ГЛАВА 1. Баба ягодка опять
Я проснулась и, к своему искреннему изумлению, поняла — спина не болит. Совсем. Ни тебе прострела в пояснице, ни этого сладкого покалывания, как будто кто-то там мелким молоточком настукивает. И колени — ах ты ж, матушки святы! — не крутят! Я даже осторожно пошевелила ногой, потом другой. Встаю — и не хрустну! Как новенькая! Хоть пляши, хоть в хоровод иди. Я даже ладонь себе на грудь положила, чтобы удостовериться, не во сне ли всё это. Грудь, кстати, тоже странная — упругая, тяжёлая, и… простите, но явно не моя. У меня-то последние лет двадцать там, где раньше был третий размер, оставались разве что тёплые воспоминания и бюстгальтер на резинке. А тут — красота! Прямо чудо, а не бюст.
Я попыталась сесть и окончательно обомлела: постель подо мной — не моя старенькая кровать с продавленной пружиной, а нечто огромное, мягкое, с балдахином, кружевами и простынями, белыми как стиральный порошок «Лотос», когда его ещё в советское время давали по блату. Потолок — с лепниной, стены — с обоями, которые, будь я жива, даже тряпкой протирать побоялась бы, чтоб не содрать позолоту. А напротив — зеркало в золочёной раме. И вот тут я поняла: всё. Конец.
Потому что из зеркала на меня смотрела не я.
Вместо привычного отражения — той самой тётки с седыми кудрями, морщинами, мешками под глазами и упрямыми губами, что годами командовала соседями, давая советы, как им лучше капусту солить, — теперь стояла молодая девица, от которой, честное слово, у меня самой дух перехватило. Белые волосы, как у этих, знаете, кинозвёзд, у которых шампунь не из «Магнита», а импортный. Глаза — голубые, ясные, будто небо над Елабугой в июне, когда трава по пояс и комары ещё не сожрали всех подряд. Щёки розовые, кожа — гладкая, ни тебе пигментных пятен, ни второго подбородка. А губы… ой, губы! Такие, что ими, кажется, можно было даже в холодильник не ходить — достаточно просто улыбнуться, и температура в комнате поднимется на три градуса.
Я, честно говоря, даже привстала, подбежала ближе к зеркалу и, не удержавшись, ущипнула себя за щёку. А потом за другую. Больно. Значит, не сон. Я стояла, таращилась на своё новое лицо и пыталась вспомнить, что, чёрт побери, произошло.
Последнее, что я помнила… Ах да. Эта чёртова свинья.
Я шла с рынка, как обычно, с сумкой картошки в одной руке и батоном в другой, прикидывала, что приготовлю к ужину — макароны по-флотски или, может, кашу с тушёнкой, если банки ещё не протухли. И тут — хрюк! — из-за угла вылетает соседская свинья, та самая розовая гадина, что всегда рылась под забором. Выбежала, хрюкунула на меня всем своим пятидесятикилограммовым телом, и я, как мешок с мукой, шлёпнулась на землю. Помню, как ударилась затылком о бордюр, мелькнуло небо, потом — темнота. Всё.
А теперь вот я стою в спальне, одета в кружевную ночнушку (такую, что у меня бы в подъезде за неё соседка Рая глаза выцарапала, сказав, что «в моём возрасте такое неприлично!»), и не понимаю, куда меня занесло.
— Господи, — пробормотала я, перекрестившись на всякий случай. — Или, может, не Господи, а кто тут у вас главный по загробным вопросам?..
Ответа, естественно, не последовало. Только где-то за окном щебетали птицы и тянуло ароматом чего-то сладкого, будто кто-то пирожные печёт. Я подошла к окну, отдёрнула тяжёлую штору — и чуть не села обратно.
Это был не Елабуга.
Там, где я ожидала увидеть облупленный пятиэтажный дом и забор из профнастила, простирался сад — огромный, ухоженный, весь в цветах, статуях и аккуратных дорожках. Вдалеке белели колонны, и фонтаны брызгали, как будто им электричество не экономят. А ещё — дворец. Нет, не дом, не особняк, а именно дворец с башенками, витражами и, кажется, флагом на крыше. Я бы не удивилась, если бы откуда-то вышел сам король, снял шляпу и сказал: «Добро пожаловать, миледи».
Только вот кто такая «миледи» — я понятия не имела.
Я подошла к туалетному столику, где, между прочим, стояли флакончики с духами, щётки, пудры и даже какая-то записочка. Почерк — завитушками, слова — непонятные. Ни кириллицы, ни нормальных букв. Попробовала прочесть — язык, будто узел завязался. Ну точно, загробный мир.
— Значит, померла я, — подвела я итог, — И, выходит, попала к буржуям. Интересно, рай это или ад? Хотя, если в аду такие зеркала и молодые тела, то, может, не так уж и плохо грешить было.
Сказала я это сама себе, но внутри стало тревожно. Ну не бывает же такого, чтобы человек умер, а потом — бац! — и проснулся молодухой. Даже если молодуха эта с лицом, за которое в моём доме на пенсию не хватило бы ни на один крем.
Я снова посмотрела на себя в зеркало. Молодая, красивая, но всё же — не я. Какая-то чужая. Хоть и лицо приятное, и волосы хорошие, но внутри — та же самая Мария Ивановна, которой сорок лет назад сосед Витька на танцах наступил на ногу, а потом убежал, не извинившись.
Я вздохнула, провела рукой по волосам — мягкие, шелковистые, как в рекламе шампуня. Никаких седых корней! И ногти — ухоженные, розовые, блестящие, а не эти обломки, которыми я последние годы открывала банки с солёными огурцами.
— Мария Ивановна, — сказала я себе строго, — Спокойно. Ты, значит, умерла. Тебя, значит, свинья сшибла. Всё. А теперь — новое тело. Молодое. Красивое. Может, и мозги к нему прилагаются получше, чем те, что у тебя были. Надо не паникуй, а разбираться, где ты и как отсюда выбраться.
Но тут дверь тихо скрипнула — и я вздрогнула.
На пороге стояла девушка. Ну, то есть, почти ребёнок — лет четырнадцать, в чепце и фартуке, с глазами по пять копеек. Увидела, что я сижу, и ахнула.
— Миледи Мариэль! — пискнула она. — Вы очнулись!
Я заморгала. Миледи кто? Мариэль? Это она мне, что ли?
— Ну… допустим, — осторожно сказала я. — А ты, голубушка, кто будешь?
Девчонка округлила глаза ещё больше, будто я спросила у неё, как работает холодильник.
— Я Лили, миледи! Ваша горничная! Господин Джонатан будет так рад услышать, что вы пришли в себя!
И она — хлоп! — вылетела из комнаты, прежде чем я успела открыть рот.
Я осталась стоять, хлопая глазами. Ну вот. Уже и горничная есть. Господин Джонатан — это кто? Муж, отец, брат? Я, конечно, понимала, что после смерти возможны всякие сюрпризы, но чтоб воскреснуть аристократкой с прислугой — такого даже в телесериалах не показывали.
— Вот тебе, Мария Ивановна, и «рай для праведных», — буркнула я себе под нос. — Ещё бы мне самовар сюда принесли, да солёные огурцы — и вообще сказка.
Но, признаюсь, где-то в глубине души зашевелилось что-то озорное. Ведь я была молодой! Красивой! И, судя по зеркалу, чертовски привлекательной. Может, мне ещё и жених полагается? Или, не дай бог, муж какой-нибудь старый герцог с пузом и подагрой? Хотя… если уж судьба решила подарить мне второй шанс, глупо было бы жаловаться.
Я села обратно на кровать, расправила кружевную ночнушку и задумалась: ну что ж, начнём разбираться.
И пусть этот их Джонатан объяснит, что, собственно, происходит, и где я. Потому что одно я знала точно: если уж меня судьба всунула в тело красавицы с грудью, талией и шелковыми волосами — я этим шансом воспользуюсь по полной.
Я сидела на краешке кровати, подоткнув под себя кружевную юбчонку, чтоб, не дай бог, не помять — уж больно ткань хрупкая, как совесть у депутата, — и пыталась сообразить, что теперь делать. В зеркале — красавица, вокруг — дворец, под ногами — ковёр, на котором можно смело картошку чистить: не заметят. А в голове… в голове полная свалка, будто я не из сна проснулась, а из зимней спячки, причём после трёх литров настойки на боярышнике.
Пока ждала, когда эта их Лили кого-то приведёт, мысли, как всегда, полезли не в ту сторону. Вот сидела я и думала: «Ну, Мария Ивановна, и как ты до такого докатилась?» Ещё вчера, кажется, ругалась с соседкой из-за того, кто мусор не выкинул, а теперь — гляди, целая аристократка. Тело — как у артистки, кровать — как у принцессы, только мозги всё ещё пенсионерские, со скидкой.
Я ведь, между прочим, женщина опытная. Муж у меня был, покойный Гришка, царствие ему небесное. Не сказать, чтоб плохой — но и хорошим не назовёшь. Когда женились, был симпатичный, с гитарой ходил, пел под окном «Владимирский централ», я, дурёха, растрогалась. А потом как-то всё быстро кончилось: завод, друзья, бутылка, и вот тебе, пожалуйста, — мороз, сугроб, и Гришка спит вечным сном возле ларька. Я тогда даже не плакала — сил не было. Только подумала: «Ну хоть не мучается».
Дети мои, Светка с Лёшкой, уехали в Москву. Светка замуж вышла за айтишника, Лёшка поступил в институт, потом где-то там и остался. Звонили поначалу — раз в месяц, потом всё реже, потом только на праздники, да и то — «мам, переведём тебе денег на лекарства, не болей». Ну, спасибо и на том. Я ж не обидчивая, просто одинокая. Ходила в поликлинику, ругалась с врачами, кормила кота Бориса, вязала носки. Всё как у людей. Только скучно ужасно. А потом — бац! — свинья. Вот уж не думала, что мой конец будет таким свиным.
Я даже хихикнула от этой мысли. Ну вот кто бы мог подумать, что моя последняя битва на земле закончится поражением от розовой хрюкающей бестии? Героическая смерть, ничего не скажешь. Где-то в учебниках потом напишут: «Пала смертью храбрых от свиньи соседской». А теперь, пожалуйста, результат — новая жизнь, новое тело, новый мир. И, судя по обстановке, не самое плохое место. Только вот почему меня-то выбрали? Я ж не святая, не мученица, максимум — активистка из домкома.
Тут дверь снова скрипнула, и я, с облегчением выдохнув, подняла глаза. В комнату вошёл мужчина. Высокий, седоватый, но всё ещё держался прямо, с тем самым благородным видом, каким у нас в Елабуге разве что памятник Ленину обладал. На нём был сюртук, жилет, какие-то безупречно выглаженные брюки — я таких тканевых чудес и в кино не видела.
— Мариэль! — вскрикнул он и подбежал ко мне. — Дитя моё!
Я моргнула. Дитя? Ну уж спасибо, конечно. Мне бы сейчас пенсию вернуть, а не детство.
— Э… — сказала я, не зная, как себя вести. — Да, это я. А вы… простите… кто?
Мужчина схватился за сердце, словно я ножом его полоснула.
— Господи, ты действительно сильно ударилась! Я — твой отец, Джонатан Шартс! Ты не помнишь?
Я открыла рот, потом закрыла. Ну конечно, Шартс. Теперь понятно, почему фамилия звучала, как «черт с». Вон оно как — родитель.
— Ах да, отец! — спохватилась я, сделав глаза круглые и трогательные. — Просто голова что-то болит, всё будто в тумане.
Он опустился рядом на кровать, тяжело вздохнув.
— Я уже думал, ты не очнёшься. Слава небесам, ты жива. Когда ты поскользнулась на лестнице и так неудачно ударилась, я едва не потерял рассудок!
— Поскользнулась? — переспросила я. — На лестнице?
— Да, да! Ты спешила к конюшне, услышала, что жеребёнок сбежал, и, конечно же, побежала помочь. Но на ступеньке было скользко, и…
Он закатил глаза. Я представила картину: барышня с лицом ангела, в длинном платье, летит кубарем по лестнице, потому что решила играть в ветеринарку. Н-да. Достойно. Прямо судьба у меня такая — падать головой, где только можно.
— Ну слава богу, не свинья, — вырвалось у меня.
Джонатан моргнул.
— Прошу прощения?
— Ничего, — замялась я, махнув рукой. — Это так… внутренние размышления.
Он посмотрел на меня как-то странно, но промолчал. Сидел, держал меня за руку, и я вдруг почувствовала — знакомо. Не моё, не моё, а всё равно будто родное. Где-то в глубине мелькнуло воспоминание: этот же человек, только моложе, смеётся, подбрасывает маленькую девочку на руках, говорит что-то ласковое… Я вздрогнула.
В голове будто кто-то приоткрыл дверцу шкафа, и из неё вывалились вещи — обрывки чужих мыслей, чувств, запахов. Вспышки. Девушка в белом платье — это я. Мальчик с кудрями — брат, Кристофер. Женщина с мягкой улыбкой — мать, умерла давно. Всё это словно всплыло на поверхность, как пузырьки воздуха в кипятке.
Я осторожно прислушалась к этим новым воспоминаниям. Они были мутные, зыбкие, будто записаны на кассету, которую прокрутили сто раз, но всё же были. Я — Мариэль Шартс. Аристократка, дочь обедневшего рода. Дом — наш, родовой. Когда-то богатый, теперь на последнем дыхании. И этот мужчина действительно мой отец.
— Отец, — сказала я, на удивление уверенно. — Кажется, я начинаю вспоминать. Простите, я, наверное, вас напугала.
Джонатан просиял, глаза заблестели, будто у ребёнка, которому пообещали конфету.
— О, дитя! Я уж думал, боги наказали нас окончательно!
— Боги… — пробормотала я, криво усмехнувшись. — Ну да, конечно. Они у вас, значит, тоже есть. Приятно знать, что и тут без начальства не обошлось.
— Что?
— Ничего, ничего. Голова ещё кружится.
Он кивнул с пониманием.
— Отдыхай, милая. Доктор говорил, тебе нужно больше покоя. Мы все очень волновались. Кристофер даже ночевал под твоей дверью, чтобы первым узнать, когда ты очнёшься.
— Ох, вот уж герой, — сказала я. — Маленький страж при входе.
Джонатан улыбнулся, но тут его лицо потемнело, и он вдруг стал каким-то уставшим.
— Знаешь, Мариэль, мы не можем позволить себе больше таких потрясений. Наше положение и без того… шаткое.
Я насторожилась.
— Что вы имеете в виду?
Он посмотрел в сторону, вздохнул и тяжело поднялся.
— Финансы, милая. После смерти твоей матери дела пошли под откос. Долги, аренды, налоги — всё свалилось на меня. Я пытался удержать имение, но теперь… боюсь, если не найдём выход, Шартсы скоро перестанут существо
Вот так всегда. Только проснулась — и сразу новости, от которых даже молодое тело хочется запить валидолом.
— Ох, батюшки, — вырвалось у меня. — То есть… ах, боже мой, — поправилась я. — Так всё плохо?
— Плохо, — кивнул он. — Мы ещё держимся, но скоро нас просто выкинут на улицу.
Я машинально потянулась за невидимой сумкой, где обычно лежали очки и пенсия в конверте. Старые привычки не умирают даже в новом теле. Ну вот, пожалуйста: новая жизнь, а проблемы — те же. Денег нет, но вы держитесь.
Джонатан вздохнул, погладил меня по плечу.
— Отдыхай, милая. Завтра поговорим подробнее.
Он вышел, оставив меня в одиночестве.
Я смотрела ему вслед и думала, что жизнь — она, знаете, как варенье: с виду сладкая, а как копнёшь, то в банке уже плесень. Только я теперь не в Елабуге и не пенсионерка с котом, а молодая барышня с долгами, замком и семьёй, которая вот-вот разорится.
И если уж меня сюда занесло не просто так, значит, придётся действовать. Хоть я и Мария Ивановна, но где наша не пропадала.
Только бы понять, что тут к чему, кто кому должен, и где в этом мире найти ближайший «Сбербанк».
ГЛАВА 2. Он дракон
Ох, если бы кто-нибудь сказал мне ещё вчера, что на старости лет я окажусь молодой девицей с волосами, как свежевзбитые сливки, и кожей, будто мне по лицу не полвека ветра и мороза гуляло, а лишь поцеловал утренний румянец, я бы рассмеялась прямо в лицо. Но жизнь, как говорится, — не щи, чтоб её пересолить по вкусу. Привыкай к тому, что есть. А потому, когда на следующее утро после моего внезапного воскрешения в теле барышни по имени Мариэль Шартс мне велели явиться к отцу, я уже была в состоянии стойкой растерянности, но при этом — как-никак — с приличной укладкой и даже в платье, которое, по уму, стоило, как вся моя двухкомнатная квартира в Елабуге вместе с ковром, холодильником и коллекцией сувенирных магнитиков.
