Скорая всё не ехала, милиционер всё не шёл, а малыш спал. Бледный, замёрзший. В духовке разбухал и темнел душистый пирог с какао, гвоздикой, мускатным орехом и кардамоном. Иркин вдруг запрыгнул на подоконник, завозился, газетами зашуршал. Потом, не сумев отвлечь Машу от встревоженного разглядывания малыша, уронил горшок с цветком. Тот упал и разбился.
- Ах ты, Ирод окаянный! – возмутилась было Маша, смотря на осколки и осиротевшее окно, но вдруг приметила за стеклом на подоконнике меж морозных узоров сиротливый белый силуэт. Приоткрыла, впустила немного мороза и Ваньку.
Сначала пришёл милиционер, со смесью. И, робея, старый холостяк и старая дева впервые в жизни кормили малыша. Потом тот уснул в захваченной шерстяной кофте, такой тихий и невинный, словно ангел.
Мария и Степан обсуждали дикие нравы, заполняли бумаги...
Тут наконец-то приехала скорая. Малыша осмотрели и порадовали нашедших, что, вроде бы, обошлось. Не успел он сильно переостудиться: к счастью, его быстро нашли, а заснул он от голода. Тут врач с тоской покосился на духовку и румяное пышное тёмное нечто в ней. И медсестра, его верная помощница, тоже невольно проследила за его взглядом. Усталые, замёршие…
Маша кинулась доставать пирог и паковать им тёплые душистые воздушные нежные кусочки в дорогу. Термос, к счастью, у них нашёлся. Врачи улыбались, что называется, от уха до уха. Вечер, трудный день, всё как обычно… и маленькое душистое чудо, неожиданно полученное в дар. На чай они остаться отказались, мол, вдруг ещё кому-то понадобятся, и торопливо ушли, наспех перекусывать в машине. Малыш спал. А Степан на чай остаться согласился.
Пирог был тёплый, заполнял кухню уютным волшебным ароматом. Чай был горячий, согревал. Суп грибной Мария согрела. Иркин свернулся в просыпавшейся земле на подоконнике: усатый грязи не боялся. Ванька что-то вякнул, возмущённое, со своей нашкафной квартиры. Мол, а я?..
- Ох, Ваня, ты голодный! – всплеснула руками Маша и кинулась за хлебом и крупой.
Степан поднял взгляд и заметил, что шкафчик сверкает беззубой стороной. А ещё заметил белоснежного птица, весьма похожего по всем внешним приметам на того белоснежного хулигана. Сначала нахмурился – и женщина, уже развернувшаяся к ним с крупой, испугалась – но вдруг усмехнулся. И настоял разыскать отломанную дверь, смыл с неё пыль, привинтил, заодно все двери смазал и кран протекающий починил. Мол, в благодарность за вкусный обед – это который пирог и который к пирогу приложили, достав из холодильника и разогрев. Так как не мог уйти, не поблагодарив.
Сам он был из деревни, у них там все были мастера по дереву. И, вообще, пирогов мужчина давно уже не ел. Особенно, таких домашних и вкусных. Вот как подался в город, молодой, горящий жаждой спасать людей и помогать всем страдающим, так и углубился в работу с головой.
Уже за полночь перевалило – и Иркин завозился, мрачно зыркнул на незваного гостя с подоконника. Мол, мужчина, вы, конечно, извините, но пора бы и честь знать. И Ванька грозно что-то вякнул со своей нашкафной квартиры. Птиц и кот многозначительно переглянулись, многозначительно напряглись, разглядывая мужчину. Они были готовы даму своего сердца защищать любой ценой. И всё равно, что этот чужой самец был намного больше и сильнее. Тем более, что их было двое, а он – один, и, следовательно, вместе они были сила. Ну, Иркин с Ванькой.
Степан прямой мужской намёк понял, засобирался. Сказал, что в милицию зайдёт, доложит, дело заведёт. А потом домой. И ушёл. Хотя, впрочем, работа опять его захватила и до своей холостяцкой холодной квартиры он в ту ночь так и не дошёл. Но тепла и аромата пирога, а также грибного супа, ему хватило, чтобы согреться до утра.
Он ушёл в милицию, а Маша осталась. И было у неё дома уже три мужчины.
Степан лютовал, разыскивая недобросовестную мать. Весь район на уши поднял.
И мать-таки нашли. Студентку-первокурсницу из чужого города. Училась на стипендии, немного подрабатывала, а тут грянула первая любовь. Она ждала от неё сладости, как и все девушки вначале мечтают о сладости любви и ждут, а получила только трудности. Но тот парень тоже мечтал только о сладости любви, а о второй стороне, о трудной, и слышать не желал. Любовь расцветает только в трудностях, но тут ей толком-то расцвести и не дали. Парень ушёл, сказав, что ребёнка не примет и швырнув ей на стол съёмной квартиры деньги на убийство малыша. А она не смогла. Хотя в итоге страхи и беспомощность, замешанные к разбитому сердцу, девушку доконали. И она решилась убить своего малыша.
Она рыдала, билась в истерике, стояла на коленях, хватала Степана за руки и за ноги, и отчаянно умоляла родителям её не звонить и ничего не говорить…
А… может, мне отдашь? – робко спросила Маша, - Я его выращу.
- Вам-то зачем? – шмыгнула носом девчонка, - Кому нужен чужой ребёнок?!
- Я очень сына хочу. Или... - голос женщины дрогнул, - Или дочку. А у меня нет. Ну… ну хоть давай я на время его придержу, пока ты на ноги не встанешь? А ты потом родителям расскажешь и заберёшь.
Она уже на всё была согласна.
«Даже если только на время. Даже если потом дитя отдать. Но только… только бы часть теплоты из сердца кому-то отдать! Надо же кому-то хоть часть любви моей душевной отдать, пока не завяло сердце и не зачерствело за ненадобностью накопленной и сбережённой любви! Всё-таки… всё-таки любовью надо делиться, а не копить. Потом-то, в могиле, она уже будет не нужна» - отчаянно думала Маша.
А молодая совсем девчонка также отчаянно смотрела на неё. Она уехала в чужой город, учиться. И только-только у неё жизнь началась. Как ей казалось. Новая, а тут… вот этот зарёванный комок. И на себя-то денег не хватало.
«И что скажет папа, когда узнает, что я залетела непонятно от кого? Он всё гордился, что я-то у него веду себя хорошо, лучше, чем мои одноклассницы и дочери его друзей»
Так получилось, что у одной сил и сердечной теплоты не хватило, а у другой – накопилось сполна. Правда, тут на пути у двух женщин встали чиновники. Мол, слишком маленькая зарплата и у той, и у другой, как это можно таким ребёнка доверять? Да и мужа нету ни у одной.
- Вы чего это? – спросил Степан, когда приметил на улице зарёванную Марию, бредущую непонятно куда.
- Но эти… эти… - она рыдала и не могла говорить от боли.
Он привёл её в участок, чаем напоил. Успокоившись, она таки рассказала. Что у неё мужа нет и зарплата небольшая: и ей Игорюшу не отдадут. И матери родной отдавать не хотят. Отдадут в детский дом, а там все люди чужие, все-все.
Степан молчал долго-долго, так, что она уже испугалась.
- Простите, что вас отвлекаю от дел! – пролепетала, рванулась к двери.
Степан догнал её, схватил за руку. Впрочем, опомнившись, пальцы разжал. Она недоумённо посмотрела на него.
- А это… я… вы… - мужчина запинался, - А если у нас будет семья?.. Может, тогда нам мальца отдадут? В семье-то ему лучше! Вы… я… вы выйдете за меня?..
Она стояла, молча, недоумённо моргая. И молчала так долго, что он сам уже испугался её молчания. И, испугавшись, понял, что даже если это и не любовь или ещё не любовь, сердце его к этой доброй женщине как-то уже отчасти прикипело. И… и к пирогам. Пирогов её хотелось побольше и чтобы не делиться ни с кем. Ну, не считая Иркина и Ваньки – с наличием этих двух конкурентов ему придётся смириться.
- Ну… я… - сказала наконец Маша и снова надолго примолкла.
И он снова испугался. На сей раз не потери пирогов, а что, видимо, всё-таки ей никак не приглянулся.
«Неужели?.. Совсем?.. Но как так?..»
Потом она робко подняла взгляд на него и едва слышно сказала:
- Да.
И Степан вдруг очень сильно обрадовался. И, кажется, не пирогам. Ну, не совсем им…
Спустя пару недель, Маша, румяная от смущения, счастливая, стояла в церкви в белом платье. Простом, дешёвом, но с волосами, заботливо уложенными в завитки и в цветочные россыпи бывшей ученицей, выучившейся на парикмахера. В церковь набилась уйма народа. Учителя, ученики, выросшие и ещё опекаемые, сотрудники милиции и люди, просто благодарные Степану, что с нынешнего подопечного района, что со старого. Он лично ничего никому не сказал, кроме старого и нового начальников, да друга-фотографа, но людям сарафанное радио всё донесло – и они пришли его поприветствовать и поздравить.
Мама Игорюши стояла поодаль, грустно улыбаясь. В белом платье по колено. Игорюша сладко спал. Досыпал последние минуты на родных руках. У его мамы ещё не хватало смелости, чтобы забрать его с собой. И найдётся ли потом?.. Но она улыбалась, смотря на Марию. И молила Бога, чтобы у Марии и Степана всё было хорошо. Её малыша хорошие люди к себе возьмут.
«Главное, чтоб ты был живой» - думала она и гладила малыша по румяной щёчке.
Мир этой ночью занесло снегом. Пушистым, красивым. Всю городскую грязь этим снегом прикрыло, на сколько-то дней или часов. Иркин сидел у церкви – никто его не гнал: по случаю свадебного праздника, и, тем более, такого чистого и пушистого, явно чьего-то. Над церковью парил белоснежный голубь. В церкви счастливо улыбалась невеста, не молодая, но ставшая необычайно красивой от счастья.
Невеста. Она невеста! Ещё нецелованная. Ещё целомудренная. И уже с ребёнком. Уже мама.
Мария улыбнулась, встретив восхищённый взгляд Степана. И муж её будет добрый, заботливый. Мастер по дереву. И вообще мастер. И ещё почти ежедневно спасает мир.
- Слушай, а какая красивая-то! – прошептал Степану его друг и напарник, сменивший форму на обычную, но по-прежнему носивший при себе фотоаппарат, - Ты где её, такую красивую, откопал?
Степан загадочно улыбнулся, смотря на свою невесту. И промолчал. В конце концов, какая разница, где он её откопал? Главное, кого…
И с того дня стало у Маши уже целых четыре мужчины в доме: Иркин, Ванька, Игорюша и Степан.
А через год родилась девочка. Видимо, для разнообразия. И чтоб четырём рыцарям было кого защищать: им, рыцарям, это очень к лицу и вообще полезно для прокачки душевных мускулов.
