1808. Англия
Я смотрю на него. Он стоит со своим другом и его сестрой, свысока взирая на танцующие пары. Он не любит танцевать. Темно-синий фрак обтягивает его широкие плечи, а шейный платок, небрежно завязанный по последней моде, лишь слегка приоткрывает шею, которую я люблю целовать. Любила? Полюблю? Я путаюсь во временах.
Несколько прядей его темных, почти черных волос прилипли ко лбу. Ему жарко и неуютно, хотя он не понимает, почему. Он чувствует себя не в своей тарелке, несмотря на все его богатство, титул и откровенный подхалимаж окружающих.
Его брови чуть сведены, а взгляд отсутствующий. Ему отчаянно, до зубовного скрежета, скучно.
Рождественский благотворительный бал. Чертова чопорная Англия.
Я словно невзначай приближаюсь к нему, но сестра друга заговаривает с ним и откровенно намекает на желание потанцевать. Сучка. Он как джентльмен сразу приглашает ее.
Я приближаюсь к его другу и посылаю ему кокетливо-смущенный взгляд сквозь приспущенные ресницы. Он заинтересованно улыбается и тут же начинает скользить глазами по окружающим. Чтобы пригласить меня на танец, ему нужно найти кого-то, кто может представить его мне. Но никто не может – никто меня здесь не знает. Я вздыхаю и скрываюсь в толпе.
Я терпелива. Я ангельски терпелива. Я терпелива как тысяча чертей. Мне приходится быть такой, потому что у меня нет выбора. И я жду.
Сколько я жду? Минуты превращаются в века. С некоторых пор я не умею ориентироваться во времени.
Уже почти утро. Он выходит в сад по снежной дорожке. Распускает платок, растягивает пальцами стоячий воротник рубашки, который душит его. Скоро его хватятся, у него есть несколько минут, чтобы побыть одному. У меня есть несколько минут.
Я появляюсь из неверных сумерек и в лунном свете бесшумно скольжу к нему. Он наконец-то замечает меня. Я приближаюсь.
Его глаза темны, его губы сурово сжаты, он пристально смотрит на меня, но молчит. Он не знает меня, он не имеет права заговорить со мной, не будучи представленным.
Я же лишена этих предрассудков. Вот я уже рядом, так близко, как ни одна уважающая себя дама не позволит себе подойти к джентльмену. Он делает шаг назад, я тут же сокращаю расстояние.
- Простите, леди, мы знакомы? – он растерян, он не знает, как ему себя вести, он не привык к такому поведению юных девушек.
Я не могу ему ответить. Я встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, мои руки обвивают его шею. Это мой единственный ответ. Знакомы ли мы?
Я не знаю, как его зовут. Но я знаю эти губы, это встревоженное дыхание, эти ладони, которые впиваются в мои запястья в попытке снять их со своей шеи.
Я в отчаянии сильнее вцепляюсь в него, льну к нему всем телом. Несколько секунд он в замешательстве медлит, потом сдержанность изменяет ему. Его руки обхватывают меня, приподнимают над землей, он стонет мне в рот… Его поцелуи совсем не джентльменские, горячие, неловкие, хаотичные. Он все крепче стискивает меня в объятиях, так, что мне становится трудно дышать, но я не жалуюсь, я ликую.
Теперь он не отстраняет меня, и я могу больше не цепляться за него. Я высвобождаю руки и нетерпеливо дергаю пуговицы его жилета.
Он снова стонет и, на миг оторвавшись от моего рта, шепчет:
- Не здесь. Не сейчас.
Он не понимает, что у меня есть только здесь и сейчас. Он не понимает, а я не могу ему объяснить.
- Мистер Фицуильям! – звучит вдалеке женский голос со стороны террасы. – Мистер Фицуильям, где вы?
Он отпускает меня, и я понимаю, что это конец. Он делает шаг в сторону и начинает лихорадочно завязывать шейный платок. Он растерян, взволнован, раздосадован. Он то испуганно смотрит в сторону дома, ожидая, что с минуты на минуту здесь покажется кто-то, кто ищет его, то поворачивается ко мне, и его лицо уже не кажется суровым и надменным, каким оно выглядело десять минут назад. Он похож на раненое животное.
- Я должен идти, но… где я могу вас найти? – шепчет он.
Я отрицательно качаю головой и отступаю в тень. Он медлит еще несколько секунд, но потом, слыша приближающиеся шаги, идет навстречу:
- Я здесь. Дышал свежим воздухом, - его голос звучит невозмутимо.
Но по тому, как он оглядывается, я понимаю, что он все еще ищет меня.
Он будет искать меня всю свою жизнь. Но время упущено.
1212. Италия
Мы уже почти у моря. Оно сверкает своими водами под полуденным солнцем и зовет. И в который раз я думаю о том, какая причина заставила меня пойти в этот поход вместе с тысячами верующих в то, что Гроб Господень должен быть освобожден.
Я монах. Одно мое звание должно служить достаточной причиной. Я выбрал путь служения богу. Не эта ли цель является самой достойной, и не эта ли сила движет мной?
Теперь я в этом сомневаюсь, потому что ощущаю, как поет мое сердце при виде моря, как радуюсь я, встречая на пути новые земли и невиданные вещи. Меня влечет само путешествие и приключения, которые оно несет мне. Может быть, я заблуждался? Я молюсь богу каждый день, чтобы он наставил меня на путь истинный. Я молюсь не о том, о чем молятся все – чтобы воды моря расступились перед нами, а лишь о том, чтобы я понял, чего хочу. Это представляется мне более важным. Значит ли это, что я отдаляюсь от бога?
Девушки, совершающие этот поход, привлекают меня. Я знаю, что это искушение, которое посылает мне Господь, чтобы проверить мою волю, мою веру и мою преданность. Я должен с этим искушением бороться. Но как я определю, не проиграл ли я это сражение?
Иногда меня посещает мысль о том, что, может быть, я ошибся, и вовсе не служение богу является моим призванием, но я гоню ее прочь.
Мы останавливаемся на ночлег в поле под открытым небом. Хотя многие добрые души согласились бы приютить паломников, идущих в Иерусалим, нас слишком много, чтобы мы все могли остановиться у кого-то на постой.
Все же сегодня праздник, и мне хочется посидеть у огня, в тепле и уюте, и я решаюсь посетить какую-нибудь таверну в портовом городке. Хозяйка узнает во мне одного из участников крестового похода и, называя «святой человек», предлагает мне похлебку и кусок хлеба. Я не отказываюсь. Я голоден и ужасно устал.
Расположившись у очага под украшенной рождественской елью рядом с яслями с младенцем Иисусом, я откидываю свой капюшон и вытягиваю ноги к огню. Полный живот и тепло делают меня умиротворенным и счастливым. Почти.
Беседа с интересным человеком сделала бы меня счастливым полностью.
Только сейчас в углу таверны я замечаю девушку, которая пристально смотрит на меня. Ее взгляд смущает. Она смотрит так, как будто знает меня, но я не помню ее. Может быть, она одна из тех чистых душ, которые совершают наш поход веры? Но она одета слишком хорошо и слишком нарядно для человека, проделавшего столь длинный путь.
Заинтригованный, я спрашиваю у хозяйки:
- Кто эта дама?
Хозяйка пожимает плечами:
- Не знаю. Она не говорит ничего, наверное, немая. Одета хорошо, значит, не из простых людей, тем не менее путешествует одна. Вот что, - хозяйка наклоняется ко мне и доверительно шепчет, - я думаю, она сбежала из дома. Может быть, отец хотел выдать ее замуж против воли или, возможно, заставлял постричься в монахини… - Хозяйка соображает, что свои умозаключения она говорит не тому слушателю, и смущенно прерывается на полуслове, - простите, святой отец, я лишь хотела сказать, что, может быть, ей требуется напутствие и слово божие.
- Возможно, - киваю я, словно не замечая ее смущения. – Но если она ничего не слышит…
- О, нет, она прекрасно слышит и понимает, только почему-то общается знаками. Она… у нее нет денег. Я накормила ее из сострадания, а она, ни говоря ни слова, наносила мне воды на кухню и перемыла всю посуду… Так странно: руки нежные, не загрубевшие от труда, кожа белая, гладкая, но девушка сильная, что твоя крестьянка…
Хозяйка качает головой и отходит от меня, потому что ее внимания ждут другие, стуча кружками по столу.
Девушка продолжает смотреть на меня, и мне кажется, будто она ждет, что я подойду к ней. Может быть, действительно, ей нужно наставление на путь истинный?
К ней подсаживается какой-то матрос. Она хмурится и пытается отодвинуться от него по деревянной скамье, но оказывается загнанной в угол.
Я встаю и подхожу к ней. Ее глаза вспыхивают непонятной радостью, и мне снова кажется, будто она считает, что давно меня знает.
- Идем, дитя, - я протягиваю ей руку, не обращая внимания на матроса. Он тушуется, что-то бормочет и встает, позволяя девушке ухватиться за мою руку и идти за мной. Мы подходим к двери и только сейчас замечаем, что на улице ливень. Я так и не привык, что в Италии на Рождество вместо снега идет дождь.
Остаться в таверне не представляется возможным. Она все больше наполняется желающими пропустить по стаканчику, и девушке здесь не место, потому что ее начинают принимать за… даже в мыслях я не могу позволить себе произнести это слово.
Я подхожу к хозяйке и спрашиваю ее о комнате или какой-нибудь каморке, где мы могли бы переждать дождь и поговорить. Может быть, действительно мне удастся чем-нибудь ей помочь. У меня слишком мало денег, но сейчас я готов заплатить за комнату. Почему-то спасти эту девушку от самой себя мне кажется очень важным.
Но хозяйка отмахивается от предложенной платы и ведет нас к небольшой каморке возле кухни, где хранится утварь. Здесь тепло от кухонного очага и уютно.
- Дитя мое, - начинаю я, едва девушка усаживается на небольшую скамеечку возле моих ног, сам я занимаю табурет побольше. – Эта добрая женщина сказала, что вы ничего не говорите, но понимаете. Могу я говорить с вами от имени Господа нашего? Возможно, вам требуется помощь или совет?
Девушка смотрит на меня, и на нее лице появляется странное смущенно-лукавое выражение. Теперь я думаю, что не так уж она юна. Да, у нее нежная гладкая кожа и зубы белые, что твой жемчуг, но ее взгляд кажется слишком взрослым. Меня это смущает, и я вдруг понимаю, что оказался наедине с ней, с женщиной, не ребенком.
Откашлявшись, я продолжаю:
- Вы путешествуете одна. Вы сбежали из дома?
Девушка неопределенно покачивает головой и пожимает плечами, как будто хочет сказать: «И да, и нет».
- Кто-то ищет вас? – на ее глаза набегает пелена грусти, и она отрицательно качает головой.
Нет, ее никто не ищет, и ей больно от этого.
- Вы сами ищете кого-то?
Она вздыхает и пристально смотрит мне в глаза, так пристально, что я на мгновение думаю, что она хочет сказать, что ищет меня. Но, конечно, этого не может быть.
Она продолжает долго смотреть на меня, и я чувствую, что в ней происходит какая-то непонятная мне борьба. Потом она словно решается на что-то, встает со скамеечки и внезапно усаживается мне на колени, обвивает мою шею руками и припадает своими устами к моим.
Я настолько ошеломлен, настолько не ожидаю этого от нее, что первые мгновения я медлю, но затем в ужасе вскакиваю, буквально сбрасывая ее со своих колен.
Неужели я ошибся, и это не невинное дитя из благородной семьи, а заблудшая женщина, чью душу растлил разврат?
Но мгновением позже я корю себя за свою жестокость, наклоняясь, чтобы поднять девушку с пола – она горько плачет.
Может быть, я неправильно ее понял? Может быть, ее порыв был лишь порывом ребенка, желающего получить ласку и утешение? Может быть, дикая борьба, происходящая во мне и путающая мои мысли, заставляет видеть меня зло и похоть там, где их нет?
- Прости меня, не плачь, - шепчу я, пытаясь ее поднять. – Ты ни в чем не виновата.
Она встает на колени и обхватывает мои ноги руками, прячет лицо в складках моего одеяния. Я вижу в этом жест отчаяния, мольбу о прощении, и ласково глажу ее по волосам, пытаясь успокоить, и вдруг, к своему ужасу, у меня мелькает осознание, что ее лицо прижимается к моему паху. Ее дыхание сквозь ткань согревает меня, и я, сгорая от стыда, чувствую, как моя плоть напрягается, рвется наружу к источнику этого грешного тепла, ее рту.
Я понимаю, что и для нее это не осталось незамеченным, когда она начинает потираться щекой через ткань о мою напрягшуюся плоть. Странная противоречивость ее невинного внешнего вида и явной опытности в плотских утехах вместо того, чтобы охладить меня, только больше возбуждает. Мелькает мысль, что, может быть, ее развратил собственный отец или какой-то другой близкий родственник, может быть, опекун, – я слышал о таких ужасных вещах, - и может быть, это дитя просто не знает, как иначе проявлять свою любовь и послушание. Выказав сейчас ей свое отвращение и негодование, я могу только напугать ее и унизить.
Я в сомнениях продолжаю гладить ее по волосам, таким мягким на ощупь, не зная, как поступить. Девушка же смелеет и начинает комкать ткань каппы, пытаясь добраться до…
Я хочу оттолкнуть ее и хочу, чтобы она сделала это быстрее. В смятении я шепчу:
- Нет, нет, не нужно…
Я не хочу привлекать внимание, я не хочу шуметь, я пытаюсь опустить край моего облачения, но действую слишком мягко, чтобы не показаться грубым, не толкнуть и не обидеть девушку, и она не обращает никакого внимания на мои слабые попытки остаться праведником.
Когда-то давно, в мою бытность юнцом, я был с женщиной, соседкой, вдовой, чей муж допился до того, что умер. Как-то однажды она увлекла меня на сеновал, и я познал с ней способы общения мужчины и женщины. Я помню, что мне было стыдно, жарко и неловко, неприятно и больно от того, как она стискивала меня, и испытал лишь небольшое удовольствие в конце, на мой взгляд, не стоящее того, чтобы ради него все это затевать. Какое-то время я предпочитал заниматься самоудовлетворением, пока не решил, что стоит посвятить свою жизнь богу, а не предаваться греху и разврату.
Но сейчас, когда руки девушки наконец пробрались к моей бесстыдной плоти и нежно ласкают ее, когда она осыпает поцелуями мои чресла, я думаю, что нет ничего прекраснее этого. И когда ее губы охватывают меня и позволяют проникнуть во влажный жар ее маленького рта, мне кажется, я возношусь на небеса. Разве можно такую сладость считать чем-то греховным? Ее нежный язык кружит по моей плоти, вырывая из меня тихие стоны наслаждения – я по-прежнему не хочу привлекать внимание. Я чувствую, что слишком крупный для нее, и пытаюсь отстраниться, чтобы не перекрывать ей дыхание, но ее пальцы впиваются в мои ягодицы и притягивают меня ближе. Благослови ее боже, никто никогда не делал меня настолько счастливым. И если мне суждено гореть в геенне огненной, я буду делать это с радостью.
Когда мое наслаждение достигает пика, и я начинаю орошать своим семенем ее рот, за моими закрытыми веками возникает свечение, словно на меня снисходит благодать, и какие-то странные, но чудесные видения мелькают перед моим внутренним взором. Я вижу себя в каком-то ином мире, где дома вырастают как горы, и большие железные птицы летают в облаках, и вокруг много света, воздуха и цвета. Наверное, это и есть рай…
- Да что же это такое? – женский визг врывается в мое блаженное состояние, возвращая меня с небес на землю. – Святой отец, что это вы делаете такое? Как же вам не стыдно? А я-то думала, что вы… Я вам поверила! Развратник! Греховодник! Делать такое с невинной девушкой, нуждающейся в помощи!
Я горю от стыда, выбегая мимо хозяйки сначала в кухню, а потом через черный ход на улицу.
Я смотрю на него. Он стоит со своим другом и его сестрой, свысока взирая на танцующие пары. Он не любит танцевать. Темно-синий фрак обтягивает его широкие плечи, а шейный платок, небрежно завязанный по последней моде, лишь слегка приоткрывает шею, которую я люблю целовать. Любила? Полюблю? Я путаюсь во временах.
Несколько прядей его темных, почти черных волос прилипли ко лбу. Ему жарко и неуютно, хотя он не понимает, почему. Он чувствует себя не в своей тарелке, несмотря на все его богатство, титул и откровенный подхалимаж окружающих.
Его брови чуть сведены, а взгляд отсутствующий. Ему отчаянно, до зубовного скрежета, скучно.
Рождественский благотворительный бал. Чертова чопорная Англия.
Я словно невзначай приближаюсь к нему, но сестра друга заговаривает с ним и откровенно намекает на желание потанцевать. Сучка. Он как джентльмен сразу приглашает ее.
Я приближаюсь к его другу и посылаю ему кокетливо-смущенный взгляд сквозь приспущенные ресницы. Он заинтересованно улыбается и тут же начинает скользить глазами по окружающим. Чтобы пригласить меня на танец, ему нужно найти кого-то, кто может представить его мне. Но никто не может – никто меня здесь не знает. Я вздыхаю и скрываюсь в толпе.
Я терпелива. Я ангельски терпелива. Я терпелива как тысяча чертей. Мне приходится быть такой, потому что у меня нет выбора. И я жду.
Сколько я жду? Минуты превращаются в века. С некоторых пор я не умею ориентироваться во времени.
Уже почти утро. Он выходит в сад по снежной дорожке. Распускает платок, растягивает пальцами стоячий воротник рубашки, который душит его. Скоро его хватятся, у него есть несколько минут, чтобы побыть одному. У меня есть несколько минут.
Я появляюсь из неверных сумерек и в лунном свете бесшумно скольжу к нему. Он наконец-то замечает меня. Я приближаюсь.
Его глаза темны, его губы сурово сжаты, он пристально смотрит на меня, но молчит. Он не знает меня, он не имеет права заговорить со мной, не будучи представленным.
Я же лишена этих предрассудков. Вот я уже рядом, так близко, как ни одна уважающая себя дама не позволит себе подойти к джентльмену. Он делает шаг назад, я тут же сокращаю расстояние.
- Простите, леди, мы знакомы? – он растерян, он не знает, как ему себя вести, он не привык к такому поведению юных девушек.
Я не могу ему ответить. Я встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, мои руки обвивают его шею. Это мой единственный ответ. Знакомы ли мы?
Я не знаю, как его зовут. Но я знаю эти губы, это встревоженное дыхание, эти ладони, которые впиваются в мои запястья в попытке снять их со своей шеи.
Я в отчаянии сильнее вцепляюсь в него, льну к нему всем телом. Несколько секунд он в замешательстве медлит, потом сдержанность изменяет ему. Его руки обхватывают меня, приподнимают над землей, он стонет мне в рот… Его поцелуи совсем не джентльменские, горячие, неловкие, хаотичные. Он все крепче стискивает меня в объятиях, так, что мне становится трудно дышать, но я не жалуюсь, я ликую.
Теперь он не отстраняет меня, и я могу больше не цепляться за него. Я высвобождаю руки и нетерпеливо дергаю пуговицы его жилета.
Он снова стонет и, на миг оторвавшись от моего рта, шепчет:
- Не здесь. Не сейчас.
Он не понимает, что у меня есть только здесь и сейчас. Он не понимает, а я не могу ему объяснить.
- Мистер Фицуильям! – звучит вдалеке женский голос со стороны террасы. – Мистер Фицуильям, где вы?
Он отпускает меня, и я понимаю, что это конец. Он делает шаг в сторону и начинает лихорадочно завязывать шейный платок. Он растерян, взволнован, раздосадован. Он то испуганно смотрит в сторону дома, ожидая, что с минуты на минуту здесь покажется кто-то, кто ищет его, то поворачивается ко мне, и его лицо уже не кажется суровым и надменным, каким оно выглядело десять минут назад. Он похож на раненое животное.
- Я должен идти, но… где я могу вас найти? – шепчет он.
Я отрицательно качаю головой и отступаю в тень. Он медлит еще несколько секунд, но потом, слыша приближающиеся шаги, идет навстречу:
- Я здесь. Дышал свежим воздухом, - его голос звучит невозмутимо.
Но по тому, как он оглядывается, я понимаю, что он все еще ищет меня.
Он будет искать меня всю свою жизнь. Но время упущено.
1212. Италия
Мы уже почти у моря. Оно сверкает своими водами под полуденным солнцем и зовет. И в который раз я думаю о том, какая причина заставила меня пойти в этот поход вместе с тысячами верующих в то, что Гроб Господень должен быть освобожден.
Я монах. Одно мое звание должно служить достаточной причиной. Я выбрал путь служения богу. Не эта ли цель является самой достойной, и не эта ли сила движет мной?
Теперь я в этом сомневаюсь, потому что ощущаю, как поет мое сердце при виде моря, как радуюсь я, встречая на пути новые земли и невиданные вещи. Меня влечет само путешествие и приключения, которые оно несет мне. Может быть, я заблуждался? Я молюсь богу каждый день, чтобы он наставил меня на путь истинный. Я молюсь не о том, о чем молятся все – чтобы воды моря расступились перед нами, а лишь о том, чтобы я понял, чего хочу. Это представляется мне более важным. Значит ли это, что я отдаляюсь от бога?
Девушки, совершающие этот поход, привлекают меня. Я знаю, что это искушение, которое посылает мне Господь, чтобы проверить мою волю, мою веру и мою преданность. Я должен с этим искушением бороться. Но как я определю, не проиграл ли я это сражение?
Иногда меня посещает мысль о том, что, может быть, я ошибся, и вовсе не служение богу является моим призванием, но я гоню ее прочь.
Мы останавливаемся на ночлег в поле под открытым небом. Хотя многие добрые души согласились бы приютить паломников, идущих в Иерусалим, нас слишком много, чтобы мы все могли остановиться у кого-то на постой.
Все же сегодня праздник, и мне хочется посидеть у огня, в тепле и уюте, и я решаюсь посетить какую-нибудь таверну в портовом городке. Хозяйка узнает во мне одного из участников крестового похода и, называя «святой человек», предлагает мне похлебку и кусок хлеба. Я не отказываюсь. Я голоден и ужасно устал.
Расположившись у очага под украшенной рождественской елью рядом с яслями с младенцем Иисусом, я откидываю свой капюшон и вытягиваю ноги к огню. Полный живот и тепло делают меня умиротворенным и счастливым. Почти.
Беседа с интересным человеком сделала бы меня счастливым полностью.
Только сейчас в углу таверны я замечаю девушку, которая пристально смотрит на меня. Ее взгляд смущает. Она смотрит так, как будто знает меня, но я не помню ее. Может быть, она одна из тех чистых душ, которые совершают наш поход веры? Но она одета слишком хорошо и слишком нарядно для человека, проделавшего столь длинный путь.
Заинтригованный, я спрашиваю у хозяйки:
- Кто эта дама?
Хозяйка пожимает плечами:
- Не знаю. Она не говорит ничего, наверное, немая. Одета хорошо, значит, не из простых людей, тем не менее путешествует одна. Вот что, - хозяйка наклоняется ко мне и доверительно шепчет, - я думаю, она сбежала из дома. Может быть, отец хотел выдать ее замуж против воли или, возможно, заставлял постричься в монахини… - Хозяйка соображает, что свои умозаключения она говорит не тому слушателю, и смущенно прерывается на полуслове, - простите, святой отец, я лишь хотела сказать, что, может быть, ей требуется напутствие и слово божие.
- Возможно, - киваю я, словно не замечая ее смущения. – Но если она ничего не слышит…
- О, нет, она прекрасно слышит и понимает, только почему-то общается знаками. Она… у нее нет денег. Я накормила ее из сострадания, а она, ни говоря ни слова, наносила мне воды на кухню и перемыла всю посуду… Так странно: руки нежные, не загрубевшие от труда, кожа белая, гладкая, но девушка сильная, что твоя крестьянка…
Хозяйка качает головой и отходит от меня, потому что ее внимания ждут другие, стуча кружками по столу.
Девушка продолжает смотреть на меня, и мне кажется, будто она ждет, что я подойду к ней. Может быть, действительно, ей нужно наставление на путь истинный?
К ней подсаживается какой-то матрос. Она хмурится и пытается отодвинуться от него по деревянной скамье, но оказывается загнанной в угол.
Я встаю и подхожу к ней. Ее глаза вспыхивают непонятной радостью, и мне снова кажется, будто она считает, что давно меня знает.
- Идем, дитя, - я протягиваю ей руку, не обращая внимания на матроса. Он тушуется, что-то бормочет и встает, позволяя девушке ухватиться за мою руку и идти за мной. Мы подходим к двери и только сейчас замечаем, что на улице ливень. Я так и не привык, что в Италии на Рождество вместо снега идет дождь.
Остаться в таверне не представляется возможным. Она все больше наполняется желающими пропустить по стаканчику, и девушке здесь не место, потому что ее начинают принимать за… даже в мыслях я не могу позволить себе произнести это слово.
Я подхожу к хозяйке и спрашиваю ее о комнате или какой-нибудь каморке, где мы могли бы переждать дождь и поговорить. Может быть, действительно мне удастся чем-нибудь ей помочь. У меня слишком мало денег, но сейчас я готов заплатить за комнату. Почему-то спасти эту девушку от самой себя мне кажется очень важным.
Но хозяйка отмахивается от предложенной платы и ведет нас к небольшой каморке возле кухни, где хранится утварь. Здесь тепло от кухонного очага и уютно.
- Дитя мое, - начинаю я, едва девушка усаживается на небольшую скамеечку возле моих ног, сам я занимаю табурет побольше. – Эта добрая женщина сказала, что вы ничего не говорите, но понимаете. Могу я говорить с вами от имени Господа нашего? Возможно, вам требуется помощь или совет?
Девушка смотрит на меня, и на нее лице появляется странное смущенно-лукавое выражение. Теперь я думаю, что не так уж она юна. Да, у нее нежная гладкая кожа и зубы белые, что твой жемчуг, но ее взгляд кажется слишком взрослым. Меня это смущает, и я вдруг понимаю, что оказался наедине с ней, с женщиной, не ребенком.
Откашлявшись, я продолжаю:
- Вы путешествуете одна. Вы сбежали из дома?
Девушка неопределенно покачивает головой и пожимает плечами, как будто хочет сказать: «И да, и нет».
- Кто-то ищет вас? – на ее глаза набегает пелена грусти, и она отрицательно качает головой.
Нет, ее никто не ищет, и ей больно от этого.
- Вы сами ищете кого-то?
Она вздыхает и пристально смотрит мне в глаза, так пристально, что я на мгновение думаю, что она хочет сказать, что ищет меня. Но, конечно, этого не может быть.
Она продолжает долго смотреть на меня, и я чувствую, что в ней происходит какая-то непонятная мне борьба. Потом она словно решается на что-то, встает со скамеечки и внезапно усаживается мне на колени, обвивает мою шею руками и припадает своими устами к моим.
Я настолько ошеломлен, настолько не ожидаю этого от нее, что первые мгновения я медлю, но затем в ужасе вскакиваю, буквально сбрасывая ее со своих колен.
Неужели я ошибся, и это не невинное дитя из благородной семьи, а заблудшая женщина, чью душу растлил разврат?
Но мгновением позже я корю себя за свою жестокость, наклоняясь, чтобы поднять девушку с пола – она горько плачет.
Может быть, я неправильно ее понял? Может быть, ее порыв был лишь порывом ребенка, желающего получить ласку и утешение? Может быть, дикая борьба, происходящая во мне и путающая мои мысли, заставляет видеть меня зло и похоть там, где их нет?
- Прости меня, не плачь, - шепчу я, пытаясь ее поднять. – Ты ни в чем не виновата.
Она встает на колени и обхватывает мои ноги руками, прячет лицо в складках моего одеяния. Я вижу в этом жест отчаяния, мольбу о прощении, и ласково глажу ее по волосам, пытаясь успокоить, и вдруг, к своему ужасу, у меня мелькает осознание, что ее лицо прижимается к моему паху. Ее дыхание сквозь ткань согревает меня, и я, сгорая от стыда, чувствую, как моя плоть напрягается, рвется наружу к источнику этого грешного тепла, ее рту.
Я понимаю, что и для нее это не осталось незамеченным, когда она начинает потираться щекой через ткань о мою напрягшуюся плоть. Странная противоречивость ее невинного внешнего вида и явной опытности в плотских утехах вместо того, чтобы охладить меня, только больше возбуждает. Мелькает мысль, что, может быть, ее развратил собственный отец или какой-то другой близкий родственник, может быть, опекун, – я слышал о таких ужасных вещах, - и может быть, это дитя просто не знает, как иначе проявлять свою любовь и послушание. Выказав сейчас ей свое отвращение и негодование, я могу только напугать ее и унизить.
Я в сомнениях продолжаю гладить ее по волосам, таким мягким на ощупь, не зная, как поступить. Девушка же смелеет и начинает комкать ткань каппы, пытаясь добраться до…
Я хочу оттолкнуть ее и хочу, чтобы она сделала это быстрее. В смятении я шепчу:
- Нет, нет, не нужно…
Я не хочу привлекать внимание, я не хочу шуметь, я пытаюсь опустить край моего облачения, но действую слишком мягко, чтобы не показаться грубым, не толкнуть и не обидеть девушку, и она не обращает никакого внимания на мои слабые попытки остаться праведником.
Когда-то давно, в мою бытность юнцом, я был с женщиной, соседкой, вдовой, чей муж допился до того, что умер. Как-то однажды она увлекла меня на сеновал, и я познал с ней способы общения мужчины и женщины. Я помню, что мне было стыдно, жарко и неловко, неприятно и больно от того, как она стискивала меня, и испытал лишь небольшое удовольствие в конце, на мой взгляд, не стоящее того, чтобы ради него все это затевать. Какое-то время я предпочитал заниматься самоудовлетворением, пока не решил, что стоит посвятить свою жизнь богу, а не предаваться греху и разврату.
Но сейчас, когда руки девушки наконец пробрались к моей бесстыдной плоти и нежно ласкают ее, когда она осыпает поцелуями мои чресла, я думаю, что нет ничего прекраснее этого. И когда ее губы охватывают меня и позволяют проникнуть во влажный жар ее маленького рта, мне кажется, я возношусь на небеса. Разве можно такую сладость считать чем-то греховным? Ее нежный язык кружит по моей плоти, вырывая из меня тихие стоны наслаждения – я по-прежнему не хочу привлекать внимание. Я чувствую, что слишком крупный для нее, и пытаюсь отстраниться, чтобы не перекрывать ей дыхание, но ее пальцы впиваются в мои ягодицы и притягивают меня ближе. Благослови ее боже, никто никогда не делал меня настолько счастливым. И если мне суждено гореть в геенне огненной, я буду делать это с радостью.
Когда мое наслаждение достигает пика, и я начинаю орошать своим семенем ее рот, за моими закрытыми веками возникает свечение, словно на меня снисходит благодать, и какие-то странные, но чудесные видения мелькают перед моим внутренним взором. Я вижу себя в каком-то ином мире, где дома вырастают как горы, и большие железные птицы летают в облаках, и вокруг много света, воздуха и цвета. Наверное, это и есть рай…
- Да что же это такое? – женский визг врывается в мое блаженное состояние, возвращая меня с небес на землю. – Святой отец, что это вы делаете такое? Как же вам не стыдно? А я-то думала, что вы… Я вам поверила! Развратник! Греховодник! Делать такое с невинной девушкой, нуждающейся в помощи!
Я горю от стыда, выбегая мимо хозяйки сначала в кухню, а потом через черный ход на улицу.
