Глава 1.
Ах, и хороша Заждана Кирилловна, стольникова дочь. Выступает павою, гнет соболиную бровь над оком синим, уста алые поджимает с надменцею. Бела лицом, румяна, что заря, коса змеею блескучей до полу вьется, обнимают шею лебяжью мониста звонкие. Как есть – токмо боярину красу такую в жинки добрые.
Не одна я залюбовалась девицей красною – вот и Адрей, сокольничий царский, обмер на полушаге, Заждану приметив. А и Адрей хорош: сверкают очи из-под черных бровей, уста яркие и иной девице не во стыд, улыбается румян да пригож. Ах, и хорош молодец! Вздохнула украдкой – куда мне, стряпухиной дочери на такого заглядываться, не с моим-то носом конопатым, да бровями бесцветными, да росточком в пару аршин с кичкою. Но сердцу-то не прикажешь! Мне бы мужа такого славного да справного – небось бы и дышать от счастья забывала. Сам царский сокольничий! Верное и государя самого не издалече зрит. Вот провожала бы я любимого мужа на службу государеву, горницу бы прибирала, да пирогов бы своих особых к его возвороту ставила. Встречали бы супруга любезного детушки пригожи да опрятны, аромат пирогов сдобных, да я, мужняя жена. А и выходила бы я в сенца с поклоном, кидалась бы на мужнину шею руками белыми, да целовала бы любезного в уста сахарные. Как представила я, особливо поцелуи в уста его сахарные, так и жаром пошла, зажмурилась.
- Пшла с дороги, холопка грязная!
От нежданности такой я дар речи потеряла – застыла, глазами лупаю. Стоит супротив Заждана Кирилловна, очи недовольством горят, брови хмурятся. Серчает, а сама очами на Адрея позыркивает. Ну да, хороша Заждана, и во гневе загляденье. Оценил Адрей, подскочил резво, да плеточкой на меня замахивается – как, мол, смею, я красе-барыне дорогу заступать!?
Ударить-то не ударил, конечно. Я – девка не холопка, за урон мне, свободной, Царская Правда и возмести может. Но обида взъела, аж в носу защипало, да слезы в очах набухли. Убежала я, чтоб слез моих не углядели, да нырнула в подклеть.
Темно в подклети, сумрачно, да мне каждый угол как родной: мне ли не знать, где бортница, где сыры томятся, где ледник, а где мучные амбары. Прошмыгнула я в травницу, да забилась в дальний угол, за ларями с приправой заморской. Обуяла меня кручина, нарыдалась я всласть о доле своей девичьей горькой. Минуло мне 16 весен, а не довелось маменьке моей сватов медом сладким привечать. Никто не зовет Марфу, стряпухину дочь, замуж, никому-то не милы очи ее блеклые, да нос пуговкой, ничей не радует взор тело пухлое, на коем пояса едва сходится. Не насладятся уши мои смехом деток, кровиночек моих, не обнимет муж рукою крепкою. Так и помру вековухой, и никто над могилкой моей сирени душистой не посадит, никто не всплакнет, душеньку мою не воспомянет.
Смеркалось. К тому слезы мои пообсохли, горечь повыветрилась. Пора бы и честь знать – небось маменька спохватилась, еще пополудни меня за пахтой посылая. Я напоследок шмыгнула носом, и собралась, было, вставать, да заслышала голоса. Обычно подклети замками не хоронились – на царских службах чужих не бывало, не всякого за тын пропустят. Однако ж, сих людей я не ведала. И, поразмыслив, осталась за ларями. Пробирались двое, что тати, украдкой.
-Сюда, что ли? – голос сиплый, что стуженый, али басурманскими дымами порченый.
- Сюда-сюда. Ты давай по скорому. Быстро ищи потребное, да выбираемся, покуда не углядел кто. – второй голос был высок да гнусав.
- Коли углядит – погляд тот последним и станет, - сиплый хохотнул. Меня от испуга чуть икота не пробрала.
К тому в подклети совсем стемнело. Мне то что – я и без глаз любое найду, а вот гости незваные сразу видно – впервой.
Вспыхнуло в руках второго немчинское огниво. Я о той диковине только слыхом слыхивала: вроде как затеяли немчины огнь в слюдяной горшочек прятать. И вроде огнь тот не простой, а горит тем огнем самое железо. Свет-то от того огнива не просто окрест, аки свечной, разливается, а бьет лучом на одну сторону, что попрыгун полуденный, коим дети малые потешаются, медными пластинами солнце улавливая. Только этот луч был не в пример ярче. Хорошо, оборотились те двое ко мне спинами, меня в темном углу не заметив. Я только вжалась за ларь сильнее.
- Ну? Почто тянешь? – гнусавый нервически дернул плечьми, и луч заплясал.
- Охолонь! Человек сказал скляница на третьем полке сверху. А тут их чертова дюжина!
Гнусавый посветил на третий полок.
- Оне тут все единые. Бери уж, да пойдем.
Сиплый потянул на себя скляницу, при том других пара-иная со звоном покатилась вниз. Тати замерли.
- Тут точно никого нет? – гнусавый оглянулся, и я успела заметить длинный носатый профиль.
- Ну, хочешь – давай проверю, ежели тебе мало тех, двух часов, что мы двери стерегли. – сиплый возвернулся, шаря по стенам немчинским огнивом, а я забыла как дышать.
- Нет уж, пойдем. Это я так. У холопьев и других забот полон рот, нежели во тьмах здесь гостевать.
Ушли. А я до вечернего звона боялась шевельнуться, все вслушивалась, не замерли ли тати за углом, меня подстерегая. Однако ж в подклети стояла тишина, а где-то там по сеням сновала челядь – завтра будет шумный день, поелику прибывает ко государеву двору немчинское посольство. Набралась духу и выползла из-за ларей. Нашарила руками рассыпанные скляницы и составила их на место. (рассуждения ГГ о травке, ее употреблении и татях).
- Марфо! Марфо! – стены сотряслись зычным маменькиным гласом. У меня аж коленки подкосились от облегчения. Теперь ужо никто не забидит, коли маменька здесь.
В следующий миг меня сгребли в охапку, приподняв над грешной землею. Маменька у меня жена мощная – такая случайно локтем задвинет, так иной витязь вдвое сложится.
- Где же ты, дитятко любезное, запропала?! У меня аж обморок приключился!
Я попыталась представить маменьку в обмороке, видимо, сомнение столь явно отразилось в моих очах, что маменька поспешила добавить:
- Ну, почти приключился, покуда Сенька не обмолвилась, что углядела, как ты в подклети завернула. Ну, думаю, опять мое дитятко в травнице думы думает. Но, едино равно переживала – больно засиделась ты сим днем. На-ко, вот, гостинчик припасла, - маменька ловко вытряхнула из передника печатный пряник.
В миг перед моими очами возникла картина писаная: Заждана Кирилловна с ее станом величавым, пястьями тонкими, и взоры, коими ожигал ее Адрей. И тут же к сей картине присовокупились мои телеса безмерные, скорбь мне учинив немалую видом своим противным. Застенала моя душа, муки тоя не вынеся, и заревела я в голос, пряник печатный отринув.
- Почто? Почто же слезы горючие?! Кто забидел таки дитятко?– маменька аж побелела лицом, поелику не привыкшая я слезами скорби омывать.
-Пряники печатные забидели! Да пирожки сдобные! Да кулебяки пышные! Да расстегаи скоромные! Да курники сочные! Да сырники сладкие со сметаною жирною! – выкрикивала, да, знай, размазывала по пухлым щекам злые ручьи слезные.
- Как так? – маменька даже забыла, как меня обнимать.
- А так! Ты погляди на меня, маменька родная! Ты полюбуйся на свинюху раскормленную! – в носу премерзко хлюпнуло и я утерлась кулаком. – Кто меня такую замуж возьмет?! Много ли ты сватов через порог пустила?! Да и в сенях никто не топтался!
- Вот ведь как…Ох! – маменька опустилась рядом на ларь. – Батюшка твой…
- Батюшка!? – я аж взвизгнула. – Где он, батюшка? И был ли вообще?!
Оплеуха прилетела внезапу и приложила меня оземь. От сей нежданности у меня даже слезы высохли – доселе маменька ни в жисть на меня крепкую длань не подымала. Маменька отчеканила в полной тишине:
- Я – мужняя жена, отнюдь не в подоле принесла!
Я покаянно шмыгнула носом.
- Идем, дочь, повечеряем, да поведаю тебе все.
