Но далече ладья быстрая,
Не увидеть мне смелых гребцов…
Девушка подошла к зарослям кустарника и раздвинула ветви. Она увидела певунью, сидевшую на одном из островков Тёмной. Девка , очевидно, услышала шелест листьев и замолчала. Она подняла глаза и посмотрела на Гореславу. Они у неё были голубые – голубые, чище и ярче, чем у Изяслава. Сама певунья оказалась светло – русой, статной, примерно таких же лет, что и Наумовна.
- Как зовут тебя, соловьюща? - спросила Гореслава.
Девушка промолчала, низко глаза опустила. Она перешла вброд реку и остановилась перед Наумовной.
- Зовут меня, как других здесь ещё не называли. Эльгой кличут.
- Имя – то урманское.
- Отец мой урманином был. Свегальдом Отважным прозвали его на родине. Приплыл он много лет назад в края наши. Мать моя не рабыней у него была, а женой пред Богами и людьми. Только море поглотило корабль его.
- Неужели бывает такое? Я только в баснях слыхала…
- В каждой басне часть правды есть.
- О нём поёшь?
Эльга кивнула.
- Расскажи мне о том, как случилось это, если сердечко не заболит.
- Больно мне, но расскажу. Мать моя, Всезвана, первой красавицей слыла в Черене; женихов у неё много было, только ни на кого она не смотрела
И вот в день один грудня, когда Нево Великое бушевало, а лёд уже скоро должен был покрыть его, пристал к нашему берегу корабль. Стрибожьи внуки порвали ему паруса, жестокие волны побили борта. Приплыли на нём люди северные, урмане; попросили они приюта у Вышеслава, который в те годы был на треть моложе. И дал мудрый князь согласие на то, ибо Боги не противились, сам Перун – громовержец не пожелал помешать тому. Буря на море не кончалась, и порешили все, что не уплыть кораблю урманскому до весны.
Зимой мать моя, сестрия старостина, часто на княжеских пирах прислуживала, чтобы гостей заморских попотчевать. Вот тогда и увидел её отважный Свегальд, что привёл корабль свой к нашим берегам.
По весне, когда праздник Ярилы справляли, подошёл он к ней, заговорил. Долго ли, коротко ли, но стала мать моя урманина женой. Никогда она мне не сказывала о том, как случилось это. Знаю только, была у них любовь большая, такая, что дверь в мир мёртвых отворить может. Через две весны я родилась, и назвали меня по – урмански.
Корабль отца моего каждую весну уплывал по Неву – морю, а осенью возвращался, привозя мне и матери дары заморские. Но однажды, когда вышли мы встречать ладью – лебедь, разыгралась на море буря. Долго боролся с волнами корабль, но разбили они его о скалы. Горе матери моей безмерно было.
- Значит, одни с матерью живёте вы?
- Нет, я теперь дочь Бравы Первятича, старосты нашего. Не бывать женщине незамужней более двух лет, и мать в дом Бравы вошла, но каждую осень к морю выходит, хлеб – соль приносит, костёр разжигает, чтобы знал Свегальд Отважный, что помнит о нём.
- И не боится мать твоя дверь в мир мёртвых отворять?
- А чего бояться? Батюшка мой её да меня хранит, зла нам не пожелает. Ждёт он матушку, а она долгими ночами зимними его теплом огня согревает.
Обе девки замолчали и пошли по берегу.
Солнце медленно клонилось к закату; его багряные лучи опаляли верхушки деревьев, отражались в тёмной воде…
Распрощались они подругами, хоть только что и познакомились.
Спустя несколько дней Гореслава после домашних хлопот вышла за ворота. Шла она к старостину дому, возле которого девки собирались на посиделки. Парней они к себе не пускали, с криками прогоняли прочь. « Идите стороной, на гулянье позовём», - смеялись девки.
Хоромина Бравы Первятича стоял от градца недалече; большой был у него двор, скота много в хлеву, и пару серых коней держал. Было у него три сына и две дочери, из которых одна приёмная.
Когда Гореслава подошла ко двору, возле ворот стояла та самая пара сырых в яблоках, на которой любил красоваться Слава.
- К сёстрам пришла, краса? - спросил он, улыбаясь. – А хочешь ли, чтоб прокатил? Кони добрые; птицы, а не кони.
- Спасибо тебе, Слава Бравович, но хочу я на земле постоять.
- Видно, жеребец Изяславов тебе больше люб. Да у меня ж кони не хуже.
- Не судить мне о лошадях твоих, позволь пройти.
- Иди, не держу ведь. Коли передумаешь, я у ворот стою.
Возле крыльца сидела Зарница, дочь старшая старосты. Девка она была рослая, но не красотой блистала, а умом. « Что за дочь у меня, умнее сынов», - говаривал про неё Брава. Девки Зарницу не любили, стороной на улице обходили. Была она веснушчатая, с острым носом и странными какими – то серо – каштановыми волосами.
- Эльга ждёт, сейчас выйдет. А ты присядь пока.
Наумовна села, с любопытством посмотрела на старшую Бравовну.
Эльга действительно вышла скоро; одета была просто, словно и не для посиделок.
- Девки придут – я уйду, - сказала сестре Зарница.
- От чего так?
- Засмеют они меня опять.
- Никому не позволю. Ты, Зарница, лучшая в городе рассказчица, всё о черенских девушках Гореславе расскажешь, со всеми познакомишь.
Бравовна кивнула.
- Слышала я, не из Черена ты, - шепнула Наумовне Зарница, на сестру поглядывая. – Эльга тебе не скажет: привыкла с рожденья по – урмански жить, а по – словенски и не научилась. Где уж ей о таком подумать, почти девять зим с урманином прожила.
- О чём это ты?
- О Изяславе. Парень он видный, статный, один из лучших кметей. Девки давно уж всех женихов поделили и прознали про то, что Изяславу ты по душе пришлась. А пуще всех озлобилась на тебя Всезнава; она всю зиму с ним гуляла. Так что не говори никому про то, с кем через костры прыгала.
Гореслава кивнула. У неё в печище тоже так было: девки крепко на парней дрались. Вспомнить, хотя бы, Любаву и Ярославу, сестёр родных.
С улицы послышалось: « Шёл бы ты своей дорогой, свет Слава Бравович, а не то закидаем тебя ягодой, ветками да листьями». Девушки смеялись, отмахивались от старостиного сына. Весёлой толпой вошли во двор и остановились. Впереди всех была чёрнобровая, тёмно – русая, в нарядной рубахе девица.
- Это и есть Всезнава, - прошептала старшая Бравовна и в сторону отошла.
- Кого это Эльга – урманка нам привела? - спросила у подруг Всезнава. Те молчали. – Познакомь нас с подругой своей, сделай милость.
- Гореславой её кличут, Наумовой дочкой.
- Уж не та ли, что у плотника живёт?
- Она самая.
Девки, до этого смеявшиеся, приумолкли, на Всезнаву посмотрела. Девушка нахмурилась, кулачки сжала.
- Если хочешь, чтоб коса цела была, да лицо румяно - не гуляй с Изяславом . Не твой он жених.
- Не слыхала я про его невесту.
- Знать, услышишь. Уезжай к себе в печище, не гуляй с парнями нашими.
Эльга почувствовала, что быть подруге битой, если не вмешается.
- На моём дворе не бывать драки, - сказала она.
Всезнава ушла, а за ней и другие девки.
6
Гореслава сидела под пожелтевшей берёзой и осторожно утирала лицо. Потом осмотрела рубаху и тяжело вздохнула. У Быстрой она уже была, видела, как Всезнаву с подружками разукрасила. А всё потому, что не послушала Наумовна её, снова гулять с Изяславом пошла, только не дошла ведь до градца. Подкараулили они её у реки, за косу оттаскали, кожу белую поцарапали. Только ведь и она не горлица беззащитная, пояс у Всезнавы развязала. Только потому и спаслась, за пояс сговорились.
А Изяслав это издали видел, но не подошёл. Да и зачем ему, дела – то девичьи, поэтому Гореслава и не в обиде была.
Повезло ей, всего несколько царапин на щеках были, да рубаху разорвали на плече. Зато Всезнава опозорена была; будет знать, как женихом того называть того, кто на неё и не смотрит.
Поначалу Наумовна на свой двор вернуться хотела, а потом передумала. Что Белёна Игнатьевна скажет, когда её, такую красавицу, увидит? Девка бы к Эльге пошла, да боялась, что брат её заприметит, узнает, что с местными невестами подралась, а этого ей не треба. Между тем, делать что – то надо было. Гореслава встала и всё же пошла ко двору. Ей повезло: никого в избе не было, видно, к реке пошли да возле соседнего двора задержались. Девка этому радовалась, рубаху быстро переменила и снова за ворота пошла. Дошла до Тёмной и остановилась – куда теперь? Зачем в избе не осталась? Вернётся Белёна Игнатьевна – за косу вздует, бестолковую.
А кузнец с женой из печища всё не возвращались, видно, не смогли вернуться, как обещали; до грудня ей их не видать.
… А хмурень своё везде брал: вот и берёзки в золотом уборе стояли, лишь ракиты да ели всё ещё зеленели. Нево – море часто беспокоиться стало, ночами громко о берег плескалось. В печище, наверное, все клети были зерном полны, ни одного колоска в поле не осталось окромя снопа последнего, где хлебный волк спрятался. Кому же он достался?
На одном из островков Тёмной отыскала Гореслава Эльгу. Не одна она сидела: рядом Зарница присела, а супротив них – старец слепой со свирелью. Какими ветрами его сюда занесло, может, волхв али обоянник.
- Садись, Гореславушка, - старшая старостина дочка на место подле себя указала. – Игру дивную послушай.
Посмотрела Наумовна на Эльгу и не узнала. Сидела девка, голову руками подпёрла и в воду смотрела.
- Спой ещё раз, дедушка, - попросила она. – Может быть, услышат тебя в Хели.
Старец – музыкант прижал к губам свирель, и полилась из – под его пальцев музыка волшебная, живая. Казалось, будто бы душа чья – то плачет, живых о чём – то молит, сказать им хочет то, что до сели сказать не успела или прощения просила, но с мукой своей расстаться не может.
- Почему не уберёг ты его, Ньёрд; отчего в Вальхаллу не дано было попасть сему хирдману? Фрейер, почему море к нему жестоко было?
- О чём это она бает, - тихо спросила Гореславу Зарницу. – Что за имена чудные она поминает?
- Об отце своём вновь вспомнила, как мать по нём сокрушается. Кровь в ней урманская играет, вот и Богов заморских поминает, а в словенских – то, наших верить не хочет, только домового – батюшку и жалует.
- А старец этот, что свирель оживил, от куда в Черен пришёл?
- Не сказывал. Пришёл на наш двор к Всезване Первяковне. Вышла она к нему, а старец и протянул ей пряжку от мятла. Тут и Эльга стояла, как увидела её, так и запричитала вместе с матерью. Пряжка эта Свегальдова была.
- Да неужто спасся кто с того драккара?
- Видать, что так. Только ослеп он, да и хром на правую ногу. Где ж жил старец восемь зим?
- В селении одном, что от сюда недалече, - за сестру ответила Эльга. – Болел он тяжко, - вдруг она встрепенулась, - Тебя, что, Всезнава с подружками возле двора встретила?
- Угу, - пробурчала Наумовна. Не хотелось ей о том говорить.
- Видишь, всё по – моему вышло, - зашептала Зарница. – Отдай ты Изяслава Всезнаве.
- Не я его, а он меня выбрал, не мне и решать.
- У нас в городе только одна счастливица была, которую девки не трогали: Весёнкой звалась. Гуляла она с одним кметем, крепко за него дралась, а потом ребёнка от него родила. С тех пор все на неё с завистью смотрели, первой невестой в Черене стала. Было это давно, когда я ещё девчонкой несмышлёной была.
- Приплыл бы с моря драккар, а нём – ярл молодой с хирдом али сам конунг, - мечтала вслух Эльга. – Уплыла бы я с ним в Страну Урманскую, о которой скальд пел.
- Чем тебе Черен не по нраву?
- Сама ж говорила, что по – урмански живу я. Отец мой - урманин, учил жить по своим законам. Хочу я родину его увидеть.
- Не тебе, красавица, на драккаре до зимы уплыть, - вдруг сказал слепой певец. – Но есть меж вами та, что неверно о своём счастье думает. Не то норны ей предрекли. Плыть ей на ворожьем корабле, да волю не потерять, думать об одном, а быть женой другого, кто лучше первого; быть ей первой средь жён в городе, что на море смотрит. И умрёт сто раз, но всё будет жива, ибо Богами любима.
- Кто ж она? - спросила Зарница.
- Придёт время, узнаете. А теперь помогите мне встать, отведите в тёплый дом и накормите. Закон гостеприимства всегда священен.
… Долго размышляла над словами старика Гореслава по дороге домой. Предсказание его баснь напоминало или сказания о Богах, которые рассказывал им слепой урманин, на лавке сидючи. И узнали они, о ком давеча Эльга говорила, и запомнился Наумовне из тех рассказов великий Один, именем которого клялись гости заморские.
Не заметила она, как с Изяславом столкнулась.
- Куда спешишь, славница? - спросил. – Не меня ли искала?
- Нет, домой шла.
- Будешь ли у градца вечером?
- Пришла бы, да одёжу хорошую замарать боюсь.
- Обо что же?
- Будет там Всезнава, что на меня обижена. Не даёт ей покоя коса моя длинная.
- Хочешь, проучу её?
- Не гоже парню девку учить, те паче кметю. Только вот я её уж поучила, да, боюсь, учение не в прок.
- Придёшь или нет? На жеребце своём прокачу.
- Приду, но не одна, со свидетельницей, что б не говорили после люди, что я девку замучила. Так ведь всегда бывает: все беды от чужаков, люди молвят.
- Приводи, кого хочешь, только пусть подруга твоя с нами рядом не ходит, не люблю я этого.
Гореслава кивнула и пошла дальше своей дорогой.
Однако, вечером он не пришёл. Она прождала его до заката солнца, сгорая от стыда. Эльга говорила ей, что задержало его что – нибудь у князя, но девка не верила. « С Всезнавой или с другой какой гулять пошёл», - думалось ей.
… Гореслава губы себе кусала, крепко пальцами щеки сжимала, что б не закричать, когда увидала его. Шёл он не один - рядом девка какая – то была простоволосая. Не он ли косу расплёл, чтобы волосами её полюбоваться? Срам девке той так ходить!
« Вот верность – то какая бывает», - прошептала Наумовна и спиной к Изяславу повернулась.
« Это Мартынова дочка была», - опосля сказала ей Эльга.
7
Весь день Гореслава Белёне Игнатьевне по хозяйству помогала, а под вечер пошла с Миланьей побродить по лесной опушке с кузовком поискать грибов. В хмурень часто шли дожди, поэтому было их видимо – невидимо. Леший не обошёл их вниманием, наполнил кузовки, не дал заплутать в своих владениях и с миром домой отпустил.
Шли они по лесной опушке, уже там, где деревья отступали, а место их занимали кустарники; кузовки руки оттягивали, до верху заполненные. Миланья баснь новую от девок узнала и теперь Наумовне пересказывала. А была она о девице – красе, что в полон к людям злым попала. А была она лучше солнца красного, белее снега зимнего, румяна, как спелое яблочко, а сама как лебёдушка. Семь вёсен, семь зим маялась она у колдуньи злой, что на людей мор насылала, самую чёрную работу у неё делала, на хлебе и воде жила – и всё ничего. И вот в ночку зимнюю, в вьюгу страшную бежала девица прямо по снегу глубокому в том, в чём была – в рубашонке старенькой. Шла долго – долго через леса дремучие, через топи непроходимые, но ни леший, ни звери лесные её не трогали, во всём помогали, и вышла она к сине морю, увидала у берега ладью… Ну, как водится, в ладье той был добрый молодец, что полюбил красну – девицу. Конечно, злая колдунья гналась за ними, пытаясь помешать, но так ничего поделать и не смогла. И жили они долго и счастливо, как только в баснях и бывает.
Рассказывала эту небылицу Миланья по – особенному, искренне надеясь, что и сама отыщет такого доброго молодца, что увезёт её из Черена.
А Гореслава думала об Изяславе. Зачем пошёл он гулять в тот вечер с Мартыновой дочкой, чтоб её позлить или же вправду разлюбил?
По начинавшему желтеть полю, что лес от города отделяло, бродили коровы. Рядом с ними прохаживался мальчик – пастушок, наигрывавший на маленьком гудке.
Не увидеть мне смелых гребцов…
Девушка подошла к зарослям кустарника и раздвинула ветви. Она увидела певунью, сидевшую на одном из островков Тёмной. Девка , очевидно, услышала шелест листьев и замолчала. Она подняла глаза и посмотрела на Гореславу. Они у неё были голубые – голубые, чище и ярче, чем у Изяслава. Сама певунья оказалась светло – русой, статной, примерно таких же лет, что и Наумовна.
- Как зовут тебя, соловьюща? - спросила Гореслава.
Девушка промолчала, низко глаза опустила. Она перешла вброд реку и остановилась перед Наумовной.
- Зовут меня, как других здесь ещё не называли. Эльгой кличут.
- Имя – то урманское.
- Отец мой урманином был. Свегальдом Отважным прозвали его на родине. Приплыл он много лет назад в края наши. Мать моя не рабыней у него была, а женой пред Богами и людьми. Только море поглотило корабль его.
- Неужели бывает такое? Я только в баснях слыхала…
- В каждой басне часть правды есть.
- О нём поёшь?
Эльга кивнула.
- Расскажи мне о том, как случилось это, если сердечко не заболит.
- Больно мне, но расскажу. Мать моя, Всезвана, первой красавицей слыла в Черене; женихов у неё много было, только ни на кого она не смотрела
И вот в день один грудня, когда Нево Великое бушевало, а лёд уже скоро должен был покрыть его, пристал к нашему берегу корабль. Стрибожьи внуки порвали ему паруса, жестокие волны побили борта. Приплыли на нём люди северные, урмане; попросили они приюта у Вышеслава, который в те годы был на треть моложе. И дал мудрый князь согласие на то, ибо Боги не противились, сам Перун – громовержец не пожелал помешать тому. Буря на море не кончалась, и порешили все, что не уплыть кораблю урманскому до весны.
Зимой мать моя, сестрия старостина, часто на княжеских пирах прислуживала, чтобы гостей заморских попотчевать. Вот тогда и увидел её отважный Свегальд, что привёл корабль свой к нашим берегам.
По весне, когда праздник Ярилы справляли, подошёл он к ней, заговорил. Долго ли, коротко ли, но стала мать моя урманина женой. Никогда она мне не сказывала о том, как случилось это. Знаю только, была у них любовь большая, такая, что дверь в мир мёртвых отворить может. Через две весны я родилась, и назвали меня по – урмански.
Корабль отца моего каждую весну уплывал по Неву – морю, а осенью возвращался, привозя мне и матери дары заморские. Но однажды, когда вышли мы встречать ладью – лебедь, разыгралась на море буря. Долго боролся с волнами корабль, но разбили они его о скалы. Горе матери моей безмерно было.
- Значит, одни с матерью живёте вы?
- Нет, я теперь дочь Бравы Первятича, старосты нашего. Не бывать женщине незамужней более двух лет, и мать в дом Бравы вошла, но каждую осень к морю выходит, хлеб – соль приносит, костёр разжигает, чтобы знал Свегальд Отважный, что помнит о нём.
- И не боится мать твоя дверь в мир мёртвых отворять?
- А чего бояться? Батюшка мой её да меня хранит, зла нам не пожелает. Ждёт он матушку, а она долгими ночами зимними его теплом огня согревает.
Обе девки замолчали и пошли по берегу.
Солнце медленно клонилось к закату; его багряные лучи опаляли верхушки деревьев, отражались в тёмной воде…
Распрощались они подругами, хоть только что и познакомились.
Спустя несколько дней Гореслава после домашних хлопот вышла за ворота. Шла она к старостину дому, возле которого девки собирались на посиделки. Парней они к себе не пускали, с криками прогоняли прочь. « Идите стороной, на гулянье позовём», - смеялись девки.
Хоромина Бравы Первятича стоял от градца недалече; большой был у него двор, скота много в хлеву, и пару серых коней держал. Было у него три сына и две дочери, из которых одна приёмная.
Когда Гореслава подошла ко двору, возле ворот стояла та самая пара сырых в яблоках, на которой любил красоваться Слава.
- К сёстрам пришла, краса? - спросил он, улыбаясь. – А хочешь ли, чтоб прокатил? Кони добрые; птицы, а не кони.
- Спасибо тебе, Слава Бравович, но хочу я на земле постоять.
- Видно, жеребец Изяславов тебе больше люб. Да у меня ж кони не хуже.
- Не судить мне о лошадях твоих, позволь пройти.
- Иди, не держу ведь. Коли передумаешь, я у ворот стою.
Возле крыльца сидела Зарница, дочь старшая старосты. Девка она была рослая, но не красотой блистала, а умом. « Что за дочь у меня, умнее сынов», - говаривал про неё Брава. Девки Зарницу не любили, стороной на улице обходили. Была она веснушчатая, с острым носом и странными какими – то серо – каштановыми волосами.
- Эльга ждёт, сейчас выйдет. А ты присядь пока.
Наумовна села, с любопытством посмотрела на старшую Бравовну.
Эльга действительно вышла скоро; одета была просто, словно и не для посиделок.
- Девки придут – я уйду, - сказала сестре Зарница.
- От чего так?
- Засмеют они меня опять.
- Никому не позволю. Ты, Зарница, лучшая в городе рассказчица, всё о черенских девушках Гореславе расскажешь, со всеми познакомишь.
Бравовна кивнула.
- Слышала я, не из Черена ты, - шепнула Наумовне Зарница, на сестру поглядывая. – Эльга тебе не скажет: привыкла с рожденья по – урмански жить, а по – словенски и не научилась. Где уж ей о таком подумать, почти девять зим с урманином прожила.
- О чём это ты?
- О Изяславе. Парень он видный, статный, один из лучших кметей. Девки давно уж всех женихов поделили и прознали про то, что Изяславу ты по душе пришлась. А пуще всех озлобилась на тебя Всезнава; она всю зиму с ним гуляла. Так что не говори никому про то, с кем через костры прыгала.
Гореслава кивнула. У неё в печище тоже так было: девки крепко на парней дрались. Вспомнить, хотя бы, Любаву и Ярославу, сестёр родных.
С улицы послышалось: « Шёл бы ты своей дорогой, свет Слава Бравович, а не то закидаем тебя ягодой, ветками да листьями». Девушки смеялись, отмахивались от старостиного сына. Весёлой толпой вошли во двор и остановились. Впереди всех была чёрнобровая, тёмно – русая, в нарядной рубахе девица.
- Это и есть Всезнава, - прошептала старшая Бравовна и в сторону отошла.
- Кого это Эльга – урманка нам привела? - спросила у подруг Всезнава. Те молчали. – Познакомь нас с подругой своей, сделай милость.
- Гореславой её кличут, Наумовой дочкой.
- Уж не та ли, что у плотника живёт?
- Она самая.
Девки, до этого смеявшиеся, приумолкли, на Всезнаву посмотрела. Девушка нахмурилась, кулачки сжала.
- Если хочешь, чтоб коса цела была, да лицо румяно - не гуляй с Изяславом . Не твой он жених.
- Не слыхала я про его невесту.
- Знать, услышишь. Уезжай к себе в печище, не гуляй с парнями нашими.
Эльга почувствовала, что быть подруге битой, если не вмешается.
- На моём дворе не бывать драки, - сказала она.
Всезнава ушла, а за ней и другие девки.
6
Гореслава сидела под пожелтевшей берёзой и осторожно утирала лицо. Потом осмотрела рубаху и тяжело вздохнула. У Быстрой она уже была, видела, как Всезнаву с подружками разукрасила. А всё потому, что не послушала Наумовна её, снова гулять с Изяславом пошла, только не дошла ведь до градца. Подкараулили они её у реки, за косу оттаскали, кожу белую поцарапали. Только ведь и она не горлица беззащитная, пояс у Всезнавы развязала. Только потому и спаслась, за пояс сговорились.
А Изяслав это издали видел, но не подошёл. Да и зачем ему, дела – то девичьи, поэтому Гореслава и не в обиде была.
Повезло ей, всего несколько царапин на щеках были, да рубаху разорвали на плече. Зато Всезнава опозорена была; будет знать, как женихом того называть того, кто на неё и не смотрит.
Поначалу Наумовна на свой двор вернуться хотела, а потом передумала. Что Белёна Игнатьевна скажет, когда её, такую красавицу, увидит? Девка бы к Эльге пошла, да боялась, что брат её заприметит, узнает, что с местными невестами подралась, а этого ей не треба. Между тем, делать что – то надо было. Гореслава встала и всё же пошла ко двору. Ей повезло: никого в избе не было, видно, к реке пошли да возле соседнего двора задержались. Девка этому радовалась, рубаху быстро переменила и снова за ворота пошла. Дошла до Тёмной и остановилась – куда теперь? Зачем в избе не осталась? Вернётся Белёна Игнатьевна – за косу вздует, бестолковую.
А кузнец с женой из печища всё не возвращались, видно, не смогли вернуться, как обещали; до грудня ей их не видать.
… А хмурень своё везде брал: вот и берёзки в золотом уборе стояли, лишь ракиты да ели всё ещё зеленели. Нево – море часто беспокоиться стало, ночами громко о берег плескалось. В печище, наверное, все клети были зерном полны, ни одного колоска в поле не осталось окромя снопа последнего, где хлебный волк спрятался. Кому же он достался?
На одном из островков Тёмной отыскала Гореслава Эльгу. Не одна она сидела: рядом Зарница присела, а супротив них – старец слепой со свирелью. Какими ветрами его сюда занесло, может, волхв али обоянник.
- Садись, Гореславушка, - старшая старостина дочка на место подле себя указала. – Игру дивную послушай.
Посмотрела Наумовна на Эльгу и не узнала. Сидела девка, голову руками подпёрла и в воду смотрела.
- Спой ещё раз, дедушка, - попросила она. – Может быть, услышат тебя в Хели.
Старец – музыкант прижал к губам свирель, и полилась из – под его пальцев музыка волшебная, живая. Казалось, будто бы душа чья – то плачет, живых о чём – то молит, сказать им хочет то, что до сели сказать не успела или прощения просила, но с мукой своей расстаться не может.
- Почему не уберёг ты его, Ньёрд; отчего в Вальхаллу не дано было попасть сему хирдману? Фрейер, почему море к нему жестоко было?
- О чём это она бает, - тихо спросила Гореславу Зарницу. – Что за имена чудные она поминает?
- Об отце своём вновь вспомнила, как мать по нём сокрушается. Кровь в ней урманская играет, вот и Богов заморских поминает, а в словенских – то, наших верить не хочет, только домового – батюшку и жалует.
- А старец этот, что свирель оживил, от куда в Черен пришёл?
- Не сказывал. Пришёл на наш двор к Всезване Первяковне. Вышла она к нему, а старец и протянул ей пряжку от мятла. Тут и Эльга стояла, как увидела её, так и запричитала вместе с матерью. Пряжка эта Свегальдова была.
- Да неужто спасся кто с того драккара?
- Видать, что так. Только ослеп он, да и хром на правую ногу. Где ж жил старец восемь зим?
- В селении одном, что от сюда недалече, - за сестру ответила Эльга. – Болел он тяжко, - вдруг она встрепенулась, - Тебя, что, Всезнава с подружками возле двора встретила?
- Угу, - пробурчала Наумовна. Не хотелось ей о том говорить.
- Видишь, всё по – моему вышло, - зашептала Зарница. – Отдай ты Изяслава Всезнаве.
- Не я его, а он меня выбрал, не мне и решать.
- У нас в городе только одна счастливица была, которую девки не трогали: Весёнкой звалась. Гуляла она с одним кметем, крепко за него дралась, а потом ребёнка от него родила. С тех пор все на неё с завистью смотрели, первой невестой в Черене стала. Было это давно, когда я ещё девчонкой несмышлёной была.
- Приплыл бы с моря драккар, а нём – ярл молодой с хирдом али сам конунг, - мечтала вслух Эльга. – Уплыла бы я с ним в Страну Урманскую, о которой скальд пел.
- Чем тебе Черен не по нраву?
- Сама ж говорила, что по – урмански живу я. Отец мой - урманин, учил жить по своим законам. Хочу я родину его увидеть.
- Не тебе, красавица, на драккаре до зимы уплыть, - вдруг сказал слепой певец. – Но есть меж вами та, что неверно о своём счастье думает. Не то норны ей предрекли. Плыть ей на ворожьем корабле, да волю не потерять, думать об одном, а быть женой другого, кто лучше первого; быть ей первой средь жён в городе, что на море смотрит. И умрёт сто раз, но всё будет жива, ибо Богами любима.
- Кто ж она? - спросила Зарница.
- Придёт время, узнаете. А теперь помогите мне встать, отведите в тёплый дом и накормите. Закон гостеприимства всегда священен.
… Долго размышляла над словами старика Гореслава по дороге домой. Предсказание его баснь напоминало или сказания о Богах, которые рассказывал им слепой урманин, на лавке сидючи. И узнали они, о ком давеча Эльга говорила, и запомнился Наумовне из тех рассказов великий Один, именем которого клялись гости заморские.
Не заметила она, как с Изяславом столкнулась.
- Куда спешишь, славница? - спросил. – Не меня ли искала?
- Нет, домой шла.
- Будешь ли у градца вечером?
- Пришла бы, да одёжу хорошую замарать боюсь.
- Обо что же?
- Будет там Всезнава, что на меня обижена. Не даёт ей покоя коса моя длинная.
- Хочешь, проучу её?
- Не гоже парню девку учить, те паче кметю. Только вот я её уж поучила, да, боюсь, учение не в прок.
- Придёшь или нет? На жеребце своём прокачу.
- Приду, но не одна, со свидетельницей, что б не говорили после люди, что я девку замучила. Так ведь всегда бывает: все беды от чужаков, люди молвят.
- Приводи, кого хочешь, только пусть подруга твоя с нами рядом не ходит, не люблю я этого.
Гореслава кивнула и пошла дальше своей дорогой.
Однако, вечером он не пришёл. Она прождала его до заката солнца, сгорая от стыда. Эльга говорила ей, что задержало его что – нибудь у князя, но девка не верила. « С Всезнавой или с другой какой гулять пошёл», - думалось ей.
… Гореслава губы себе кусала, крепко пальцами щеки сжимала, что б не закричать, когда увидала его. Шёл он не один - рядом девка какая – то была простоволосая. Не он ли косу расплёл, чтобы волосами её полюбоваться? Срам девке той так ходить!
« Вот верность – то какая бывает», - прошептала Наумовна и спиной к Изяславу повернулась.
« Это Мартынова дочка была», - опосля сказала ей Эльга.
7
Весь день Гореслава Белёне Игнатьевне по хозяйству помогала, а под вечер пошла с Миланьей побродить по лесной опушке с кузовком поискать грибов. В хмурень часто шли дожди, поэтому было их видимо – невидимо. Леший не обошёл их вниманием, наполнил кузовки, не дал заплутать в своих владениях и с миром домой отпустил.
Шли они по лесной опушке, уже там, где деревья отступали, а место их занимали кустарники; кузовки руки оттягивали, до верху заполненные. Миланья баснь новую от девок узнала и теперь Наумовне пересказывала. А была она о девице – красе, что в полон к людям злым попала. А была она лучше солнца красного, белее снега зимнего, румяна, как спелое яблочко, а сама как лебёдушка. Семь вёсен, семь зим маялась она у колдуньи злой, что на людей мор насылала, самую чёрную работу у неё делала, на хлебе и воде жила – и всё ничего. И вот в ночку зимнюю, в вьюгу страшную бежала девица прямо по снегу глубокому в том, в чём была – в рубашонке старенькой. Шла долго – долго через леса дремучие, через топи непроходимые, но ни леший, ни звери лесные её не трогали, во всём помогали, и вышла она к сине морю, увидала у берега ладью… Ну, как водится, в ладье той был добрый молодец, что полюбил красну – девицу. Конечно, злая колдунья гналась за ними, пытаясь помешать, но так ничего поделать и не смогла. И жили они долго и счастливо, как только в баснях и бывает.
Рассказывала эту небылицу Миланья по – особенному, искренне надеясь, что и сама отыщет такого доброго молодца, что увезёт её из Черена.
А Гореслава думала об Изяславе. Зачем пошёл он гулять в тот вечер с Мартыновой дочкой, чтоб её позлить или же вправду разлюбил?
По начинавшему желтеть полю, что лес от города отделяло, бродили коровы. Рядом с ними прохаживался мальчик – пастушок, наигрывавший на маленьком гудке.
