Елена Свительская
Чёрный сфинкс
Журналисты бурно напирали друг на друга, стремясь пролезть поближе к стеклянной перегородке, наперебой сыпали вопросами и комментариями. Человек по другую сторону стекла устало сидел на жёстком стуле. Он просто молчал. Долго молчал. Руки в наручниках лежали на его коленях, неподвижно, словно чугунные. Бледный, невыспавшийся, заросший щетиной. Грубая одежда почти скрывала бугорки на его теле, множество утолщений и бугорков. Он как будто смотрел сквозь них: сквозь это толстое стекло с мелкими дырками и сквозь журналистов куда-то вдаль. По его сторону стояло несколько полицейских, а ещё коренастый толстяк в окружении десятка телохранителей. Правда, взгляд, которым он буравил спину заключённого по мощности ненависти и ярости мог примерно сравниться с орущей массой за стеклом, хищно щерившийся вспышками фотокамер. В какой-то момент заключённый вдруг резко поднялся. И рухнул бы, не поддержи его ближайший полицейский, грустный молодой парень, отрастивший короткую, но густую бородку для солидности.
– Офицер, можно я пойду? – тихо спросил мужчина.
На его тускло-серой одежде расплывались яркие кровавые пятна. Их обилие, скорость, с которой они расцветали на ткани, заставили орущую толпу притихнуть.
– Как вы можете молчать после такого?! – взвился толстяк. Лицо его стремительно багровело от гнева, – Неужели же, вам не совестно? По вашей вине сгорело три залы музея! Уничтожена солидная часть национального достояния и культурного наследия! И мумия жены фараона...
Заключённый нагло перебил его. Хриплый голос оглушил любопытно затихнувшее многорукое и многоглазое чудовище за стеклом, жадно мерцавшее вспышками:
– Вы считаете, что культура – это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!
– По вашей милости погибла мумия, который было несколько тысяч лет! – яростно заорал толстяк, сжимая кулаки, – Погибла зала Египта и две соседних...
Журналисты хищно прицелились в мэра города и рьяно защёлкали фотокамерами, кто-то бережно сжал пальцы на видеокамерах – их в толпе искателей наживы было по минимуму. Мэр обладал взрывным характером, причём, был в курсе многих своих особенностей, потому почти всех журналюг, страстно мечтавших снять шедевральное сенсационное мегавидео нагло обчистили при входе или же попросту не пропустили за ворота тюрьмы.
Назревала очень неприятная сцена с истерикой, грозившая толпе охотников за грязными сокровищами воплощением самых заветных мечтаний о сцене с рукоприкладством. Да, они тоже были в курсе огненного нрава главы города. Вот только события резко развернулись, в аккурат на сто восемьдесят градусов: молодому полицейскому стало страшно смотреть на окрасившуюся в алый цвет одежду арестанта. Он попросил двух своих коллег увести преступника, уже не ожидая ни извинений, ни признания.
– У него было тридцать два ножевых ранения. Он едва не скончался от потери крови. Главврач уже махнул рукой на его спасение. Врачи совершили чудо. И недавно только его выпустили из реанимации, – затараторил нежданный заступник.
Хищная орава за стеклом резко притихла в ожидании сытной наживы. Один только щёлкнул по кнопке своего оружия. Все остальные уже отсняли несколько впечатляющих кадров об одежде заключённого, быстро сменившей цвет, крупным планом и в нескольких экземплярах запечатлели его бледное лицо и мрачные серые глаза.
– Так... – голос преступника звучал глухо, – Кто ж меня с того света вытащил?
– Несколько молодых врачей и студентов, – серьёзно объяснил его защитник и, столкнувшись с недоумённым взором, уточнил, – Я ответственен за изучение вашей истории.
– И кто их допустил? Этих молодых? – хрипло прибавил заключённый.
– Ну, главврач сказал, что всё бессмысленно. А молодые не хотели сдаваться...
– Им просто нужно было тело для тренировки, – язвительно сощурился плод их невообразимой победы.
– Ну... – полицейский как-то смутился и уже робко закончил объяснять, – Да...
– Короче, мне несказанно повезло, – оскал.
И что-то такое очень зловещее вдруг прорезалось в серых глазах преступника, в выражении его лица. Кто-то в первом ряду за стеклом хотел было отшатнуться, но коллеги не пропустили и ещё наградили с дюжиной тычков.
– Какое «повезло»? – вновь завопил мэр, – По вашей неимоверной тупости сгорело три залы нашего музея! Одна упавшая сигарета и... И вы ещё смеете говорить «повезло»?!
– Однако именно после побега из музея ночной сторож спас жизнь человека. Своим телом заслонил, – сурово произнёс молодой полицейский с бородкой, – После чего его едва смогли откачать.
В копошении журналистов наметилась новая пауза. Любопытством загорелись несколько десятков глаз.
– Это чего это такого особенного этот... – презрительный взгляд на заключённого, – Этот совершил?
– Вырвал девушку у банды молодых гопников, да ещё и заслонил её собой, приняв на себя лезвия их ножей, – стало очевидно, что молодой офицер очень симпатизирует главному злодею главных статей всех самых пламенных газет их страны, вышедших в ближайшие недели.
– А можно... я пойду? – слабо выдохнул нежданный герой, – Всё как-то странно расплывается...
– Да-да, конечно, – засуетился полицейский, требовательно взглянул на младших по рангу коллег, – Помогите ему. И врача позовите.
– И каким таким образом наш герой уничтожения музея умудрился вдруг ещё и девушку спасти?
– Просто не прошёл мимо, – тон у офицера был вежливый, но вот что-то в отблеске глаз было очень такое... Явно мэру он не симпатизировал.
В это время преступник пошатнулся и обвис в крепких руках защитника порядка...
Поле битвы было усеяно трупами. Изредка где-то стонали тяжелораненые. Где-то близко к центру сидели двое, с трудом поддерживая друг друга. На лицах их читалась довольная усталость: что смогли сделали, а больше сил нет. Кровь, оросившая землю, уже потемнела. Солнце всё больше желало испепелить своим огнём. Откуда-то взялись мухи. Они противно, надсадно жужжали, облепляя раны неподвижных людей. Ещё живые сначала пытались их согнать, а потом уже и на это сил не хватило. Полдень принёс с собой жуткий жар, в котором догорело ещё много из чьих-то оставшихся мучений.
Женщина в белых одеждах пришла в сопровождении слуг, когда уже заиграл лёгкий ветер, и солнце неохотно поползло к закату. И беспомощно застыла. Дрожащая рука поднялась к сердцу, позже пальцы сжались в кулак где-то у её горла. Казалось, что золотая птица, обхватившая её голову, была охвачена огнём. Чёрные глаза, щедро обведённые краской, смотрели отчаянием ночи.
Отчего-то один из сидящих воинов обернулся, вздрогнул, впился взглядом в её лицо: с его места он не видел её лица, но заметил её жест. На вспотевшем и грязном лице дрогнула улыбка. Всего на миг его глаза осветились каким-то внутренним светом.
– Пришла шестая жена фараона, – торжественно произнёс он единственному из оставшихся своих спутников, – Пойдём: надо поприветствовать госпожу и поведать ей радостную весть.
– Слушаюсь, воевода, – прохрипел второй воин.
И они медленно пошли к ней навстречу, поддерживая друг друга, стараясь переступать через трупы и умирающих, иногда спотыкаясь о них. Где-то через десять или двенадцать шагов простой воин опять споткнулся и растянулся сверху трёх тел: двоих его соратников и одного врага. И больше не поднялся. Воевода дальше шёл один, медленно, из последних сил стараясь держать спину ровно, а голову поднятой. Как и подобает победителю, главному из всех воинов. И плевать ему было, что отряд его был небольшой, что в жесточайшей схватке полегли все его верные воины. И забыл он сейчас, что не побеждать врагов отправили ссыльного воеводу, а умирать в схватке с ними. Всё это стало неважно. Во внутреннем огне сгорали чувства и память. Жар бога солнца сжигал всё. Прошлое, жизнь, планы, гордость и надежды. Долгий путь по загроможденной трупами дороге. Путь через раскалённый воздух. Путь длиною в вечность. Заслуги уже не важны, честолюбивых планов не осталось. Просто дойти. Дойти и сказать.
И он дошёл и сказал:
– Мы победили, моя госпожа! Мы бились яростно, как могли. И среди убежавших врагов осталось слишком мало людей. Они уже не посмеют посягать на наши земли.
Он дошёл и сказал. И хотел было поклониться, но упал...
Глаза бога Ра смотрели на него испепеляющим огнём. Но руки, подхватившие его, были столь нежны! Он слышал шелест её белого платья, почуял запах каких-то душистых масел, идущий от её тёплой груди, ощутил как бешено бьётся её сердце. И больше не осталось ничего. Всё сгорело в пламени солнца. Вся жизнь. Все победы и поражения. Всё. Всё сгорело. Но последнее, что почувствовал он, было нежное прикосновение её рук. Рук чужой жены. Жены самого фараона. Таких тёплых и нежных, что не страшно было уже умереть. Он уже не почувствовал горячих слёз, упавших на него из её глаз. В этот жаркий полдень сгорело всё. И что-то неуловимое сгорело в чёрных глазах, жирно обведённых чёрной краской. И никто ничего не заметил. Никто ничего не заметил кроме жаркого солнца. Жестокого жаркого солнца, из-за которого сгорело всё.
Вечная ночь, за которой не было рассвета. Вечная ночь, укрывшая её слёзы и его сгоревшие надежды. Сгорело всё...
Его трясли и что-то кричали. Мир плавился.
Одна сигарета, упавшая на пол, не вызвала бы пожар. Ничего бы, быть может и не сгорело бы. Но только сторож вскочил. Испуганно обернулся. Взгляд его упал на открытый саркофаг за стеклом, на тёмное тело, слегка и небрежно закрытое белой одеждой, чтобы хоть немного защитить тонкую женскую фигуру от докучливых въедливых глаз. И отчего-то ему стало жаль её. Что вот так лежит она, а люди ходят и смотрют. Что вот так не дают ей умереть до конца. Что изрезали её, выпотрошили, смазали непойми чем. Что не дали так просто уйти из этого мира. Что засунули в каменную коробку, а потом расколупали последнее убежище, вытащили на свет. И поставили под жадные взгляды жестоких людей.
Ничего быть может и не сгорело бы. Но сторож выронил газету и судорожно смял рубашку над сердцем.
Последние дни царила страшная жара. Днём плавился асфальт на недавно доделанной дороге у музея. Ночью жара всё ещё не желала выпускать из своих страстных объятий измученных людей. Всё накалилось, всё стало горячее.
Газета упала на догорающую сигарету, вспыхнула. В противопожарной системе ещё днём что-то сгорело, расплавилось и переклинило. Поэтому вместо брызг воды вниз посыпались искры. Неподалёку стояло много информационных стендов. Бумажных и пластиковых, щедро наставленных, чтобы поведать об истории давней страны и её полузабытых обычаях. Стенды очень хорошо горели, а уж вспыхивали в одно мгновение... Всё как-то руки не доходили у администрации музея позаботится о некоторых залах... Пламя поползло вокруг растерянно замершего человека... И ему показалось что весь мир вокруг сгорел. В одно мгновение. Прошлые успехи и неудачи, злость на предавшего клеветника-коллегу, позорное увольнение с прошлой работы, мытарства по собеседованиям, презрение в глазах девушки, которая бросила его, когда он остался без работы и денег... Сгорело всё... И даже пластиковый стул, на котором ночной сторож, бывало, коротал бессонные страшные ночи в окружении предметов из давно ушедших народов, полузабытых стран... Сгорело всё...
Люди бежали на него и кричали. Хищно ощерилось их оружие. Сверкали вспотевшие тела, шуршали набедренные повязки. Их было много. В десяток раз больше чем их. И, кажется, кто-то за его спиной вздрогнул и слегка отступил назад. Солнце едва только поднималось над землёй. Такое юное, но такое жаркое... В свете этого солнца сгорало всё...
Он равнодушно смотрел на бегущих врагов. Спина ровная, голова гордо поднята. Сколько их и что они мечтают сделать с ним, ему не важно. Важно только то, что осталось позади. Где-то там позади. На чужом ложе в объятиях лёгкой белой и шуршащей одежды и в сплетении чьих-то рук...
– Среди них Чёрный сфинкс! – вскрикнул кто-то среди приближающихся врагов.
Он хищно ухмыльнулся и приветственно поднял своё оружие.
Зной всё увеличивался и увеличивался. Солнце гордо всплыло на небо. И в жаре его света сгорело всё. Всё. Всё сгорело...
Проблеск сознания заставил мужчину отшатнуться от хищно распахнутых объятий пламени. Он наткнулся на стеклянную витрину. Или, если быть точнее, с размаху налетел на неё...
Вражеские воины всё ближе и ближе... И от того, как спокойно он поджидал их, некоторые лица ощутимо побледнели и начали искажаться от неуверенности и страха. Ну и что ж. Без разницы сколько их. Ведь выдержал же ж он пламя гнева советников и неодобрение жрецов. Пламя, в котором сгорели его немногочисленные планы и всё его честолюбие. Ну и что ж. Самая главная надежда сгорела ещё не успев родиться. Всё сгорело. Всё. И если что-то где-то внутри него ещё осталось, то после этого дня сгорит всё. Солнце сегодня уж очень жаркое. Словно напоследок показывает ему свою силу. А может просто приветствует отчаянного воина. Ну и что ж. Всё сгорело ещё давно, а если и не сгорело что-то прежде, то сегодня сгорит всё...
Треск стекла, брызнувшие во все стороны осколки, резкая боль в распоротом плече...
Молодые лица вокруг него. Усталый и сердитый мужской голос. Взволнованные лица парней, полуистеричный гомон какой-то девчонки, огонь интереса в чьих-то глазах... Что-то стекает с него... Лежать как-то мокро... Что-то тёплое и мокрое...
Лезвия ножей, разрезающие плоть... Первые ранения ощутимы и болезненны, а потом уже всё равно... Дрожащее и мягкое тело за ним, испуганные светлые глаза... Когда сил уже почти не осталось, он отступил назад. Чтобы просто упасть на неё... Чтобы заслонить её собой от тяжёлых подошв на чьих-то сапогах... Чьи-то белые кроссовки в красных пятнах над его головой. Жар внутри него... Огонь, в котором сгорело всё... Всё сгорело... Во мраке, который почему-то последовал за огнём, растаял чей-то вскрик издалека...
Он упал бы на лежащий догорающий плакат, не прислонись к чему-то твёрдому и холодному. Ему показалось, будто кто-то подхватил его. Обернулся, чтобы сказать спасибо. И увидел вблизи страшное тёмное мёртвое лицо... В памяти вспыхнуло, что когда-то это была молодая женщина, возможно, очень красивая, но смерть забрала всю её красоту с собой. А осталась лишь тёмная жуткая оболочка. На которую глазеют все, кому не лень...
Он смотрел откуда-то со стороны на непонятный большой окровавленный и встрёпанный комок, который рьяно избивали ногами какие-то нетрезвые парни в кожаной одежде с крестами и черепами на многочисленных подвесках. Недоумённо смотрел на белое мягкое тело и растрёпанные длинные русые волосы под этим страшным комком или свёртком. На любопытные лица в окнах ближайшего дома. На какого-то старика, отвесившего подзатыльник девушке с догорающей сигаретой – вышла покурить на балкон и забыла.
Чёрный сфинкс
Журналисты бурно напирали друг на друга, стремясь пролезть поближе к стеклянной перегородке, наперебой сыпали вопросами и комментариями. Человек по другую сторону стекла устало сидел на жёстком стуле. Он просто молчал. Долго молчал. Руки в наручниках лежали на его коленях, неподвижно, словно чугунные. Бледный, невыспавшийся, заросший щетиной. Грубая одежда почти скрывала бугорки на его теле, множество утолщений и бугорков. Он как будто смотрел сквозь них: сквозь это толстое стекло с мелкими дырками и сквозь журналистов куда-то вдаль. По его сторону стояло несколько полицейских, а ещё коренастый толстяк в окружении десятка телохранителей. Правда, взгляд, которым он буравил спину заключённого по мощности ненависти и ярости мог примерно сравниться с орущей массой за стеклом, хищно щерившийся вспышками фотокамер. В какой-то момент заключённый вдруг резко поднялся. И рухнул бы, не поддержи его ближайший полицейский, грустный молодой парень, отрастивший короткую, но густую бородку для солидности.
– Офицер, можно я пойду? – тихо спросил мужчина.
На его тускло-серой одежде расплывались яркие кровавые пятна. Их обилие, скорость, с которой они расцветали на ткани, заставили орущую толпу притихнуть.
– Как вы можете молчать после такого?! – взвился толстяк. Лицо его стремительно багровело от гнева, – Неужели же, вам не совестно? По вашей вине сгорело три залы музея! Уничтожена солидная часть национального достояния и культурного наследия! И мумия жены фараона...
Заключённый нагло перебил его. Хриплый голос оглушил любопытно затихнувшее многорукое и многоглазое чудовище за стеклом, жадно мерцавшее вспышками:
– Вы считаете, что культура – это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!
– По вашей милости погибла мумия, который было несколько тысяч лет! – яростно заорал толстяк, сжимая кулаки, – Погибла зала Египта и две соседних...
Журналисты хищно прицелились в мэра города и рьяно защёлкали фотокамерами, кто-то бережно сжал пальцы на видеокамерах – их в толпе искателей наживы было по минимуму. Мэр обладал взрывным характером, причём, был в курсе многих своих особенностей, потому почти всех журналюг, страстно мечтавших снять шедевральное сенсационное мегавидео нагло обчистили при входе или же попросту не пропустили за ворота тюрьмы.
Назревала очень неприятная сцена с истерикой, грозившая толпе охотников за грязными сокровищами воплощением самых заветных мечтаний о сцене с рукоприкладством. Да, они тоже были в курсе огненного нрава главы города. Вот только события резко развернулись, в аккурат на сто восемьдесят градусов: молодому полицейскому стало страшно смотреть на окрасившуюся в алый цвет одежду арестанта. Он попросил двух своих коллег увести преступника, уже не ожидая ни извинений, ни признания.
– У него было тридцать два ножевых ранения. Он едва не скончался от потери крови. Главврач уже махнул рукой на его спасение. Врачи совершили чудо. И недавно только его выпустили из реанимации, – затараторил нежданный заступник.
Хищная орава за стеклом резко притихла в ожидании сытной наживы. Один только щёлкнул по кнопке своего оружия. Все остальные уже отсняли несколько впечатляющих кадров об одежде заключённого, быстро сменившей цвет, крупным планом и в нескольких экземплярах запечатлели его бледное лицо и мрачные серые глаза.
– Так... – голос преступника звучал глухо, – Кто ж меня с того света вытащил?
– Несколько молодых врачей и студентов, – серьёзно объяснил его защитник и, столкнувшись с недоумённым взором, уточнил, – Я ответственен за изучение вашей истории.
– И кто их допустил? Этих молодых? – хрипло прибавил заключённый.
– Ну, главврач сказал, что всё бессмысленно. А молодые не хотели сдаваться...
– Им просто нужно было тело для тренировки, – язвительно сощурился плод их невообразимой победы.
– Ну... – полицейский как-то смутился и уже робко закончил объяснять, – Да...
– Короче, мне несказанно повезло, – оскал.
И что-то такое очень зловещее вдруг прорезалось в серых глазах преступника, в выражении его лица. Кто-то в первом ряду за стеклом хотел было отшатнуться, но коллеги не пропустили и ещё наградили с дюжиной тычков.
– Какое «повезло»? – вновь завопил мэр, – По вашей неимоверной тупости сгорело три залы нашего музея! Одна упавшая сигарета и... И вы ещё смеете говорить «повезло»?!
– Однако именно после побега из музея ночной сторож спас жизнь человека. Своим телом заслонил, – сурово произнёс молодой полицейский с бородкой, – После чего его едва смогли откачать.
В копошении журналистов наметилась новая пауза. Любопытством загорелись несколько десятков глаз.
– Это чего это такого особенного этот... – презрительный взгляд на заключённого, – Этот совершил?
– Вырвал девушку у банды молодых гопников, да ещё и заслонил её собой, приняв на себя лезвия их ножей, – стало очевидно, что молодой офицер очень симпатизирует главному злодею главных статей всех самых пламенных газет их страны, вышедших в ближайшие недели.
– А можно... я пойду? – слабо выдохнул нежданный герой, – Всё как-то странно расплывается...
– Да-да, конечно, – засуетился полицейский, требовательно взглянул на младших по рангу коллег, – Помогите ему. И врача позовите.
– И каким таким образом наш герой уничтожения музея умудрился вдруг ещё и девушку спасти?
– Просто не прошёл мимо, – тон у офицера был вежливый, но вот что-то в отблеске глаз было очень такое... Явно мэру он не симпатизировал.
В это время преступник пошатнулся и обвис в крепких руках защитника порядка...
Поле битвы было усеяно трупами. Изредка где-то стонали тяжелораненые. Где-то близко к центру сидели двое, с трудом поддерживая друг друга. На лицах их читалась довольная усталость: что смогли сделали, а больше сил нет. Кровь, оросившая землю, уже потемнела. Солнце всё больше желало испепелить своим огнём. Откуда-то взялись мухи. Они противно, надсадно жужжали, облепляя раны неподвижных людей. Ещё живые сначала пытались их согнать, а потом уже и на это сил не хватило. Полдень принёс с собой жуткий жар, в котором догорело ещё много из чьих-то оставшихся мучений.
Женщина в белых одеждах пришла в сопровождении слуг, когда уже заиграл лёгкий ветер, и солнце неохотно поползло к закату. И беспомощно застыла. Дрожащая рука поднялась к сердцу, позже пальцы сжались в кулак где-то у её горла. Казалось, что золотая птица, обхватившая её голову, была охвачена огнём. Чёрные глаза, щедро обведённые краской, смотрели отчаянием ночи.
Отчего-то один из сидящих воинов обернулся, вздрогнул, впился взглядом в её лицо: с его места он не видел её лица, но заметил её жест. На вспотевшем и грязном лице дрогнула улыбка. Всего на миг его глаза осветились каким-то внутренним светом.
– Пришла шестая жена фараона, – торжественно произнёс он единственному из оставшихся своих спутников, – Пойдём: надо поприветствовать госпожу и поведать ей радостную весть.
– Слушаюсь, воевода, – прохрипел второй воин.
И они медленно пошли к ней навстречу, поддерживая друг друга, стараясь переступать через трупы и умирающих, иногда спотыкаясь о них. Где-то через десять или двенадцать шагов простой воин опять споткнулся и растянулся сверху трёх тел: двоих его соратников и одного врага. И больше не поднялся. Воевода дальше шёл один, медленно, из последних сил стараясь держать спину ровно, а голову поднятой. Как и подобает победителю, главному из всех воинов. И плевать ему было, что отряд его был небольшой, что в жесточайшей схватке полегли все его верные воины. И забыл он сейчас, что не побеждать врагов отправили ссыльного воеводу, а умирать в схватке с ними. Всё это стало неважно. Во внутреннем огне сгорали чувства и память. Жар бога солнца сжигал всё. Прошлое, жизнь, планы, гордость и надежды. Долгий путь по загроможденной трупами дороге. Путь через раскалённый воздух. Путь длиною в вечность. Заслуги уже не важны, честолюбивых планов не осталось. Просто дойти. Дойти и сказать.
И он дошёл и сказал:
– Мы победили, моя госпожа! Мы бились яростно, как могли. И среди убежавших врагов осталось слишком мало людей. Они уже не посмеют посягать на наши земли.
Он дошёл и сказал. И хотел было поклониться, но упал...
Глаза бога Ра смотрели на него испепеляющим огнём. Но руки, подхватившие его, были столь нежны! Он слышал шелест её белого платья, почуял запах каких-то душистых масел, идущий от её тёплой груди, ощутил как бешено бьётся её сердце. И больше не осталось ничего. Всё сгорело в пламени солнца. Вся жизнь. Все победы и поражения. Всё. Всё сгорело. Но последнее, что почувствовал он, было нежное прикосновение её рук. Рук чужой жены. Жены самого фараона. Таких тёплых и нежных, что не страшно было уже умереть. Он уже не почувствовал горячих слёз, упавших на него из её глаз. В этот жаркий полдень сгорело всё. И что-то неуловимое сгорело в чёрных глазах, жирно обведённых чёрной краской. И никто ничего не заметил. Никто ничего не заметил кроме жаркого солнца. Жестокого жаркого солнца, из-за которого сгорело всё.
Вечная ночь, за которой не было рассвета. Вечная ночь, укрывшая её слёзы и его сгоревшие надежды. Сгорело всё...
Его трясли и что-то кричали. Мир плавился.
Одна сигарета, упавшая на пол, не вызвала бы пожар. Ничего бы, быть может и не сгорело бы. Но только сторож вскочил. Испуганно обернулся. Взгляд его упал на открытый саркофаг за стеклом, на тёмное тело, слегка и небрежно закрытое белой одеждой, чтобы хоть немного защитить тонкую женскую фигуру от докучливых въедливых глаз. И отчего-то ему стало жаль её. Что вот так лежит она, а люди ходят и смотрют. Что вот так не дают ей умереть до конца. Что изрезали её, выпотрошили, смазали непойми чем. Что не дали так просто уйти из этого мира. Что засунули в каменную коробку, а потом расколупали последнее убежище, вытащили на свет. И поставили под жадные взгляды жестоких людей.
Ничего быть может и не сгорело бы. Но сторож выронил газету и судорожно смял рубашку над сердцем.
Последние дни царила страшная жара. Днём плавился асфальт на недавно доделанной дороге у музея. Ночью жара всё ещё не желала выпускать из своих страстных объятий измученных людей. Всё накалилось, всё стало горячее.
Газета упала на догорающую сигарету, вспыхнула. В противопожарной системе ещё днём что-то сгорело, расплавилось и переклинило. Поэтому вместо брызг воды вниз посыпались искры. Неподалёку стояло много информационных стендов. Бумажных и пластиковых, щедро наставленных, чтобы поведать об истории давней страны и её полузабытых обычаях. Стенды очень хорошо горели, а уж вспыхивали в одно мгновение... Всё как-то руки не доходили у администрации музея позаботится о некоторых залах... Пламя поползло вокруг растерянно замершего человека... И ему показалось что весь мир вокруг сгорел. В одно мгновение. Прошлые успехи и неудачи, злость на предавшего клеветника-коллегу, позорное увольнение с прошлой работы, мытарства по собеседованиям, презрение в глазах девушки, которая бросила его, когда он остался без работы и денег... Сгорело всё... И даже пластиковый стул, на котором ночной сторож, бывало, коротал бессонные страшные ночи в окружении предметов из давно ушедших народов, полузабытых стран... Сгорело всё...
Люди бежали на него и кричали. Хищно ощерилось их оружие. Сверкали вспотевшие тела, шуршали набедренные повязки. Их было много. В десяток раз больше чем их. И, кажется, кто-то за его спиной вздрогнул и слегка отступил назад. Солнце едва только поднималось над землёй. Такое юное, но такое жаркое... В свете этого солнца сгорало всё...
Он равнодушно смотрел на бегущих врагов. Спина ровная, голова гордо поднята. Сколько их и что они мечтают сделать с ним, ему не важно. Важно только то, что осталось позади. Где-то там позади. На чужом ложе в объятиях лёгкой белой и шуршащей одежды и в сплетении чьих-то рук...
– Среди них Чёрный сфинкс! – вскрикнул кто-то среди приближающихся врагов.
Он хищно ухмыльнулся и приветственно поднял своё оружие.
Зной всё увеличивался и увеличивался. Солнце гордо всплыло на небо. И в жаре его света сгорело всё. Всё. Всё сгорело...
Проблеск сознания заставил мужчину отшатнуться от хищно распахнутых объятий пламени. Он наткнулся на стеклянную витрину. Или, если быть точнее, с размаху налетел на неё...
Вражеские воины всё ближе и ближе... И от того, как спокойно он поджидал их, некоторые лица ощутимо побледнели и начали искажаться от неуверенности и страха. Ну и что ж. Без разницы сколько их. Ведь выдержал же ж он пламя гнева советников и неодобрение жрецов. Пламя, в котором сгорели его немногочисленные планы и всё его честолюбие. Ну и что ж. Самая главная надежда сгорела ещё не успев родиться. Всё сгорело. Всё. И если что-то где-то внутри него ещё осталось, то после этого дня сгорит всё. Солнце сегодня уж очень жаркое. Словно напоследок показывает ему свою силу. А может просто приветствует отчаянного воина. Ну и что ж. Всё сгорело ещё давно, а если и не сгорело что-то прежде, то сегодня сгорит всё...
Треск стекла, брызнувшие во все стороны осколки, резкая боль в распоротом плече...
Молодые лица вокруг него. Усталый и сердитый мужской голос. Взволнованные лица парней, полуистеричный гомон какой-то девчонки, огонь интереса в чьих-то глазах... Что-то стекает с него... Лежать как-то мокро... Что-то тёплое и мокрое...
Лезвия ножей, разрезающие плоть... Первые ранения ощутимы и болезненны, а потом уже всё равно... Дрожащее и мягкое тело за ним, испуганные светлые глаза... Когда сил уже почти не осталось, он отступил назад. Чтобы просто упасть на неё... Чтобы заслонить её собой от тяжёлых подошв на чьих-то сапогах... Чьи-то белые кроссовки в красных пятнах над его головой. Жар внутри него... Огонь, в котором сгорело всё... Всё сгорело... Во мраке, который почему-то последовал за огнём, растаял чей-то вскрик издалека...
Он упал бы на лежащий догорающий плакат, не прислонись к чему-то твёрдому и холодному. Ему показалось, будто кто-то подхватил его. Обернулся, чтобы сказать спасибо. И увидел вблизи страшное тёмное мёртвое лицо... В памяти вспыхнуло, что когда-то это была молодая женщина, возможно, очень красивая, но смерть забрала всю её красоту с собой. А осталась лишь тёмная жуткая оболочка. На которую глазеют все, кому не лень...
Он смотрел откуда-то со стороны на непонятный большой окровавленный и встрёпанный комок, который рьяно избивали ногами какие-то нетрезвые парни в кожаной одежде с крестами и черепами на многочисленных подвесках. Недоумённо смотрел на белое мягкое тело и растрёпанные длинные русые волосы под этим страшным комком или свёртком. На любопытные лица в окнах ближайшего дома. На какого-то старика, отвесившего подзатыльник девушке с догорающей сигаретой – вышла покурить на балкон и забыла.
