ради нее я прошла два собеседования в консульстве и получила вожделенную визу со второй попытки, учила чужой язык. Все эта международная бюрократия растянулась почти на год, и к тому времени мой мачо уже нашел себе кого-то другого. Он просто не мог долго быть один, он тоже заполнял свое одиночество, как умел.
Впервые за много лет, я была в печали после расставания с мужчиной. Не знаю даже, чего мне было жаль – моего иностранца или того, что он мне обещал, – настоящую семью и дочку.
