Вслед мне летит какая-то кухонная утварь. Что на меня нашло? Или это был дьявол, вселившийся в юную особу и искушавший меня? Или это божье испытание, которое я не прошел? А может, дьявол вселился в меня?
Я бегу, потом выбившись из сил, падаю и катаюсь по земле, воя от отчаяния. Я не достоин, я грешен. Но еще больше меня тревожит мысль, что я послужил невольному грехопадению юной девушки, что я воспользовался ею. Быть может, она не в себе? Может, ее рассудок помрачен? И я вместо того, чтобы удержать ее от столь бесстыдного поступка, поощрял ее…
Еще не видя и не слыша ее приближения, я ощущаю ее аромат – она пахнет так необычно, так сладко и так нежно. Ее тонкие пальцы касаются моего лица и гладят щеки, касаются губ. В отчаянии я отбрасываю ее руки:
- Нет, уйди! Уходи! Не прикасайся ко мне! Уходи! Исчезни!
Через некоторое время я понимаю, что не слышу ее шагов и не чувствую аромата. Я открываю глаза и вижу только алеющую на краю неба полоску зари. В ужасе от того, что натворил, я вскакиваю на ноги и бросаюсь в сторону леса, предполагая, что она могла скрыться там:
- Нет, нет, пожалуйста, вернись! Не слушай меня! Вернись! Это я во всем виноват! Прости меня! Вернись!
Ответом мне служит лишь тишина. Золотое солнце встает над горизонтом.
2210. Межгалактическая станция вневременных перелетов
Станция совсем крошечная, да и находится в самом пустынном секторе космоса. Конечно, она полностью автоматизирована, и тем не менее, на ней всегда обязан присутствовать человек – на случай внештатных ситуаций. Как ни бьются ученые, ни один искусственный разум не может превзойти нелогичный и менее развитый мозг человека в такие моменты, которые не имеют аналогов. Только человек может действовать так, чтобы, жертвуя всем и вся, на самом деле, спасать мир. Может быть, в человеке есть что-то, что он, сам не понимая и не ощущая в себе, имеет – какую-то связь со структурой Вселенной, интуитивное понимание того, как все должно происходить.
Откуда я появляюсь на этой станции, минуя кабину перемещения? Я не знаю и не пытаюсь узнать. Я не помню своего прошлого, но я не трачу ни минуты на попытки выяснить это. Я знаю, что мое время ограничено. Хотя на этот раз из-за обособленности станции и ее необычного местоположения мне отпущено чуть-чуть больше времени. Новогодняя ночь здесь длится семнадцать часов.
Я бесшумно появляюсь в так называемой кают-компании, самом большом отсеке станции, где сейчас наряжена елка. Да, самая настоящая елка, еще пахнущая хвоей и роняющая на пол капли растаявшего снега с ветвей.
Он развалился на мягком белом диванчике, положив ноги на стоящий рядом столик. Я вижу его почти наголо обритый затылок и белую прядь в темном ежике волос над правым виском. В левой руке у него бокал чего-то темно-шипучего. Конечно, смотрителю станции не положено принимать алкоголь или какие-то иные, изменяющие сознание вещества, но ведь праздник! На это нарушение закрывают глаза.
Он слегка шевелит пальцами, на которые надета гарнитура переключения каналов поливизора. Видимо, он смотрит какой-то старинный новогодний фильм: фигуры недостаточно объемны, и когда одна из героинь в джинсах и красном свитшоте с мишурой вокруг шеи присаживается на диванчик рядом с ним, она слегка просвечивает. Героиня до странности похожа на меня.
- Мне кажется, я не могла б любить его сильнее, - говорит она, рассуждая о герое, покинувшем комнату. – Но он меня не замечает, не видит, словно я пустое место. Я для него малышка Лиззи лишь.
- Почему я все время смотрю этот дурацкий фильм? – вполголоса спрашивает сам себя тот, что сидит на диване. Ему никто не отвечает.
Он протягивает к девушке руку, прикасается к полупрозрачной щеке, - его пальцы чуть погружаются внутрь, - и говорит с неожиданной горечью:
- Почему ты не живая?
- Нет, я живая, - возражает ему девушка. – Живая я, я не пустое место. Я существую.
- Я мыслю, значит я есмь? – усмехается он и тянется к столику за емкостью с тем самым темно-шипучим. В момент, пока он не смотрит, я подхожу и сажусь на место девушки. Она вздрагивает, но без возражений принимает меня в себя.
Сделав глоток, он поворачивается к ней – ко мне, от неожиданности дергается, проливая на себя часть жидкости.
- Ты кто? – спрашивает, не веря своим глазам.
- Что значит имя? Звук пустой. Я для него могла бы называться кем угодно. Уехал он, а словно здесь со мной. Сидит с бокалом, грустен и печален. Мой милый Эдвард, – говорит девушка. Я склоняю голову набок и протягиваю руку к парню, она повторяет мое движение. Интерактивные герои старых фильмов удобны в управлении. Жаль, что я не могу говорить вместо нее.
- Эдвард, пф, - фыркает он и отстраняется, так и не дав мне коснуться его.
- Как хочешь, чтобы называла я тебя?
- Мое имя ровным счетом ничего не значит, - бурчит он, видимо, списав мою внезапную вещественность на измененное состояние своего сознания. – Иногда мне кажется, что я вообще не существую, что я придуман кем-то, написан, словно литературный персонаж, или сыгран, вот как ты.
Я рассерженно хмурюсь, утрируя мимику, и Лиззи говорит слова, подсказанные ей моим физическим состоянием:
- Я не люблю, когда мой Эдвард мрачен. Мне хочется разгладить все морщинки и жарко целовать его уста, чтобы стереть печаль с его чела.
- Какой кошмар! - Его брови складываются домиком, и он становится похожим на печального Пьеро. – В двадцать первом веке не выражались таким языком. Я каждый раз ужасаюсь дикой мешанине исторических реалий, но снова и снова смотрю этот фильм. Почему? – снова спрашивает он у самого себя.
- Быть может, потому что ты не понимаешь, что любишь ты меня? – продолжает героиня, обращаясь к воображаемому Эдварду.
Он долго смотрит на нее, - на меня, - словно оценивая. Героиня полупрозрачна, и сейчас он видит реальную меня.
- Сегодня ты не такая, как всегда, - наконец, говорит он. – Сегодня ты похожа на настоящую. На ту, которая снится мне, снится так часто и так натурально, как будто я вижу ее наяву. Что это? Воспоминание? Галлюцинация? Фантазия? Наверное, поэтому мне и кажется, что я – не настоящий. Откуда мне знать, что то, что я думаю, не написано кем-то и не вложено мне в голову?
- Богом? - уточняет Лиззи.
- Я не верю в бога, - качает головой он и снова с горечью заключает, - как жаль, что ты не живая.
- Живая я, - возмущается Лиззи, а я решаю наконец доказать ему, что на сей раз она говорит правду.
Я придвигаюсь к нему, девушке приходится следовать за мной. Я вынимаю из его внезапно задрожавших пальцев бокал и ставлю его на столик. Он ошеломленно смотрит на меня, не веря, что это происходит. Протягивая руку, я касаюсь темного ежика волос, провожу, ощущая, как колется об него ладонь. Его светлые глаза широко раскрыты и напоминают небо в летний полдень. Его внешность каждый раз разная, и я задаюсь вопросом, каким образом я узнаю его? Как понимаю, что это он? Может быть, потому что это прописано в моей голове автором?
Мне все равно. Пусть я объективно не существую, мои субъективные чувства кричат о том, что я хочу его, что я люблю его, что я должна быть с ним, несмотря ни на что. И пусть чертов мир подождет.
Я сжимаю в кулаках его одеяние и чуть тяну в стороны. Эластан реагирует на мое движение и тут же распадается на клочья в моих руках, обнажая торс его хозяина. Чуть вздохнув (Лиззи озвучивает мой вздох), я делаю то, что так давно хотела – прикасаюсь к его коже. Она гладкая на ощупь и горячая, и лишь кое-где под пальцами попадаются неровности.
- Этого не может быть, - шепчет он. – Я схожу с ума.
Но не отстраняется, лишь с возрастающим изумлением следит за моими, скользящими по его груди, пальцами. Его дыхание становится прерывистым и быстрым, но он не двигается. Мне кажется, он боится, что, если пошевелится, морок спадет, и я исчезну.
Если честно, я сама этого боюсь, поэтому перехожу к решительным действиям. Оседлав его колени, я беру его лицо в свои ладони, - его прозрачные, как горный ручей, глаза загораются непонятным мне ожиданием, - и, склоняясь к нему, касаюсь его губ своими. Сначала он не отвечает мне, видимо, все еще боится развеять неосторожным движением ожившую фантазию, но, когда я углубляю поцелуй, и мой язык скользит в его рту, он стонет, обхватывает меня руками, прижимает к себе. Его нетерпеливые пальцы впиваются в мою спину, под их движениями моя одежда исчезает так же легко, как и его. Он прерывает поцелуй для того, чтобы, запрокинув голову, посмотреть мне в глаза.
- Это ты? – спрашивает он. – Это ведь, правда, ты?
Я киваю, и, слава богу, Лиззи молчит.
- Это ты, - удовлетворенно заключает он и приподняв над собой, осторожно укладывает меня на диван. Он обращается со мной, как с хрупкой вазой, словно боясь повредить тонкую эманацию, каковой, возможно, меня считает. – И ты не уйдешь?
Что я могу ответить ему? Я не знаю. Я не управляю своим существованием, я ничего не могу ему обещать.
- Пожалуйста, не уходи, - шепчет он, покрывая быстрыми поцелуями мое лицо и спускаясь ниже. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Я незаметно стягиваю с его пальцев гарнитуру поливизора и откидываю прочь. Мы остаемся вдвоем. Теперь он видит мою обнаженную грудь без дымки свитшота Лиззи и словно в каком-то благоговении, едва касаясь, обводит пальцами по окружности полусферы, затем языком слегка задевает мои соски. Я хочу быть ближе к нему, я хочу, чтобы он прекратил на меня молиться, я хочу, чтобы он наконец увидел во мне женщину, из плоти и крови, а не нереальную бестелесную фантазию, существующую в его голове. Я не могу все это ему сказать, мой язык нем, и я бессильна докричаться до него, зато я могу действовать. И я действую.
Мои руки обхватывают его голову, - на секунду я сожалею о том, что его волосы столь коротки, и я не могу вплести в них пальцы, - и с силой тяну его к себе. На мгновение я вижу его изумленный прозрачный взгляд, но он подчиняется и обрушивается поцелуем на мой рот. Я прижимаю его к себе, мои пальцы выцарапывают на мускулах его спины цветистые узоры, добавляя новые раны к его старым, полученным явно не в постельных битвах. На секунду мне хочется остановиться и узнать, какую жизнь он вел до меня, где побывал, что видел, где получил свои шрамы, но я тут же отбрасываю эту мысль как ненужную сейчас: у нас слишком мало времени.
И все еще слишком много одежды.
Мои руки спускаются к его ягодицам и тянут ткань, она начинает расползаться под приказными движениями моих пальцев, Он приподнимается надо мной, позволяя мне удалить с него остатки одеяния, а затем вдруг усаживается на свои пятки и чуть улыбается мне:
- Так нетерпелива? Ты уверена, что хочешь этого?
Я пытаюсь тянуться к нему, чтобы снова уложить его на себя, но он хватает мои запястья и удерживает на месте.
- Нет, ответь!
Он так пытливо смотрит на меня, словно от того, что я сейчас скажу, зависит его жизнь. Его брови вопросительно изгибаются и снова складываются домиком. Мне хочется целовать их до бесконечности. Я киваю, очень энергично, чтобы невозможно было понять мой жест как-то иначе.
- Я не слышу, - качает он головой, чуть улыбаясь. Он еще не понимает, что это не игра, что я не могу ответить. Не смогу, даже если моя жизнь будет зависеть от произнесенных мной звуков. Он не понимает, что просто убивает меня своими вопросами.
Вот сейчас, так и не услышав от меня ответа, он поднимется, повернется и уйдет. Наверное, я поторопилась отключить Лиззи. Пусть бы она несла какую-нибудь чушь, но по крайней мере могла сказать «да».
Я в отчаянии, словно в последний раз, обнимаю взглядом его тело, такое совершенное, что от этого становится больно. Его плечи, шириной которых он закрывает от меня мир, его мускулы на руках, напрягшиеся от того, что он удерживает меня, плоский живот с пересекающим его шрамом, идущим от левого соска до самого паха, до этого воинственно вставшего мужского органа, идеально, - я уверена в этом, - подходящего мне.
И когда все это так близко, когда он сам так близко, так близко, как никогда не был… я снова вынуждена его потерять?
- Ты плачешь?
Его лицо принимает растерянное выражение, и на мгновение я вижу в его лице все его облики, и в каждом нестерпимое желание умереть. Я не понимаю, чье это желание, его или, может быть, мое, отраженное в сотнях пар его глаз. Я не разбираюсь, потому что это уже неважно. Потому что он стонет, потому что он шепчет, потому что он кричит, потому что он умоляет меня простить его, потому что я чувствую его повсюду, в каждой клеточке моего тела, потому что я уже освобождена от всего лишнего, что было на мне, потому что он наконец-то во мне, и я убеждаюсь, что я не ошиблась, что он идеально, совершенно, безупречно подходит мне. Так безупречно, словно недостающая часть меня встает на место. И я знаю, что так и есть. Каждое его движение, каждый толчок, каждое скольжение во мне словно возвращают мне меня. Я словно становлюсь целой, цельной, наполненной настолько, что от полноты чувств я кричу, и он наконец-то слышит мой голос.
Затем он засыпает. Я не сплю. Не могу спать, потому что времени так мало до того момента, как я снова кану в небытие, и я хочу насладиться каждым мгновением того существования, что мне отпущено.
Сначала я просто сижу возле него и любуюсь им. Короткий ежик волос открывает совершенную форму его головы. Лицо расслаблено и кажется таким умиротворенным и таким юным, что я даже начинаю волноваться, не нарушила ли я каких-нибудь законов. Его брови постоянно норовят сложиться домиком, будто и во сне он переживает, и я пальцем разглаживаю лоб и пытаюсь их вернуть на положенное место.
Затем я решаю, что он замерз, - а может, мне просто хочется проявить заботу о нем, - и распыляю над ним эластан, поправляю форму, пока не застыл, и мой любимый оказывается укутанным в одеяло.
А вот теперь появляется время для удовлетворения любопытства. Полистав страницы космосети, я узнаю кое-что о своем герое. Тимур Фаллер, который недавно усиленно трудился надо мной, а теперь спит как младенец после трудов праведных (или не праведных, это уж как посмотреть), оказывается известной личностью. Космопроходец, который летал в самые опасные и неизведанные уголки космоса, который выжил в катастрофе на Атаракте, единственный из экипажа, и который, спустя четыре года после того, как его официально объявили мертвым, вернулся на станцию на Юпитере на старом корабле-призраке, который считался исчезнувшим вместе с экипажем более сотни лет назад.
Он подал в отставку и сейчас наслаждается заслуженным отдыхом. Но у него есть небольшая привычка, немного странная, которая беспокоит его жену: Новый год он предпочитает встречать в космосе, в одиночестве, смотрителем на какой-нибудь далекой станции. Как правило, все смотрители стремятся на праздник домой, поэтому с удовольствием пользуются его услугами.
Я немного зависаю на этой информации. Меня беспокоит не то, что он любит встречать праздники вне дома (хотя это весьма любопытная деталь), а то, что у него есть жена. Немного погрустив, я смиряюсь. Все правильно. Не будет же он жить одиноким волком, дожидаясь меня. Особенно если учесть, что он не подозревает, что я когда-нибудь приду. Я думаю о том, что наверняка существуют те его жизни, в которые я не попала, и там он тоже был с кем-то, кого-то любил, и кто-то любил его.
Я бегу, потом выбившись из сил, падаю и катаюсь по земле, воя от отчаяния. Я не достоин, я грешен. Но еще больше меня тревожит мысль, что я послужил невольному грехопадению юной девушки, что я воспользовался ею. Быть может, она не в себе? Может, ее рассудок помрачен? И я вместо того, чтобы удержать ее от столь бесстыдного поступка, поощрял ее…
Еще не видя и не слыша ее приближения, я ощущаю ее аромат – она пахнет так необычно, так сладко и так нежно. Ее тонкие пальцы касаются моего лица и гладят щеки, касаются губ. В отчаянии я отбрасываю ее руки:
- Нет, уйди! Уходи! Не прикасайся ко мне! Уходи! Исчезни!
Через некоторое время я понимаю, что не слышу ее шагов и не чувствую аромата. Я открываю глаза и вижу только алеющую на краю неба полоску зари. В ужасе от того, что натворил, я вскакиваю на ноги и бросаюсь в сторону леса, предполагая, что она могла скрыться там:
- Нет, нет, пожалуйста, вернись! Не слушай меня! Вернись! Это я во всем виноват! Прости меня! Вернись!
Ответом мне служит лишь тишина. Золотое солнце встает над горизонтом.
2210. Межгалактическая станция вневременных перелетов
Станция совсем крошечная, да и находится в самом пустынном секторе космоса. Конечно, она полностью автоматизирована, и тем не менее, на ней всегда обязан присутствовать человек – на случай внештатных ситуаций. Как ни бьются ученые, ни один искусственный разум не может превзойти нелогичный и менее развитый мозг человека в такие моменты, которые не имеют аналогов. Только человек может действовать так, чтобы, жертвуя всем и вся, на самом деле, спасать мир. Может быть, в человеке есть что-то, что он, сам не понимая и не ощущая в себе, имеет – какую-то связь со структурой Вселенной, интуитивное понимание того, как все должно происходить.
Откуда я появляюсь на этой станции, минуя кабину перемещения? Я не знаю и не пытаюсь узнать. Я не помню своего прошлого, но я не трачу ни минуты на попытки выяснить это. Я знаю, что мое время ограничено. Хотя на этот раз из-за обособленности станции и ее необычного местоположения мне отпущено чуть-чуть больше времени. Новогодняя ночь здесь длится семнадцать часов.
Я бесшумно появляюсь в так называемой кают-компании, самом большом отсеке станции, где сейчас наряжена елка. Да, самая настоящая елка, еще пахнущая хвоей и роняющая на пол капли растаявшего снега с ветвей.
Он развалился на мягком белом диванчике, положив ноги на стоящий рядом столик. Я вижу его почти наголо обритый затылок и белую прядь в темном ежике волос над правым виском. В левой руке у него бокал чего-то темно-шипучего. Конечно, смотрителю станции не положено принимать алкоголь или какие-то иные, изменяющие сознание вещества, но ведь праздник! На это нарушение закрывают глаза.
Он слегка шевелит пальцами, на которые надета гарнитура переключения каналов поливизора. Видимо, он смотрит какой-то старинный новогодний фильм: фигуры недостаточно объемны, и когда одна из героинь в джинсах и красном свитшоте с мишурой вокруг шеи присаживается на диванчик рядом с ним, она слегка просвечивает. Героиня до странности похожа на меня.
- Мне кажется, я не могла б любить его сильнее, - говорит она, рассуждая о герое, покинувшем комнату. – Но он меня не замечает, не видит, словно я пустое место. Я для него малышка Лиззи лишь.
- Почему я все время смотрю этот дурацкий фильм? – вполголоса спрашивает сам себя тот, что сидит на диване. Ему никто не отвечает.
Он протягивает к девушке руку, прикасается к полупрозрачной щеке, - его пальцы чуть погружаются внутрь, - и говорит с неожиданной горечью:
- Почему ты не живая?
- Нет, я живая, - возражает ему девушка. – Живая я, я не пустое место. Я существую.
- Я мыслю, значит я есмь? – усмехается он и тянется к столику за емкостью с тем самым темно-шипучим. В момент, пока он не смотрит, я подхожу и сажусь на место девушки. Она вздрагивает, но без возражений принимает меня в себя.
Сделав глоток, он поворачивается к ней – ко мне, от неожиданности дергается, проливая на себя часть жидкости.
- Ты кто? – спрашивает, не веря своим глазам.
- Что значит имя? Звук пустой. Я для него могла бы называться кем угодно. Уехал он, а словно здесь со мной. Сидит с бокалом, грустен и печален. Мой милый Эдвард, – говорит девушка. Я склоняю голову набок и протягиваю руку к парню, она повторяет мое движение. Интерактивные герои старых фильмов удобны в управлении. Жаль, что я не могу говорить вместо нее.
- Эдвард, пф, - фыркает он и отстраняется, так и не дав мне коснуться его.
- Как хочешь, чтобы называла я тебя?
- Мое имя ровным счетом ничего не значит, - бурчит он, видимо, списав мою внезапную вещественность на измененное состояние своего сознания. – Иногда мне кажется, что я вообще не существую, что я придуман кем-то, написан, словно литературный персонаж, или сыгран, вот как ты.
Я рассерженно хмурюсь, утрируя мимику, и Лиззи говорит слова, подсказанные ей моим физическим состоянием:
- Я не люблю, когда мой Эдвард мрачен. Мне хочется разгладить все морщинки и жарко целовать его уста, чтобы стереть печаль с его чела.
- Какой кошмар! - Его брови складываются домиком, и он становится похожим на печального Пьеро. – В двадцать первом веке не выражались таким языком. Я каждый раз ужасаюсь дикой мешанине исторических реалий, но снова и снова смотрю этот фильм. Почему? – снова спрашивает он у самого себя.
- Быть может, потому что ты не понимаешь, что любишь ты меня? – продолжает героиня, обращаясь к воображаемому Эдварду.
Он долго смотрит на нее, - на меня, - словно оценивая. Героиня полупрозрачна, и сейчас он видит реальную меня.
- Сегодня ты не такая, как всегда, - наконец, говорит он. – Сегодня ты похожа на настоящую. На ту, которая снится мне, снится так часто и так натурально, как будто я вижу ее наяву. Что это? Воспоминание? Галлюцинация? Фантазия? Наверное, поэтому мне и кажется, что я – не настоящий. Откуда мне знать, что то, что я думаю, не написано кем-то и не вложено мне в голову?
- Богом? - уточняет Лиззи.
- Я не верю в бога, - качает головой он и снова с горечью заключает, - как жаль, что ты не живая.
- Живая я, - возмущается Лиззи, а я решаю наконец доказать ему, что на сей раз она говорит правду.
Я придвигаюсь к нему, девушке приходится следовать за мной. Я вынимаю из его внезапно задрожавших пальцев бокал и ставлю его на столик. Он ошеломленно смотрит на меня, не веря, что это происходит. Протягивая руку, я касаюсь темного ежика волос, провожу, ощущая, как колется об него ладонь. Его светлые глаза широко раскрыты и напоминают небо в летний полдень. Его внешность каждый раз разная, и я задаюсь вопросом, каким образом я узнаю его? Как понимаю, что это он? Может быть, потому что это прописано в моей голове автором?
Мне все равно. Пусть я объективно не существую, мои субъективные чувства кричат о том, что я хочу его, что я люблю его, что я должна быть с ним, несмотря ни на что. И пусть чертов мир подождет.
Я сжимаю в кулаках его одеяние и чуть тяну в стороны. Эластан реагирует на мое движение и тут же распадается на клочья в моих руках, обнажая торс его хозяина. Чуть вздохнув (Лиззи озвучивает мой вздох), я делаю то, что так давно хотела – прикасаюсь к его коже. Она гладкая на ощупь и горячая, и лишь кое-где под пальцами попадаются неровности.
- Этого не может быть, - шепчет он. – Я схожу с ума.
Но не отстраняется, лишь с возрастающим изумлением следит за моими, скользящими по его груди, пальцами. Его дыхание становится прерывистым и быстрым, но он не двигается. Мне кажется, он боится, что, если пошевелится, морок спадет, и я исчезну.
Если честно, я сама этого боюсь, поэтому перехожу к решительным действиям. Оседлав его колени, я беру его лицо в свои ладони, - его прозрачные, как горный ручей, глаза загораются непонятным мне ожиданием, - и, склоняясь к нему, касаюсь его губ своими. Сначала он не отвечает мне, видимо, все еще боится развеять неосторожным движением ожившую фантазию, но, когда я углубляю поцелуй, и мой язык скользит в его рту, он стонет, обхватывает меня руками, прижимает к себе. Его нетерпеливые пальцы впиваются в мою спину, под их движениями моя одежда исчезает так же легко, как и его. Он прерывает поцелуй для того, чтобы, запрокинув голову, посмотреть мне в глаза.
- Это ты? – спрашивает он. – Это ведь, правда, ты?
Я киваю, и, слава богу, Лиззи молчит.
- Это ты, - удовлетворенно заключает он и приподняв над собой, осторожно укладывает меня на диван. Он обращается со мной, как с хрупкой вазой, словно боясь повредить тонкую эманацию, каковой, возможно, меня считает. – И ты не уйдешь?
Что я могу ответить ему? Я не знаю. Я не управляю своим существованием, я ничего не могу ему обещать.
- Пожалуйста, не уходи, - шепчет он, покрывая быстрыми поцелуями мое лицо и спускаясь ниже. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Я незаметно стягиваю с его пальцев гарнитуру поливизора и откидываю прочь. Мы остаемся вдвоем. Теперь он видит мою обнаженную грудь без дымки свитшота Лиззи и словно в каком-то благоговении, едва касаясь, обводит пальцами по окружности полусферы, затем языком слегка задевает мои соски. Я хочу быть ближе к нему, я хочу, чтобы он прекратил на меня молиться, я хочу, чтобы он наконец увидел во мне женщину, из плоти и крови, а не нереальную бестелесную фантазию, существующую в его голове. Я не могу все это ему сказать, мой язык нем, и я бессильна докричаться до него, зато я могу действовать. И я действую.
Мои руки обхватывают его голову, - на секунду я сожалею о том, что его волосы столь коротки, и я не могу вплести в них пальцы, - и с силой тяну его к себе. На мгновение я вижу его изумленный прозрачный взгляд, но он подчиняется и обрушивается поцелуем на мой рот. Я прижимаю его к себе, мои пальцы выцарапывают на мускулах его спины цветистые узоры, добавляя новые раны к его старым, полученным явно не в постельных битвах. На секунду мне хочется остановиться и узнать, какую жизнь он вел до меня, где побывал, что видел, где получил свои шрамы, но я тут же отбрасываю эту мысль как ненужную сейчас: у нас слишком мало времени.
И все еще слишком много одежды.
Мои руки спускаются к его ягодицам и тянут ткань, она начинает расползаться под приказными движениями моих пальцев, Он приподнимается надо мной, позволяя мне удалить с него остатки одеяния, а затем вдруг усаживается на свои пятки и чуть улыбается мне:
- Так нетерпелива? Ты уверена, что хочешь этого?
Я пытаюсь тянуться к нему, чтобы снова уложить его на себя, но он хватает мои запястья и удерживает на месте.
- Нет, ответь!
Он так пытливо смотрит на меня, словно от того, что я сейчас скажу, зависит его жизнь. Его брови вопросительно изгибаются и снова складываются домиком. Мне хочется целовать их до бесконечности. Я киваю, очень энергично, чтобы невозможно было понять мой жест как-то иначе.
- Я не слышу, - качает он головой, чуть улыбаясь. Он еще не понимает, что это не игра, что я не могу ответить. Не смогу, даже если моя жизнь будет зависеть от произнесенных мной звуков. Он не понимает, что просто убивает меня своими вопросами.
Вот сейчас, так и не услышав от меня ответа, он поднимется, повернется и уйдет. Наверное, я поторопилась отключить Лиззи. Пусть бы она несла какую-нибудь чушь, но по крайней мере могла сказать «да».
Я в отчаянии, словно в последний раз, обнимаю взглядом его тело, такое совершенное, что от этого становится больно. Его плечи, шириной которых он закрывает от меня мир, его мускулы на руках, напрягшиеся от того, что он удерживает меня, плоский живот с пересекающим его шрамом, идущим от левого соска до самого паха, до этого воинственно вставшего мужского органа, идеально, - я уверена в этом, - подходящего мне.
И когда все это так близко, когда он сам так близко, так близко, как никогда не был… я снова вынуждена его потерять?
- Ты плачешь?
Его лицо принимает растерянное выражение, и на мгновение я вижу в его лице все его облики, и в каждом нестерпимое желание умереть. Я не понимаю, чье это желание, его или, может быть, мое, отраженное в сотнях пар его глаз. Я не разбираюсь, потому что это уже неважно. Потому что он стонет, потому что он шепчет, потому что он кричит, потому что он умоляет меня простить его, потому что я чувствую его повсюду, в каждой клеточке моего тела, потому что я уже освобождена от всего лишнего, что было на мне, потому что он наконец-то во мне, и я убеждаюсь, что я не ошиблась, что он идеально, совершенно, безупречно подходит мне. Так безупречно, словно недостающая часть меня встает на место. И я знаю, что так и есть. Каждое его движение, каждый толчок, каждое скольжение во мне словно возвращают мне меня. Я словно становлюсь целой, цельной, наполненной настолько, что от полноты чувств я кричу, и он наконец-то слышит мой голос.
Затем он засыпает. Я не сплю. Не могу спать, потому что времени так мало до того момента, как я снова кану в небытие, и я хочу насладиться каждым мгновением того существования, что мне отпущено.
Сначала я просто сижу возле него и любуюсь им. Короткий ежик волос открывает совершенную форму его головы. Лицо расслаблено и кажется таким умиротворенным и таким юным, что я даже начинаю волноваться, не нарушила ли я каких-нибудь законов. Его брови постоянно норовят сложиться домиком, будто и во сне он переживает, и я пальцем разглаживаю лоб и пытаюсь их вернуть на положенное место.
Затем я решаю, что он замерз, - а может, мне просто хочется проявить заботу о нем, - и распыляю над ним эластан, поправляю форму, пока не застыл, и мой любимый оказывается укутанным в одеяло.
А вот теперь появляется время для удовлетворения любопытства. Полистав страницы космосети, я узнаю кое-что о своем герое. Тимур Фаллер, который недавно усиленно трудился надо мной, а теперь спит как младенец после трудов праведных (или не праведных, это уж как посмотреть), оказывается известной личностью. Космопроходец, который летал в самые опасные и неизведанные уголки космоса, который выжил в катастрофе на Атаракте, единственный из экипажа, и который, спустя четыре года после того, как его официально объявили мертвым, вернулся на станцию на Юпитере на старом корабле-призраке, который считался исчезнувшим вместе с экипажем более сотни лет назад.
Он подал в отставку и сейчас наслаждается заслуженным отдыхом. Но у него есть небольшая привычка, немного странная, которая беспокоит его жену: Новый год он предпочитает встречать в космосе, в одиночестве, смотрителем на какой-нибудь далекой станции. Как правило, все смотрители стремятся на праздник домой, поэтому с удовольствием пользуются его услугами.
Я немного зависаю на этой информации. Меня беспокоит не то, что он любит встречать праздники вне дома (хотя это весьма любопытная деталь), а то, что у него есть жена. Немного погрустив, я смиряюсь. Все правильно. Не будет же он жить одиноким волком, дожидаясь меня. Особенно если учесть, что он не подозревает, что я когда-нибудь приду. Я думаю о том, что наверняка существуют те его жизни, в которые я не попала, и там он тоже был с кем-то, кого-то любил, и кто-то любил его.
