Жрать!
Борода висела клочьями. Я уже давно бросил хоть какую-то надежду привести ее в порядок, равно как и свой драный плащ, и прохудившиеся ботинки. Из всего перечисленного, борода была наименее значимой вещью, однако, именно на нее я чаще всего и обращал свое внимание, то и дело пытаясь подергать пальцами. Наверное, все дело в том, что она-то, в отличии от ботинок, все время под рукой. Пальцы опять застряли в колтунах. При первой же возможности обстригу ее, и ее, и волосы. Свой нож, как и большую часть своих вещей, пару дней назад я потерял, когда выбирался из трясины. Трясины — они особенно опасны. Выглядят, как обычная лужа на песке, но попадешься — и все, повезет, если отпустит. Потеря вещей — это не самое страшное, что тут может случиться. В кармане у меня еще оставался один брикет, но его я берёг. На тот случай, если совсем уже не смогу идти. За эти дни я уже раз пять падал, без сил, но каждый раз мне еще удавалось убедить себя, что просто нужна была передышка, а еда — еда мне еще не нужна. Для пустыни сейчас я сам — еда.
Дорога под ногами едва угадывалась, терялась то в нанесенном песке, то в топких лужах, которые, после последнего происшествия, я старался обходить по дуге. По той же причине шел больше ночью. Днем небо заволакивали облака, такие же серые, как и песок под ногами. Серость, серость — все сливалось в одно. Так я и попал в ту топь. Как только выбрался?! Но ночью... Ночью на небе появлялась луна. Неизменно большая и круглая. Мир из серого внезапно приобретал цвет синевы, синевы с золотыми прожилками — там, где в лужах отражалась луна. Как сигнал, знак о том, что место это — гиблое. И, в отличие от остального мира — гиблое наверняка.
Левый ботинок громоздкой подошвой зацепился за второй, я споткнулся, и упал на колени. Встать больше не смог. Обернувшись, я увидел, где приземлилась оторвавшаяся-таки злосчастная подошва. А так же то, насколько малы были мои шаги. Скоро настанет утро, и ветер занесет их песком. Вставай! Если ты не встанешь, песком занесет и тебя! Но я не двигался. Все попытки привели к тому, что я просто завалился на бок, да так и остался.
Дыхание было поверхностным, в голове звенело, и я уже и не помнил даже, куда я иду, и зачем. Рука опустилась в карман. Ладно! Ладно, половину! Нет, половину от половины! Остальное я оставлю на потом. «Если это "потом" для тебя еще настанет!», прозвучал в голове чей-то, совсем незнакомый мерзкий голос. В последнее время он меня навещал, я старался не обращать на него внимания. Или это был я сам? Могу ли я сам разговаривать так мерзко, и так сладенько радоваться возможности своей же скорой смерти? Голос не ответил моим мыслям, но тоненько захихикал. Уже едва понимая, что делаю, одной рукой в кармане я развернул брикет, раскрошил его на две части, и одну тут же, жадно, заглотал.
Сытости я не почувствовал, однако, круги перед глазами развеялись, а голос отступил куда-то на дальние горизонты сознания. С сожалением — ведь хотел же съесть только четверть! — я достал остатки брикета, и увидел, что на деле осталось и того меньше. Поняв всю тщетность подольше сохранить запас, я запихал остатки в рот, все же стараясь более тщательно жевать, а обертку пустил по так кстати налетевшему утреннему ветру.
Я шел напрямик. Смысла избегать топей больше не было, и дожидаться ночи я тоже не стал. Возможно, как раз поэтому, пустыня, офонаревшая от такой наглости, уже к полудню вывела меня к поселению. Шатаясь, я привалился спиной к первой же двери. Сил постучать уже не было.
— Что это? — я переваливал ложкой комки какой-то каши. — Зерно по виду похоже на овес, но вкус.., — тут я скривился. Мешанина, даже после трех дней голодовки и недели пути, в лучшем случае напоминало ничто. Отвратительное ничто. Воздух, собранный из-под пары бензовозов, и спрессованный до твердого состояния. Служащий лишь для того, чтобы набить желудок — не насытиться. Такого же землисто-серого оттенка, что и марево над трубами еще работающих фабрик, как и пустыня, расстилавшаяся вокруг.
— Не, это не овес, — усмехается здоровяк. — Это Авез! Ты привыкнешь!
— Что? — переспрашиваю я.
— Авез. Искусственно полученная крупа.
Клара, дочка приютившего меня здоровяка, болтает тощими ногами, сидя на соседнем, рабочем, столе. Незнакомец заинтересовал ее ненадолго, и она уже вернулась к своей уродливой кукле. Напевая только ей ведомую песенку, Клара ест то же самое.
— Полученная — из чего? — продолжаю допытываться я.
— А, там перерабатывают что—то.., — здоровяк машет рукой.
— То есть, это продукт переработки? А из чего все-таки?
Здоровяк — так и не запомнил его имени, а сейчас и переспрашивать не к месту — уже, должно быть, жалеет, что пустил меня в дом. И даже не потому, что пришлось поделиться едой.
— Главным образом — целлюлоза, — он встает из-за стола, и тон его начинает терять пренебрежительные нотки. — Фирма не разглашает своих секретов. …Да мы сейчас особо и не разглядываем. Время не то, чтоб что-то рассматривать! ...Клара, ты доела?
Девочка пододвигает ему свою, уже пустую, миску, спрыгивает с высокого стола, и тянется к чайнику. Пока никто не видит, я беру упаковку. Действительно, целлюлоза — на первом месте. Дальше еще полтора десятка буквенно-цифирных обозначений несомненно, крайне полезных компонентов, и приписка мелким шрифтом: может содержать органические следы натурального биологического происхождения. У меня глаза на лоб полезли. Мысли зашевелились, защелкали, пытаясь постигнуть суть только что прочитанного мной. И, где-то на границе осознания, остановились. Там уже довольно однозначно проглядывался ответ. Голос в голове захихикал. Я отодвинул коробку, закрыл глаза...
— Ты прав. Сейчас не то время, чтобы вдаваться в детали. Будем благодарны за хлеб насущный, что даётся нам в большинство из дней! — я взял ложку и начал, не глядя, есть. Желудок довольно заурчал.
Борода висела клочьями. Я уже давно бросил хоть какую-то надежду привести ее в порядок, равно как и свой драный плащ, и прохудившиеся ботинки. Из всего перечисленного, борода была наименее значимой вещью, однако, именно на нее я чаще всего и обращал свое внимание, то и дело пытаясь подергать пальцами. Наверное, все дело в том, что она-то, в отличии от ботинок, все время под рукой. Пальцы опять застряли в колтунах. При первой же возможности обстригу ее, и ее, и волосы. Свой нож, как и большую часть своих вещей, пару дней назад я потерял, когда выбирался из трясины. Трясины — они особенно опасны. Выглядят, как обычная лужа на песке, но попадешься — и все, повезет, если отпустит. Потеря вещей — это не самое страшное, что тут может случиться. В кармане у меня еще оставался один брикет, но его я берёг. На тот случай, если совсем уже не смогу идти. За эти дни я уже раз пять падал, без сил, но каждый раз мне еще удавалось убедить себя, что просто нужна была передышка, а еда — еда мне еще не нужна. Для пустыни сейчас я сам — еда.
Дорога под ногами едва угадывалась, терялась то в нанесенном песке, то в топких лужах, которые, после последнего происшествия, я старался обходить по дуге. По той же причине шел больше ночью. Днем небо заволакивали облака, такие же серые, как и песок под ногами. Серость, серость — все сливалось в одно. Так я и попал в ту топь. Как только выбрался?! Но ночью... Ночью на небе появлялась луна. Неизменно большая и круглая. Мир из серого внезапно приобретал цвет синевы, синевы с золотыми прожилками — там, где в лужах отражалась луна. Как сигнал, знак о том, что место это — гиблое. И, в отличие от остального мира — гиблое наверняка.
Левый ботинок громоздкой подошвой зацепился за второй, я споткнулся, и упал на колени. Встать больше не смог. Обернувшись, я увидел, где приземлилась оторвавшаяся-таки злосчастная подошва. А так же то, насколько малы были мои шаги. Скоро настанет утро, и ветер занесет их песком. Вставай! Если ты не встанешь, песком занесет и тебя! Но я не двигался. Все попытки привели к тому, что я просто завалился на бок, да так и остался.
Дыхание было поверхностным, в голове звенело, и я уже и не помнил даже, куда я иду, и зачем. Рука опустилась в карман. Ладно! Ладно, половину! Нет, половину от половины! Остальное я оставлю на потом. «Если это "потом" для тебя еще настанет!», прозвучал в голове чей-то, совсем незнакомый мерзкий голос. В последнее время он меня навещал, я старался не обращать на него внимания. Или это был я сам? Могу ли я сам разговаривать так мерзко, и так сладенько радоваться возможности своей же скорой смерти? Голос не ответил моим мыслям, но тоненько захихикал. Уже едва понимая, что делаю, одной рукой в кармане я развернул брикет, раскрошил его на две части, и одну тут же, жадно, заглотал.
Сытости я не почувствовал, однако, круги перед глазами развеялись, а голос отступил куда-то на дальние горизонты сознания. С сожалением — ведь хотел же съесть только четверть! — я достал остатки брикета, и увидел, что на деле осталось и того меньше. Поняв всю тщетность подольше сохранить запас, я запихал остатки в рот, все же стараясь более тщательно жевать, а обертку пустил по так кстати налетевшему утреннему ветру.
Я шел напрямик. Смысла избегать топей больше не было, и дожидаться ночи я тоже не стал. Возможно, как раз поэтому, пустыня, офонаревшая от такой наглости, уже к полудню вывела меня к поселению. Шатаясь, я привалился спиной к первой же двери. Сил постучать уже не было.
— Что это? — я переваливал ложкой комки какой-то каши. — Зерно по виду похоже на овес, но вкус.., — тут я скривился. Мешанина, даже после трех дней голодовки и недели пути, в лучшем случае напоминало ничто. Отвратительное ничто. Воздух, собранный из-под пары бензовозов, и спрессованный до твердого состояния. Служащий лишь для того, чтобы набить желудок — не насытиться. Такого же землисто-серого оттенка, что и марево над трубами еще работающих фабрик, как и пустыня, расстилавшаяся вокруг.
— Не, это не овес, — усмехается здоровяк. — Это Авез! Ты привыкнешь!
— Что? — переспрашиваю я.
— Авез. Искусственно полученная крупа.
Клара, дочка приютившего меня здоровяка, болтает тощими ногами, сидя на соседнем, рабочем, столе. Незнакомец заинтересовал ее ненадолго, и она уже вернулась к своей уродливой кукле. Напевая только ей ведомую песенку, Клара ест то же самое.
— Полученная — из чего? — продолжаю допытываться я.
— А, там перерабатывают что—то.., — здоровяк машет рукой.
— То есть, это продукт переработки? А из чего все-таки?
Здоровяк — так и не запомнил его имени, а сейчас и переспрашивать не к месту — уже, должно быть, жалеет, что пустил меня в дом. И даже не потому, что пришлось поделиться едой.
— Главным образом — целлюлоза, — он встает из-за стола, и тон его начинает терять пренебрежительные нотки. — Фирма не разглашает своих секретов. …Да мы сейчас особо и не разглядываем. Время не то, чтоб что-то рассматривать! ...Клара, ты доела?
Девочка пододвигает ему свою, уже пустую, миску, спрыгивает с высокого стола, и тянется к чайнику. Пока никто не видит, я беру упаковку. Действительно, целлюлоза — на первом месте. Дальше еще полтора десятка буквенно-цифирных обозначений несомненно, крайне полезных компонентов, и приписка мелким шрифтом: может содержать органические следы натурального биологического происхождения. У меня глаза на лоб полезли. Мысли зашевелились, защелкали, пытаясь постигнуть суть только что прочитанного мной. И, где-то на границе осознания, остановились. Там уже довольно однозначно проглядывался ответ. Голос в голове захихикал. Я отодвинул коробку, закрыл глаза...
— Ты прав. Сейчас не то время, чтобы вдаваться в детали. Будем благодарны за хлеб насущный, что даётся нам в большинство из дней! — я взял ложку и начал, не глядя, есть. Желудок довольно заурчал.
