ГЛАВА 1
Я замерла в дверном проеме кабинета ректора и смотрела, как он вколачивался в другую женщину. Так, будто это было что-то личное. Грубо, рвано, с лязгом дерева под бёдрами и тяжёлым дыханием, которое эхом било в стены, проникая в каждую щель этой обитой дубом комнаты.
Лилиана.
Она сидела на его рабочем столе, обхватив его ногами, и смотрела на меня через его плечо. На том самом столе, на котором так много раз страстно брал меня — теперь уже свою официальную невесту. Столе, за которым он проводил собрания, выносил приговоры, читал лекции по боевой этике.
А теперь он держал за талию её, вжимался в неё с такой животной жадностью, что мне стало дурно, и не только от измены — а от того, насколько искренним казалось его удовольствие.
Волосы Лилианы были взмокшими и разметаны по ее плечам, как шелковая белая мантия, блуза — разодрана, грудь блестела потом, губы распухли от поцелуев. Она кричала. И не от боли. Она наслаждалась. Специально. Нарочно. Для меня.
И только когда я сделала шаг вперёд — тяжёлый, нетвёрдый, с дыханием, застрявшим в горле, — она улыбнулась. Тихо. Медленно. Ровно так, как улыбаются победители на поле боя, когда у врага выбит меч и сломано сердце.
Я не должна была приходить.
Я говорила себе это раз десять, пока шла по коридору административного крыла, стискивая в пальцах край рукава, чтобы не думать. Но ноги всё равно вели меня туда, как будто внутри меня жила отдельная, самодостаточная воля, и она — в отличие от меня — точно знала, чего хочет.
С каждым шагом становилось всё тяжелее дышать, и дело было вовсе не в усталости, и не в страхе, и даже не в весеннем дурмане, что наполнял академию пыльцой, сиреневым туманом и вечно цветущими заклятиями. Нет. Дышать мешало другое — глухое, вязкое напряжение, которое висело в воздухе с тех самых пор, как следственная группа кронпринца оккупировала академию, разворошив всё, до чего могла дотянуться. После того, как шестеро золотых мальчиков «пропали без вести».
Эти люди были везде. В аудиториях, в башнях, в оранжерее, в библиотеке. Они шептались с преподавателями, расспрашивали студентов, осматривали винтовые лестницы, стучали жезлами по плитке, будто что-то искали под землёй. А он — мой Лоренц, мой жених, мой ректор — делал вид, что всё в порядке. Что они просто выполняют формальность. Что никакой угрозы нет. Убеждал, что он надежно спрятал тела тех членов тайного студенческого общества, которые собирались принести меня в жертву.
Но я видела, как у него дёргался висок, когда он думал, что никто не смотрит. Я замечала, как он вздрагивал, если кто-то в коридоре окликал его слишком резко. И я… я хотела его утешить. Обнять. Прижаться щекой к его груди. Услышать, как сердце стучит — спокойно, ритмично, уверенно. Напомнить ему, что я рядом. Что он не один.
Мне казалось, что, если я просто загляну — ненадолго, всего на минуту — и напомню о себе, о нас, о платье, которое мне шьют (алое, как я мечтала), — он улыбнётся. Так, как он умеет. Сквозь раздражение. Сквозь усталость. Сквозь всё.
И я пришла.
На мне было тёмно-синее платье с кружевными манжетами, которое он сам выбирал мне в подарок, накануне званого вечера в честь помолвки. Волосы — шикарно уложены. На губах — совсем лёгкая помада цвета граната.
Но вот я стояла в дверях — прямо сейчас, прямо здесь — и смотрела, как он снова и снова вбивается в другую женщину. В ту самую, с которой якобы всё давно кончено, с которой он разорвал отношения задолго до того, как впервые вошёл в меня. Он клялся, что прошлое больше не имеет власти над ним, что теперь у него только я, только мы, только наше будущее.
Я не закричала, не сделала ни шагу вперёд, ни назад — просто застыла, как вкопанная, как вырезанная из холодного, ослепительно белого камня, и смотрела, как разваливается моя реальность, как трещит по швам моя вера. Всё во мне онемело, замерло, опустело. Казалось, мир сузился до одного-единственного звука — влажного, хлюпающего, пошлого, унижающего до дрожи в коленях: звук, с которым он входил в неё, не останавливаясь, не видя ничего вокруг, не чувствуя моего взгляда, прожигающего его насквозь. Он держал её за талию, вжимал в себя, вбивался глубже с каждым толчком, словно желал стереть в этой женщине всё, что когда-либо связывало нас с ним.
И когда она увидела, как я замерла на пороге, сжав пальцы до онемения, с дурацкой папкой с эскизами для свадьбы в руке, — она чуть-чуть приподнялась, выгнулась так, чтобы я точно всё видела, и, не отводя от меня взгляда, медленно и хрипло простонала:
— О, да… милый… да… ещё… вот так, да… глубже…
Каждый её хриплый стон, каждый почти издевательский вздох, каждый проклятый выдох, наполненный такой откровенной, наглой, показной похотью, будто она занималась не сексом, а танцевала свою победу на моих обломках. Всё это впивалось мне в кожу ядовитыми иглами, проходило сквозь рёбра, оседало в лёгких дымом боли, и я уже не могла дышать, не могла моргнуть, не могла даже отвести взгляд, потому что была парализована этим зрелищем. Этой сценой, написанной как будто специально для того, чтобы уничтожить меня, убить самым подлым способом — ударом в сердце, прицельным, точным, заранее рассчитанным.
— А-а-а… да-а-а!.. Вот это… ты скучал, да? Признайся, милый, скучал по мне…
— закричала она, резко дёрнулась бёдрами, выгнулась на нём. С наигранной истеричностью закатила глаза и закричала — нет, не просто закричала, а выдала в мир этот нарочито громкий, фальшиво-оргазмический, театральный вопль, наполненный торжеством, — я поняла, что она всё это сделала намеренно. Именно в эту секунду, именно при мне, чтобы добить окончательно, чтобы я видела, как она кончает на моих обручальных грезах. Она дышала прерывисто, с вызовом, смачно, а пальцы её вонзились в его плечи, оставляя царапины, и я ясно видела, как вспотела её шея, как приоткрытый рот жадно хватал воздух, как подрагивала обнажённая грудь, выпирающая из подраной блузы, содрогаясь в последних судорогах кульминации.
Он заметил меня не сразу. Сначала, весь ещё затянутый в посторгазмическую гримасу, медленно, тяжело поднял голову. Как будто в глубинах его сознания только-только проклёвывалось осознание происходящего, и в его глазах вспыхнула сначала пустота — та самая, которую я всегда видела у него в моменты полной концентрации, когда он уходил в себя, в работу, в заклинание, в бой. А потом — шок. Настоящий, не разыгранный, с тем почти детским ужасом, который невозможно подделать, потому что он всегда приходит слишком быстро и слишком не вовремя. Его губы приоткрылись, глаза расширились, руки ослабли, и Лилиана, всё ещё обвивавшая его бёдрами, недовольно повела плечом, будто бы он сбил её с нужного ритма. Но он уже не обращал на неё внимания. Он смотрел только на меня. Он смотрел — и, кажется, даже забыл, как дышать.
— Ама… — выдохнул он, и его голос звучал охрипло, почти жалобно. — Ама, подожди, это… это не то, что ты думаешь!
Он дёрнулся, попытался поправить брюки, одновременно придерживая Лилиану, которая начинала возмущённо всхлипывать, явно не желая так быстро заканчивать спектакль. Она деликатно, но весьма демонстративно попыталась подтянуть юбку и повернула ко мне лицо с выражением почти комичного разочарования, как будто я не вовремя вошла и испортила ей премию за лучшую женскую роль. А он, всё ещё не до конца освободившийся от её рук, лихорадочно застёгивал ремень, бормоча что-то невнятное — вроде «я не хотел», «она сама начала», «я не знал, что ты придёшь», и каждое это жалкое, беспомощное слово вонзалось мне под рёбра, как тупой нож, с каждым ударом оставляя всё меньше воздуха.
Я стояла, не веря глазам. Казалось, что тело онемело, что время замедлилось, что мир вокруг стал каким-то жидким, зыбким, неустойчивым. Лицо Лилианы, всё ещё слегка раскрасневшееся от восторга, маячило у него за плечом, как символ моей окончательной, необратимой катастрофы. А он, уже оттолкнув её от себя и пытаясь сделать шаг ко мне, споткнулся о край ковра, выругался и с таким жалким видом потянулся ко мне рукой, что если бы я не была так убита, то, возможно, даже засмеялась бы от этого жалкого, унизительного зрелища.
— Послушай, — сказал он, уже чуть громче, почти умоляюще, — это была ошибка! Глупость! Это просто… просто срыв! Я… я не хотел! Я не собирался! Всё произошло слишком быстро!
— Не хотел?! — выкрикнула я так, что сама оглохла от собственного голоса, словно в одночасье сорвав всю плоть с души и оставив её голой, обнажённой, дрожащей. — Ты не хотел?! А что ты тогда делал, а?! Она что, тебе на член насела силой, заставив его встать заклинаниями?! Или ты споткнулся и случайно в неё вошёл?!
Он сделал шаг ближе, вытянул руку, как будто пытался остановить мою боль одним прикосновением, но я отшатнулась с такой яростью, что у меня защипало в глазах, а в горле стало солоно — слёзы уже стояли, но я стискивала зубы, лишь бы они не упали раньше, чем я договорю. Я не дам ему этого удовольствия — видеть, как я плачу.
— Ама, ты не понимаешь… — начал он, но я перехватила фразу ударом в упор:
— Чего я не понимаю?! Что ты, оказывается, такой бедный, несчастный, что тебе понадобилось вот прямо сейчас, в обеденный перерыв, в своём чёртовом кресле, сунуть в неё?! Или ты что, в обмороке был? В трансе? Тебя заколдовали, да?! — я уже почти визжала, и голос срывался, но мне было всё равно. — Скажи, пожалуйста, ректор, как ты оказался у неё между ног, если ты меня любишь?! Или ты так любишь меня, что не мог потерпеть пару часов без секса, и трахал ее, представляя меня?! Или, может, это вообще часть вашей дипломной консультации?!
Он попытался что-то вставить, приподняв брови, будто хотел убедить меня, что всё не так, как выглядит, но я тут же наступила ему на горло:
— И не смей мне сейчас говорить вот это вот «это не то, что ты думаешь»! — я склонила голову, передразнивая его с язвительной усмешкой. — «Ама, подожди, это просто срыв, я не хотел, я не знал!»… Да какого хрена ты не знал, что это измена, предательство?! — я почти плюнула ему в лицо от ярости, шагнула ближе, ткнув в грудь пальцем, дрожащим, от эмоций. — Ты знаешь, что ты делал! Каждый сантиметр в ней ты проходил осознанно, бляха, с чувством, с расстановкой!
— Ама, я не… — начал он, уже чуть тише, и в голосе его проскользнула паника. Он наконец-то начал понимать, что эта сцена не закончится простым «извини» и слезами на шее.
— И не смей начинать свои «я не…»! — перебила я еще раз, уже захлебываясь воздухом, но не останавливаясь. — Ты не что?! Не виноват?! Не собирался?! Не получил удовольствия?! Да ты стонал, как блудный кот, когда она тебе на член насела, я слышала всё, и видела всё! — Я схватила со стола какую-то папку и со всей силы швырнула в стену — она с грохотом отлетела, рассыпав содержимое, и всё, что я чувствовала — это как будто что-то внутри меня тоже с треском упало, раскололось, превратилось в осколки, которые уже невозможно собрать.
— Это ошибка! — выкрикнул он, нервно, отчаянно, делая ещё один шаг. — Это была… слабость. Она пришла, она… она знала, куда давить, Ама, прошу, поверь, это была секунда, секунда слабости…
— А ты знаешь, что я тоже человек?! — крикнула я, уткнувшись в грудь кулаками, дрожащими, бессильными. — У меня тоже бывают слабости. Но почему-то я их себе не позволяю! Знаешь почему?! Потому что я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Потому что я тебе верила! А ты… ты меня унизил. При ней. При себе. При нас.
Он уже почти потерял самообладание, руки дрожали, взгляд метался между мной и разбросанными на полу бумагами, словно пытаясь найти там спасение или оправдание. Его голос срывался, переходил то в тихие мольбы, то в резкие отрезвляющие слова, которые звучали совсем не убедительно:
— Ама, ты должна понять, это не я! Это она! Это Лилиана! Она… она меня заставила! Я… я сопротивлялся, но она такая… такая, что невозможно было устоять! Ты же знаешь, какой у неё характер — как у королевы пчёл, она манипулятор, она играет с людьми, и я… я просто сорвался!
Я смотрела на него, и глаза мои вспыхнули огнём, в груди всё сжималось так, будто кто-то сжал сердце в кулак и сжал ещё сильнее. Я сделала шаг вперёд, почти нависла над ним, словно хотела прожечь его взглядом, и выдохнула с презрением, полным горечи и ненависти:
— Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты — бессильный мальчик в лапах Лилианы, который ничего не мог сделать? Что ты — раб её желаний и капризов, а не взрослый мужчина, который должен был защитить свою невесту? Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты просто «сорвался», а не предал меня по своей воле? Ты пытаешься снять с себя ответственность, как ребёнок, который сломал любимую игрушку и теперь плачет, что это был не он!
— Ама, — прошептал он, стараясь коснуться моей руки, но я резко отдернула её и посмотрела прямо в глаза, не позволяя себе ни капли жалости, ни секунды слабости.
— Знаешь, что я думаю? — я голосом, который звучал почти как приговор, сказала я. — Я думаю, что ты просто хотел это сделать. Ты хотел почувствовать себя сильным, свободным, диким, хоть на минуту забыть обо мне и обо всём, что у нас было. Ты хотел доказать себе, что у тебя есть выбор, и ты можешь выбрать другую, не меня. И знаешь что? Ты выбрал. Ты выбрал её. И теперь у меня нет ни капли сомнений, кто ты на самом деле.
Его лицо побледнело, глаза налились кровью, губы задрожали, но он не мог произнести ни слова. Я повернулась к двери, сердце билось как безумное, в голове рождались тысячи мыслей, каждое из которых было стрелой в спину.
— АМА! — пронзил меня его крик. — Подожди! Пожалуйста! Я всё объясню! Я исправлю! Я… я не хотел тебя потерять!
Но я уже не слушала. Я уже не могла слушать. Я выскочила из комнаты, бросив за спиной только одно:
— Ты — мудак, и я не верю ни одному твоему слову.
И побежала прочь, слёзы жгли глаза, но я не могла остановиться. В этот момент для меня перестал существовать весь мир — остался только я, бежащая, разбитая и преданная.
ГЛАВА 2
Когда я шла по коридорам академии, казалось, что стены сами по себе шепчут моё имя, словно я стала какой-то проклятой легендой, которую нельзя забыть, а только раз за разом проживать заново. Все взгляды, которые я ловила на себе, были полны смеси жалости и тайного удовольствия — как будто кто-то искал повод, чтобы насладиться моим падением, моим публичным унижением, которое стало известно чуть ли не каждому. Лилиана хорошенько побеспокоилась, чтобы вся академия уже знала в подробностях о том позорном скандале в кабинете ректора — этой мерзкой, грязной сцене, которую мне теперь приходилось переживать снова и снова, словно на повторе, и эта мысль жгла душу огнём, разрывая меня изнутри. Я шла, раненая, униженная и брошенная на произвол судьбы, когда все знают твои грехи и без стыда ты вынуждена носить на себе клеймо падшей.
Когда моего отца-герцога, арестовали за измену короне, я потеряла всё, лишилась дворянства и была вынуждена продавать своё тело ради пропитания и обучения… эта гнусная и злая слава была лишь тенью того ада, который настал теперь. Тогда я хотя бы держалась за тень надежды, верила, что могу подняться, что есть шанс стать кем-то снова, что можно победить обстоятельства. А теперь? Теперь измена Лоренца и этот скандал — как тяжёлая цепь на моих ногах, не дающая сделать ни шага вперёд, и каждый шепот за спиной разрывает меня на части, вырывая из меня все то, что ещё осталось живым и светлым.
