ГЛАВА 1. Крах и сжатые кулаки
— …толстая корова, которой до конца жизни сидеть в старых девах!
Эти слова ударили меня сильнее, чем кулак уличного задираки по челюсти.
Я не сразу поняла, что слышу голос собственной матери. Не уловила момент, когда ноги сами, будто в немом трансе, унесли меня за приоткрытую дверь в малую гостиную, где она принимала лорда Эйзингтона — одного из тех вечных ухажёров, которые тщатся казаться джентльменами, хотя в глазах читается не только желание благосклонности, но и жадный интерес к состоянию вдовы Люхтенберг. Я остановилась, затаив дыхание и прижимая ладонями к груди ворох ночной сорочки — настолько крепко, будто могла удержать собственное сердце, готовое выпрыгнуть наружу.
Я не собиралась подслушивать. Пожалуй, если бы кто спросил меня в тот момент, что я вообще задумала, не нашлось бы ответа. Шла мимо, слышала мамино приглушённое:
— …уверена, Присцилла станет жемчужиной сезона, — и то была привычная фраза, которую я слушала не раз и не два.
Но потом… Потом она сказала то, что до сей поры, как оказалось, лишь думала, но никогда не произносила вслух:
— Что касается Труди… — её вздох был усталым, почти снисходительным, будто речь шла не об одном из её детей, не о живом существе, чувствующем, страдающем и надеющемся, а о мебели, доставшейся в наследство и давно вышедшей из моды. — Боюсь, уже ничего не исправить. Толстая, нерешительная, бесцветная… Сегодня снова шепнула портнихе не тратить на неё дорогих тканей и в этом сезоне — всё равно не принесёт семье пользы. Но я, разумеется, не скажу ей об этом. Лучше уж пусть тихонько сидит в тени и не позорится. Она добрая девочка, не спорю, но… уродливая, толстая корова. Увы. С таким видом будет одной из тех старых дев, которые присматривают за племянниками и по вечерам вяжут носки. В лучшем случае — тиха и незаметна. Так уж выйдет…
Я не успела даже вдохнуть.
Мир в одно мгновение сжался, превратившись в одну-единственную точку: моё сердце. Оно гулко ударилось в рёбра и будто лопнуло. Я стояла неподвижно, как статуя, только пальцы дрожали, цепляясь за тонкую ткань сорочки. В зале тёк разговор — их голоса звучали спокойно, мягко, деловито. Её — холодный, ровный. Его — слегка удивлённый, участливый.
— Вы слишком суровы, дорогая леди Урсула. Девица приятной наружности…
— Если вы считаете, что приятной, значит, милорд, вы не бывали в обществе достаточно давно. — Лёгкий смешок. — А я не могу позволить себе роскошь тратить время и средства на бесперспективные варианты. Присцилла — будущее нашей семьи. Труди… — снова пауза, снова тот вздох — будто тяжкий груз. — Ну, пусть хотя бы не ставит нам палки в колёса. И не отвлекает внимания своими… эксцентричными попытками быть заметной. Ей бы тень. Тень — её место.
Я едва удержалась, чтобы не фыркнуть. Экcцентричные попытки? Вот оно что. Оказывается, по мнению собственной матери, надеть платье не цвета «обои прошлогоднего читального зала» – это уже эксцентрика. Ну прекрасно, значит, в моём случае любая попытка не раствориться в обстановке автоматически попадает в категорию цирковых номеров.
— Но всё же, — мягко возразил милорд Эйзингтон, и при этом, судя по голосу, поправил манжету или провёл ладонью по лацкану — я знала этот жест самодовольных джентльменов, — Разве не выгоднее было бы подготовить к сезону обеих дочерей должным образом? Мало ли кто проявит интерес…
— Интерес? — переспросила мать так, будто речь шла об академической теории движения небесных тел, а не о моей потенциальной личной жизни. — О, милорд, вы наивны. К Труди интерес не проявляли два сезона подряд, и не проявят в третьем. В обществе не любят девушек, которые выглядят так, словно их можно использовать в качестве плотной мебели. Понимаете? А мне сейчас необходимо сосредоточить все средства, все связи, всё внимание на Присцилле. Вокруг неё должны виться лучшие птицы сезона. И я намерена добиться этого, сколько бы усилий ни потребовалось.
Я почувствовала, как мне в живот будто опустили целую связку кирпичей. Плотная мебель… ох, прекрасно, вот теперь у меня официальное статусное определение. Я — кресло, возможно, комод. Может, стоит выбрать себе породу древесины?
— Вы так уверены, что обстоятельства этого сезона будут благоприятны? — осторожно поинтересовался милорд, видимо, отступая на шаг, потому что голос его стал тише, на заднике комнаты.
Мать не сразу ответила — было слышно, как она сделала пару шагов, подошла, вероятно, к окну. Представляю её профиль — прямой, холодный, идеальный, как у статуи. Только статуя хотя бы не раздаёт живым людям характеристику «корова».
— Я не просто уверена, — произнесла она наконец. — Я располагаю информацией, что этот сезон будет особенным. Принц Людвиг уже дал понять влиятельным членам Совета, что намерен выбрать невесту прежде, чем лето уйдёт. Он ищет жену — и сделает это не из политического расчёта, а, так сказать, сердцем. И…
Пауза. Я почти слышала, как ухажёр наклонился вперёд.
— …и вы рассчитываете, что он выберет вашу дочь? — с деликатным удивлением уточнил он.
Я, будь на его месте, добавила бы «младшую», вбивая последний гвоздь в моё самоуважение, но, видимо, людей действительно дипломатия спасает от прямолинейного поджога окружающих.
Мать тем временем, судя по звучанию, возвела подбородок.
— Не рассчитываю, милорд. Я намерена сделать всё, чтобы это произошло. Прозвучало спокойно, но в этих словах была сталь, способная резать не хуже сабли. — Присцилла создана для роли принцессы. У неё лицо, фигура, манеры, безупречная репутация и то самое… сияние, что привлекает внимание мужчин. Она свежа, юна. Дебютантка сезона. Если при этом я обеспечу ей правильный круг знакомств, подходящие наряды, блеск, поддержку влиятельных дам — у неё будет всё, чтобы стать избранной.
Тут следовало бы, согласно стандартам, чтобы кто-нибудь восхищённо сказал: «Какая дальновидность!» Но милорд Эйзингтон, похоже, либо не настолько впечатлён, либо сохранял трезвость.
— А если принцу… по душе другой тип девушек? — заметил он осторожно. — Не столь, скажем, очевидный? Иногда мужчины проявляют склонность к тем, кто не блещет на первый взгляд.
Мать мягко рассмеялась.
— Милый друг, при всём уважении к вашему романтизму, принцы предпочитают жемчужины, а не… камни, которые нужно ещё вычищать. Людвиг не из тех, кто ищет глубоко. Да и в его положении, сами понимаете, дело не только в чувствах — он может позволить себе страсть, но обязан сделать это в рамках соответствующего выбора. Присцилла — выигрышный вариант. Она украсит двор, произведёт впечатление. С ней рядом он будет выглядеть тем, кем должен — утончённым, сильным, прекрасным. И даже если он… — она чуть снизила голос, — Склонен к более… сложным характерам, я уверена, что рядом с моей младшей дочерью он забудет о подобных пристрастиях. Особенно если ей помочь засиять в нужный момент.
Я понимала, что сейчас должна просто уйти, спасти остатки достоинства, уберечь себя от дальнейшего разрушения. Но словно в известном спектакле, где зритель заранее знает, что героиня не успеет скрыться до того, как услышит самое страшное, — я не сдвинулась. Стояла, впитывая каждую крупицу унижения.
— Вы готовы приложить… значительные усилия, чтобы добиться расположения Его Высочества? — спросил милорд. И в его голосе впервые услышалось нечто вроде беспокойства.
— Любые, — ответила мать негромко, но отчётливо. — Я дала себе слово: Присцилла станет принцессой в этом году. И поверьте — у меня достаточно связей, чтобы двинуть шестерёнки даже там, где другим кажется, что механизм заржавел.
Следующая реплика милорда звучала нерешительно:
— А если… в процессе… кто-то пострадает?
И тут мать словно на мгновение усмехнулась. Не громко. Едва слышно. Но каждое слово несило крохотные, холодные льдинки.
— Я сделаю всё возможное, чтобы пострадавших было как можно меньше, милорд. — Пауза. — Но если придётся принести кого-то в жертву — лучше пусть это будет та, от которой мало толку.
И тишина.
Знаете, бывают моменты, когда кажется, что весь воздух в доме испарился. А потом ты понимаешь — он просто стал слишком тяжёлым, чтобы им дышать.
Я поняла, что если прямо сейчас не уйду, рухну здесь же, под дверью.
И ушла.
Не убежала — нет. Бежала бы та, у кого хватило бы смелости признать эмоции. Я не могла ни признать, ни осознать — я была пустой оболочкой, которую чьи-то злые слова мгновенно высушили, как ветром сухим.
Я шла по коридору так, будто у меня внутри кто-то выдернул опоры, оставив всю конструкцию моего тела держаться исключительно на силе воли (которую, как выяснилось, тоже можно легко выбить одной неосторожной фразой, произнесённой материнским тоном). Коридор, обычно казавшийся всего лишь чуть слишком длинным, сейчас растянулся до размеров Великого Перехода в семи книгах, где герой проходит сквозь страдания, очищается, встречает летучих единорогов и в конце либо умирает, либо становится верховным магом. Я — пока что ни то, ни другое, но скорбь в походке уже приобрела.
Каждый шаг отдавался внутри тупой, вязкой болью. Я ощущала себя перезревшей сливой, которая висела на ветке только благодаря тому, что забыли собрать урожай. Всё держалось на честном слове и шпильках, впившихся в волосы. Одна из них дрогнула — и я мысленно сказала ей: «Держись. Если ты тоже соскользнёшь, нам обеим придётся иметь дело с реальностью».
Реальность — отвратительная вещь, если честно. Особенно если ты только что услышала, как собственная мать предлагает тебе остаться в тени, словно ты — не дочь благородного дома, а мебель. Не элегантная, позолоченная табуретка эпохи Баронеса де Форель, нет. А та табуретка, которую держат у входа, чтобы туда ставить ведро, когда протекает крыша. И все знают про ведро, все их гости видят это, но исправить никто не спешит, потому что «ну а что, всё равно никто в этот угол не смотрит».
Я — тот угол.
Шаги. Дверь. Моя комната. Щёлк замка, тихий, почти стыдливый, будто он тоже понимает, что становится свидетелем семейной трагедии средней руки. В комнату ворвался полумрак, запах лаванды и пудры. Из зеркала на меня посмотрела девушка: пышная, бледная, со следами румян на щеках, будто её забыли дорисовать. В её глазах зияла пустота. Ну здравствуй, тень.
Я опустилась на край кровати. Раздался жалобный скрип — мой любимый звук, напоминающий мне, что ещё немного — и кровать тоже попадёт в тень. Я сморщилась и сказала вслух, исключительно для себя:
— Отлично. Теперь даже мебель сочувствует.
Молчание ответило одобрительно.
Я сняла шпильки. Одну за другой. Так, будто выдёргивала у себя из головы доказательства того, что «испытывала иллюзии». С каждым металлическим щелчком напротив зеркала падала часть того образа девушки, которой я хотела быть. Испуганной, но всё-таки надеющейся. С последней шпилькой — упало что-то большее. Немного самоуважения.
— «Не ставит палки в колёса», — прошептала я, передразнивая голос матери. — О, маменька, вы даже не представляете, насколько этот вагончик способен ехать без рельс.
Я разулыбалась. Искренне? Нет. Но хотя бы уголки губ поднялись, пусть и уцепившись за отчаяние.
Слёзы навалились резко, словно кто-то открутил невидимый кран. Я закрыла лицо руками и дала себе ровно столько времени, сколько нужно, чтобы промокнуть до состояния «утопили в пруду, но выловили вовремя». Я не плакала, всхлипывая — нет. Я плакала тихо, как героиня драмы, которая знает, что ей положен второй акт, и просто отрабатывает паузу перед вступлением оркестра.
Когда стало легче дышать (а это означает: стало просто тяжело, без ощущения, что воздух драят наждачной бумагой), я поднялась и подошла к окну. Смотрела на сад. На фонтан. На идеальную скамью под липой, где всегда сидела Присцилла, учась красиво сложить ножки. Я — рядом, под яблоней. Потому что яблоня надёжнее: ей всё равно, в каком положении я держу ступню. Она просто даёт яблоки. Иногда — по голове.
«Принц ищет невесту».
Фраза эхом прокатилась внутри, как набат. И вдруг — щёлк. Знаете этот момент, когда в печке перескакивает огонь, и пламя, ещё секунду назад лениво лижущее поленья, вспыхивает охотничьим азартом? Я почувствовала точно так.
Мать видит меня тенью. Присцилла — пушистой собачкой. Общество — предупреждением о чрезмерном употреблении пирожков. Даже ухажёр матери — дешёвым вином, в котором я растворилась как лед.
А принц? Он пока ничего не думает. О нём говорят всё, что угодно, но он меня не знает.
— И это, — сказала я себе, — Чудесно.
Я повернулась к зеркалу. Глаза воспалённые. Губы дрожат. Платье пузырем ёрничает на талии.
— Потому что, когда он узнает… — я медленно вытерла слёзы — …Он точно не перепутает меня с тенью.
Я вдохнула. Глубоко. И впервые за много лет почувствовала вкус воздуха. Как будто до этого дышала через марлю, смоченную в чужих ожиданиях.
— Мы поступим не так, как хотят, — сказала я, и взгляд в зеркале впервые стал похож на моё отражение, а не прогноз. — Мы поступим так, как будет эффективно.
ГЛАВА 2. Для начала, платья!
Утро выдалось безупречно вежливым — таким, каким бывает только тогда, когда твой внутренний мир лежит в руинах. Солнце, конечно, светило слишком ярко, птицы пели подозрительно счастливо, даже чай, который мне вручила горничная, оказался неправдоподобно ароматным, словно судьба решила проверить, сколько издёвок я выдержу, прежде чем кинусь в омут с головой. Или, в моём случае, в карету.
Я спустилась в холл почти бесшумно, как разведчик, который не хочет привлечь внимание сторожевых псов. Мать была ещё в спальне — как водится, занималась утренней гимнастикой для сохранения осанки и социального превосходства. Присцилла, вероятно, репетировала очередной взгляд «я только что проснулась, но даже во сне помню про линию подбородка». Поэтому холл был пуст, и никто не поинтересовался, почему я спускаюсь в повседневном платье, но с той самой сумочкой, которую обычно беру лишь тогда, когда собираюсь в библиотеку (и то — чтобы спрятать туда бутерброды, а не книги).
Сумочку я сжимала пальцами до побеления костяшек, будто в ней находилась не просто кожаная принадлежность с серебряной застёжкой, а сама моя решимость. В сердце стучало: раз-два-три — идти. Раз-два-три — не обернуться. Раз-два-три — не спросить разрешения.
— Карета, — сказала я лакею. Он удивлённо моргнул: в этот час я обычно ещё в кровати, обнимаю подушку и морально готовлюсь к новому дню с позицией «может, меня не заметят». — К дому мадемуазель Ламур. Срочно.
Если он и удивился, то не подал виду. За это я мысленно повысила его до «ещё одного человека в мире, который пока не считает меня мебелью». Впрочем, список этот короткий и включает только его, яблоню и, возможно, повара за то, что он всегда увеличивает порции, когда считает, что я в плохом настроении.
Я села в карету. Дверца закрылась. Колёса тронулись. И тогда, только тогда, позволила себе выдохнуть.
Я положила сумочку на колени. Она была плотно набита. От этого она казалась более внушительной, чем я сама. Внутри — кошелёк. Скромный, тёмно-синий, с потертой каймой. Я открыла его пальцами, ощущая шелест банкнот.
Мои сбережения.
Когда ты дочь уважаемой семьи, от тебя не ожидают, что ты будешь копить. От тебя ожидают, что ты будешь ходить и соответствовать. Ходить — я справлялась. С соответствием всё было сложнее.
