Кто рядом, все они… Боль сейчас меньше вспоминается и вообще как-то она… А больше моральный какой-то вот… ну, задето или ущерб… страх смерти, наверное, что… Когда я очнулась, у меня было первое такое: я на этом свете или на том? То есть у меня не было вот… первой уверенности, что я жива.
Невозможно обойти тему смерти, говоря о переживаниях родового периода. Но именно этого мы и должны были ожидать — ведь чтобы родиться заново, инициант должен прежде умереть; в этом суть любого перехода. И, говоря о родах, ван Геннеп подчеркивает именно этот момент:
у мальгашей обряды отделения, перехода и возвращения прослеживаются очень четко. Америна (или антимерина, или хова) рассматривали беременную женщину как мертвую и после родов поздравляли ее с воскрешением.
На Мадагаскаре беременная женщина считается «мертвой», и лишь после родов ее поздравляют с тем,что она «воскресла».
О такой же точно «временной смерти» роженицы пишет и Чухина:
С наступлением родов, которые осмыслялись как временная смерть, женщина «просила прощения у родственников, исповедовалась...» При этом она лишалась любых формальных признаков пола: распускала волосы, развязывала пояс, снимала кольца, серьги и т. д. Здесь мы имеем дело с лиминальностью, определяющей ритуалы повышения статуса, когда субъект ритуала необратимо передвигается от низшей к высшей позиции в институционализированной системе таких позиций.
Что здесь особенно важно — не только окружающие воспринимают женщину как «временно мертвую», но и она сама активно включается в этот ритуал:
Опыт родов женщина переживает как опыт временной смерти, причем это не единичный пример, а скорее стереотип… Метафоры «мертвого тела», «безумия» или «звериности» — средства деперсонализации тела: выведения его из-под суверенитета «я» путем отрицания этого самого «я» или его способности к разумному управлению.
Это не должно нас удивлять — в ритуале перехода, ведущем к повышению статуса иницианта, «лиминальность часто уподобляется смерти, утробному существованию, невидимости, темноте, двуполости, пустыне, затмению солнца или луны». Как не должно удивлять нас и сопутствующее унижение — ибо «лиминальность подразумевает, что высокое может быть высоким до тех пор, пока существует низкое, и тот, кто высоко, должен испытать, что значит находиться внизу».
Роды, как и любой другой ритуал перехода в более высокий социальный статус, сопровождается страхом, болью и унижением. Два последних аспекта прослежены в работах Белоусовой в полном объеме. Здесь к выводам автора трудно что-либо добавить, поэтому стоит просто процитировать их:
Роды традиционно относят к переходным обрядам, теория которых разработана А. ванн Геннепом (van Gennep 1960) и развивается В. Тэрнером (Тэрнер 1983). Суть обрядов перехода заключается в повышении социального статуса иницианта. Для этого он должен символически умереть и затем вновь родиться в более высоком статусе. Путь к повышению статуса лежит через пустыню бесстатусности: «чтобы подняться вверх по статусной лестнице, человек должен спуститься ниже статусной лестницы» (Тэрнер 1983, 231)... В «обычной» жизни беременная женщина обладает достаточно высоким социальным статусом, она уже в большой мере «состоялась»: как правило, она уже вышла замуж, овладела профессией, достигла некоторого материального благополучия, и главное — она уже практически мать. Но в ритуале ее статус «волшебным образом» невероятно снижается. Ей предписывается пассивность и беспрекословное послушание, покорное принятие нападок, ругани и оскорблений. Все это полностью соответствует традиционному поведению инициантов в описании Тэрнера: «Их поведение обычно пассивное или униженное; они должны беспрекословно подчиняться своим наставникам и принимать без жалоб несправедливое наказание» (Тэрнер 1983, 169).
Категорический запрет на «цивильную» одежду и драгоценности (явные знаки социального статуса в той, «прошлой» жизни) как раз и призван зачеркнуть все следы былого статуса, уравнять рожениц, низвести их «до уровня своего рода человеческой prima materia, лишенной специфической формы (Тэрнер 1983, 231)... Сбривание лобковых волос роженицы также символически отсылает к лишению ее половозрастных признаков (Davis-Floyd 1992, 83—84)». Женщина как бы возвращается (регрессирует) в бесправное и бесформенное детство; она становится «податливым материалом в руках посвятителей, из которого в ходе ритуала сделают то, что надо... Сама возможность существования «медицинской педагогики» обеспечивается временной утратой женщиной возраста, опыта, знания, то есть превращением ее в бессмысленного ребенка, который ничего не знает и не умеет делать, «не умеет себя вести», то есть незнаком с принятыми в данной ситуации стереотипами поведения».
«Произвол» медиков-садистов предполагал бы постоянное (и равномерное) унижение пациенток — от момента поступления до выписки. В действительности же, отмечает Белоусова, схема ритуала совсем иная:
В соответствии с трехчастной схемой переходного обряда, предложенной ван Геннепом, лишение иницианта его статуса происходит в первой фазе ритуала. В современном родильном доме ритуальное унижение женщины имеет четко выраженную временную локализацию: основная часть действий медиков, имеющая своей целью унижение, происходит при поступлении роженицы в приемный покой, при санитарной обработке и «подготовке к родам». Временная локализация унижения является важным отличием родильного дома от любых других медицинских учреждений, где инвектива отчетливее выражена как маркер социальной принадлежности (хотя любой больной обладает рядом свойств лиминального существа). Упомянутое выше «бритье» описано в рассказах наших информантов как одна из наиболее запомнившихся болезненных и обидных процедур.
Показательно здесь и четкое изменение отношения медиков к уже родившим: «К женщине снова начинают обращаться на "Вы", ее называют "мамочкой"».
Особенно обидно роженицам, что медики (как им кажется) считают их лишь «телами» (вещами, объектами), с которыми необходимо провести различные медицинские манипуляции — но не автономными личностями, способными равноправно участвовать и в самих родах, и в подготовке к ним. А «вещам» не обязательно даже сообщать, что с ними делают и собираются делать дальше.
Попадая в родильное (или даже раньше — в дородовое) отделение, женщина как личность, кажется, вообще исчезает, присутствуя только в виде тела, как пассивный объект манипуляций, лишенный собственной воли: как будто это мертвое тело. Это представление не просто прочитывается в действиях врачей, передвигающих, перекладывающих, даже «делающих» женщину, — но и прямо вербализуется в женских самоописаниях, где довольно часто звучит мотив переживания родов как «временной смерти». Иными словами, женщины именно так — в терминах «смерти» — переживают свою вынужденно и неожиданно пассивную позицию… Явление деперсонализации, отчуждения женщины от ее собственного тела весьма характерно для системы родовспоможения.
Но и здесь, утверждает Белоусова, поведение врачей жестко обусловлено правилами ритуала:
В контексте современного родильного обряда посвятителями женщины в таинство материнства, единственными носителями знания оказываются медики. И именно они конструируют картину происходящих событий и внушают ее как каждой отдельной пациентке, так и обществу в целом... Предполагается полная монополия врачей на любую информацию, связанную с «авторитетным знанием»... Попытки женщин вникнуть в ситуацию оцениваются негативно и пресекаются... Таким образом, посвящение женщины не предполагает вербальной передачи знания, информации: узнавание «тайны» должно происходить на некоем мистическом уровне. В таком случае становится понятным, почему советы и предписания даются медиками не прямо, а опосредованно — в форме угрозы, упрека, инвективы.
Ограждение роженицы от медицинской информации может показаться признаком, присущим только нашему времени (когда для овладения профессиональными знаниями требуются годы учебы и практики); но в тэрнеровском списке оппозиций свойств лиминальности и структуры мы находим и эту — «сакральное наставление/техническое знание».
В наше время родильный ритуал, как и все прочие ритуалы, необратимо теряет свою действенность. Среди женщин все чаще встречаются мужественные «борцы за права», восстающие против «ненормальной» ситуации в роддомах. При этом правозащитниц ничуть не смущает, что «ненормальная» ситуация странным образом воспроизводится на всем пространстве огромной страны (кроме разве что различных «кремлевок», которые давно уж «вышли из народа» и, таким образом, перестали быть объектами этнографического исследования). Причем воспроизводится она поразительно точно, вплоть до таких, казалось бы, незначимых мелочей как речевые клише, непристойные шутки, намекающие на возможность сексуальной связи с врачом-мужчиной, традиционное вытирание пола беременной и так далее. Сам механизм «борьбы за права» предполагает «рассекречивание» обряда, выведение на всеобщее обсуждение того, что прежде было сокрытым, тайным. Снятие покрова тайны — это уничтожение границы, отделяющей посвященных от непосвященных. А без этой границы, без тайны мистерия нежизнеспособна.
Обвинения медикам касаются в основном трех пунктов — профессиональной некомпетентности, сознательной злонамеренности и бесчувственности. Первый пункт не имеет никакого отношения к нашей теме; второй мы уже рассмотрели достаточно полно. По поводу же бесчувственности врачей хочется процитировать приведенное Белоусовой (по совсем другому поводу) наблюдение:
Она говорила, что у огромного числа студентов на таких практиках, кто на родах присутствует — у них чуть ли не непроизвольное выделение кала начинается, потому что они так тужатся вместе с роженицей, что потом им приходится срочно бежать в совсем другое место.
Можно ли представить более наглядный пример эмпатии?
Роды — действительно самое серьезное испытание, выпадающее на долю современной женщины. Медицина не может даже полностью исключить вероятность летального исхода или увечья роженицы и ребенка. И угроза неконтролируемого набора веса после родов тоже вполне реальна. В отличие от первого гинекологического осмотра, где инициация производится исключительно символическими действиями (то есть заведомо безопасными для здоровья и уж тем более для жизни), здесь все всерьез. И Белоусова подчеркивает этот предельно серьезный характер совершаемого действа:
Родильный обряд предполагает именно ритуальное, а не ритуализованное, то есть игровое поведение. Он не разыгрывается, эти события происходят «на самом деле» в особой ритуальной реальности. Поэтому унижение иницианта должно быть настоящим, ритуал должен нести инициантам именно это сообщение и достигать цели — действительно унижать. Таким образом, роженица не может загородиться восприятием происходящего как игры, принять унижение «понарошку». И инициант, и посвятитель убеждены в серьезности происходящего. Однако на каком-то уровне и тот и другой осознают высокий статус матери и значительность таинства рождения, понимают, что осквернение священного возможно только здесь и только сейчас.
Искать «произвол» в действиях акушеров — все равно что искать «случай» в оговорках и сновидениях. Сами врачи вряд ли смогут взглянуть на процесс родовспоможения как на классический ритуал (причем их неприятие данной теории, вероятно, будет куда сильней, чем даже у самих рожениц). Они же знают, что делают и чего хотят добиться! Но речь здесь идет совсем не о сознательных мотивациях.
Мы не хотим сказать, что медики используют инвективу в указанных целях сознательно. Создается впечатление, что не только мать заучивает таинство имманентно, но и сами посвятители действуют неосознанно, не задумываются о способе своего поведения, о цели своих действий, но как будто бы влекомы мощным невидимым потоком традиции. Они тоже знают посвятительное таинство имманентно, они как бы в трансе. В этом смысле об инвективе нельзя говорить как о собственно педагогическом (то есть осознанном) приеме.
Такая «отрешенность» врачей — не просто дань архаичной традиции. Исследование Белоусовой завершает весьма категоричная фраза: «социокультурный аспект этих действий и высказываний является в наши дни едва ли не более актуальным и значимым, чем собственно медицинский».
Разумеется, рано или поздно (но скорее рано) мужественные «правозащитницы» добьются своего. Российские роженицы будут иметь исчерпывающую информацию о своем состоянии, будут участвовать в выборе методов медицинского вмешательства, получат полный доступ к младенцу с первых же минут его жизни. У них будут и всевозможные права, и гарантии выполнения этих прав. Врачи же будут иметь достойную зарплату и высокий социальный статус, то есть будут дорожить своим рабочим местом. Процесс уже пошел. Но давать ему этические оценки совершенно бессмысленно. Просто так оно есть, и ничего более. С другой стороны, связь матери и ребенка будет ослабевать, женщина все больше будет отождествлять себя со своим профессиональным положением, членством в организации и прочими статусными ролями; она будет Матерью уже не «в первую очередь», но лишь в той степени, в какой эта роль не помешает ее «основной» социальной роли. Институт семьи значительно ослабнет. Это даже не цена, которую надо заплатить за прогресс — это и есть сам прогресс.
Для нас он пока является лишь «тенденцией», прекрасным «завтра». Мы видим светлые стороны будущего и темные стороны настоящего, и эта своеобразная разность потенциалов стимулирует развитие. Хорошее в настоящем привычно и незаметно; плохое в будущем не актуально и потому вообще не принимается в расчет. Лишь став «настоящим», «будущее» повернется к нам своей темной стороной. А все великие свершения (за что боролись) станут привычными и незаметными.
Но сегодня, только пройдя самое страшное испытание в своей жизни, женщина может получить наивысшую из всех возможных наград — ребенка. Постыден и ужасающ путь к счастью материнства. Но разве мы ждали другого? А потом ее ждет торжественный ритуал встречи и «выкупания» младенца у роддомовской нянечки; и вот она уже возвращается в свой мир с обретенным сокровищем. Возвращается в совершенно ином качестве. Она стала Матерью.
Вернемся к нашим истокам, к ритуалам первобытных племен. Обряд оплодотворения девушки тотемным предком был символическим повторением изначального акта сотворения человеческого рода, когда Великая Праматерь зачала от волшебного зверя, Хозяина леса. Она родила первых людей, то есть дала им физическую телесность, а магические способности, необходимые для выживания и служения своему клану, они получили от духов-хранителей (Маниту) в ритуале подростковой инициации. Юноши получили магию войны и охоты, девушки — магию деторождения. И с тех пор, по первобытным представлениям, каждая дефлорированная девушка должна рожать, давать телесность новым членам тотемного рода. А истинный дух, магические способности, должен вдохнуть в них Маниту при инициации. Большинство сказок завуалировали главную цель этого перехода — обретение новых способностей, обретение магии, подменив ее дарением волшебных помощников или волшебных предметов.
Невозможно обойти тему смерти, говоря о переживаниях родового периода. Но именно этого мы и должны были ожидать — ведь чтобы родиться заново, инициант должен прежде умереть; в этом суть любого перехода. И, говоря о родах, ван Геннеп подчеркивает именно этот момент:
у мальгашей обряды отделения, перехода и возвращения прослеживаются очень четко. Америна (или антимерина, или хова) рассматривали беременную женщину как мертвую и после родов поздравляли ее с воскрешением.
На Мадагаскаре беременная женщина считается «мертвой», и лишь после родов ее поздравляют с тем,что она «воскресла».
О такой же точно «временной смерти» роженицы пишет и Чухина:
С наступлением родов, которые осмыслялись как временная смерть, женщина «просила прощения у родственников, исповедовалась...» При этом она лишалась любых формальных признаков пола: распускала волосы, развязывала пояс, снимала кольца, серьги и т. д. Здесь мы имеем дело с лиминальностью, определяющей ритуалы повышения статуса, когда субъект ритуала необратимо передвигается от низшей к высшей позиции в институционализированной системе таких позиций.
Что здесь особенно важно — не только окружающие воспринимают женщину как «временно мертвую», но и она сама активно включается в этот ритуал:
Опыт родов женщина переживает как опыт временной смерти, причем это не единичный пример, а скорее стереотип… Метафоры «мертвого тела», «безумия» или «звериности» — средства деперсонализации тела: выведения его из-под суверенитета «я» путем отрицания этого самого «я» или его способности к разумному управлению.
Это не должно нас удивлять — в ритуале перехода, ведущем к повышению статуса иницианта, «лиминальность часто уподобляется смерти, утробному существованию, невидимости, темноте, двуполости, пустыне, затмению солнца или луны». Как не должно удивлять нас и сопутствующее унижение — ибо «лиминальность подразумевает, что высокое может быть высоким до тех пор, пока существует низкое, и тот, кто высоко, должен испытать, что значит находиться внизу».
Роды, как и любой другой ритуал перехода в более высокий социальный статус, сопровождается страхом, болью и унижением. Два последних аспекта прослежены в работах Белоусовой в полном объеме. Здесь к выводам автора трудно что-либо добавить, поэтому стоит просто процитировать их:
Роды традиционно относят к переходным обрядам, теория которых разработана А. ванн Геннепом (van Gennep 1960) и развивается В. Тэрнером (Тэрнер 1983). Суть обрядов перехода заключается в повышении социального статуса иницианта. Для этого он должен символически умереть и затем вновь родиться в более высоком статусе. Путь к повышению статуса лежит через пустыню бесстатусности: «чтобы подняться вверх по статусной лестнице, человек должен спуститься ниже статусной лестницы» (Тэрнер 1983, 231)... В «обычной» жизни беременная женщина обладает достаточно высоким социальным статусом, она уже в большой мере «состоялась»: как правило, она уже вышла замуж, овладела профессией, достигла некоторого материального благополучия, и главное — она уже практически мать. Но в ритуале ее статус «волшебным образом» невероятно снижается. Ей предписывается пассивность и беспрекословное послушание, покорное принятие нападок, ругани и оскорблений. Все это полностью соответствует традиционному поведению инициантов в описании Тэрнера: «Их поведение обычно пассивное или униженное; они должны беспрекословно подчиняться своим наставникам и принимать без жалоб несправедливое наказание» (Тэрнер 1983, 169).
Категорический запрет на «цивильную» одежду и драгоценности (явные знаки социального статуса в той, «прошлой» жизни) как раз и призван зачеркнуть все следы былого статуса, уравнять рожениц, низвести их «до уровня своего рода человеческой prima materia, лишенной специфической формы (Тэрнер 1983, 231)... Сбривание лобковых волос роженицы также символически отсылает к лишению ее половозрастных признаков (Davis-Floyd 1992, 83—84)». Женщина как бы возвращается (регрессирует) в бесправное и бесформенное детство; она становится «податливым материалом в руках посвятителей, из которого в ходе ритуала сделают то, что надо... Сама возможность существования «медицинской педагогики» обеспечивается временной утратой женщиной возраста, опыта, знания, то есть превращением ее в бессмысленного ребенка, который ничего не знает и не умеет делать, «не умеет себя вести», то есть незнаком с принятыми в данной ситуации стереотипами поведения».
«Произвол» медиков-садистов предполагал бы постоянное (и равномерное) унижение пациенток — от момента поступления до выписки. В действительности же, отмечает Белоусова, схема ритуала совсем иная:
В соответствии с трехчастной схемой переходного обряда, предложенной ван Геннепом, лишение иницианта его статуса происходит в первой фазе ритуала. В современном родильном доме ритуальное унижение женщины имеет четко выраженную временную локализацию: основная часть действий медиков, имеющая своей целью унижение, происходит при поступлении роженицы в приемный покой, при санитарной обработке и «подготовке к родам». Временная локализация унижения является важным отличием родильного дома от любых других медицинских учреждений, где инвектива отчетливее выражена как маркер социальной принадлежности (хотя любой больной обладает рядом свойств лиминального существа). Упомянутое выше «бритье» описано в рассказах наших информантов как одна из наиболее запомнившихся болезненных и обидных процедур.
Показательно здесь и четкое изменение отношения медиков к уже родившим: «К женщине снова начинают обращаться на "Вы", ее называют "мамочкой"».
Особенно обидно роженицам, что медики (как им кажется) считают их лишь «телами» (вещами, объектами), с которыми необходимо провести различные медицинские манипуляции — но не автономными личностями, способными равноправно участвовать и в самих родах, и в подготовке к ним. А «вещам» не обязательно даже сообщать, что с ними делают и собираются делать дальше.
Попадая в родильное (или даже раньше — в дородовое) отделение, женщина как личность, кажется, вообще исчезает, присутствуя только в виде тела, как пассивный объект манипуляций, лишенный собственной воли: как будто это мертвое тело. Это представление не просто прочитывается в действиях врачей, передвигающих, перекладывающих, даже «делающих» женщину, — но и прямо вербализуется в женских самоописаниях, где довольно часто звучит мотив переживания родов как «временной смерти». Иными словами, женщины именно так — в терминах «смерти» — переживают свою вынужденно и неожиданно пассивную позицию… Явление деперсонализации, отчуждения женщины от ее собственного тела весьма характерно для системы родовспоможения.
Но и здесь, утверждает Белоусова, поведение врачей жестко обусловлено правилами ритуала:
В контексте современного родильного обряда посвятителями женщины в таинство материнства, единственными носителями знания оказываются медики. И именно они конструируют картину происходящих событий и внушают ее как каждой отдельной пациентке, так и обществу в целом... Предполагается полная монополия врачей на любую информацию, связанную с «авторитетным знанием»... Попытки женщин вникнуть в ситуацию оцениваются негативно и пресекаются... Таким образом, посвящение женщины не предполагает вербальной передачи знания, информации: узнавание «тайны» должно происходить на некоем мистическом уровне. В таком случае становится понятным, почему советы и предписания даются медиками не прямо, а опосредованно — в форме угрозы, упрека, инвективы.
Ограждение роженицы от медицинской информации может показаться признаком, присущим только нашему времени (когда для овладения профессиональными знаниями требуются годы учебы и практики); но в тэрнеровском списке оппозиций свойств лиминальности и структуры мы находим и эту — «сакральное наставление/техническое знание».
В наше время родильный ритуал, как и все прочие ритуалы, необратимо теряет свою действенность. Среди женщин все чаще встречаются мужественные «борцы за права», восстающие против «ненормальной» ситуации в роддомах. При этом правозащитниц ничуть не смущает, что «ненормальная» ситуация странным образом воспроизводится на всем пространстве огромной страны (кроме разве что различных «кремлевок», которые давно уж «вышли из народа» и, таким образом, перестали быть объектами этнографического исследования). Причем воспроизводится она поразительно точно, вплоть до таких, казалось бы, незначимых мелочей как речевые клише, непристойные шутки, намекающие на возможность сексуальной связи с врачом-мужчиной, традиционное вытирание пола беременной и так далее. Сам механизм «борьбы за права» предполагает «рассекречивание» обряда, выведение на всеобщее обсуждение того, что прежде было сокрытым, тайным. Снятие покрова тайны — это уничтожение границы, отделяющей посвященных от непосвященных. А без этой границы, без тайны мистерия нежизнеспособна.
Обвинения медикам касаются в основном трех пунктов — профессиональной некомпетентности, сознательной злонамеренности и бесчувственности. Первый пункт не имеет никакого отношения к нашей теме; второй мы уже рассмотрели достаточно полно. По поводу же бесчувственности врачей хочется процитировать приведенное Белоусовой (по совсем другому поводу) наблюдение:
Она говорила, что у огромного числа студентов на таких практиках, кто на родах присутствует — у них чуть ли не непроизвольное выделение кала начинается, потому что они так тужатся вместе с роженицей, что потом им приходится срочно бежать в совсем другое место.
Можно ли представить более наглядный пример эмпатии?
Роды — действительно самое серьезное испытание, выпадающее на долю современной женщины. Медицина не может даже полностью исключить вероятность летального исхода или увечья роженицы и ребенка. И угроза неконтролируемого набора веса после родов тоже вполне реальна. В отличие от первого гинекологического осмотра, где инициация производится исключительно символическими действиями (то есть заведомо безопасными для здоровья и уж тем более для жизни), здесь все всерьез. И Белоусова подчеркивает этот предельно серьезный характер совершаемого действа:
Родильный обряд предполагает именно ритуальное, а не ритуализованное, то есть игровое поведение. Он не разыгрывается, эти события происходят «на самом деле» в особой ритуальной реальности. Поэтому унижение иницианта должно быть настоящим, ритуал должен нести инициантам именно это сообщение и достигать цели — действительно унижать. Таким образом, роженица не может загородиться восприятием происходящего как игры, принять унижение «понарошку». И инициант, и посвятитель убеждены в серьезности происходящего. Однако на каком-то уровне и тот и другой осознают высокий статус матери и значительность таинства рождения, понимают, что осквернение священного возможно только здесь и только сейчас.
Искать «произвол» в действиях акушеров — все равно что искать «случай» в оговорках и сновидениях. Сами врачи вряд ли смогут взглянуть на процесс родовспоможения как на классический ритуал (причем их неприятие данной теории, вероятно, будет куда сильней, чем даже у самих рожениц). Они же знают, что делают и чего хотят добиться! Но речь здесь идет совсем не о сознательных мотивациях.
Мы не хотим сказать, что медики используют инвективу в указанных целях сознательно. Создается впечатление, что не только мать заучивает таинство имманентно, но и сами посвятители действуют неосознанно, не задумываются о способе своего поведения, о цели своих действий, но как будто бы влекомы мощным невидимым потоком традиции. Они тоже знают посвятительное таинство имманентно, они как бы в трансе. В этом смысле об инвективе нельзя говорить как о собственно педагогическом (то есть осознанном) приеме.
Такая «отрешенность» врачей — не просто дань архаичной традиции. Исследование Белоусовой завершает весьма категоричная фраза: «социокультурный аспект этих действий и высказываний является в наши дни едва ли не более актуальным и значимым, чем собственно медицинский».
Разумеется, рано или поздно (но скорее рано) мужественные «правозащитницы» добьются своего. Российские роженицы будут иметь исчерпывающую информацию о своем состоянии, будут участвовать в выборе методов медицинского вмешательства, получат полный доступ к младенцу с первых же минут его жизни. У них будут и всевозможные права, и гарантии выполнения этих прав. Врачи же будут иметь достойную зарплату и высокий социальный статус, то есть будут дорожить своим рабочим местом. Процесс уже пошел. Но давать ему этические оценки совершенно бессмысленно. Просто так оно есть, и ничего более. С другой стороны, связь матери и ребенка будет ослабевать, женщина все больше будет отождествлять себя со своим профессиональным положением, членством в организации и прочими статусными ролями; она будет Матерью уже не «в первую очередь», но лишь в той степени, в какой эта роль не помешает ее «основной» социальной роли. Институт семьи значительно ослабнет. Это даже не цена, которую надо заплатить за прогресс — это и есть сам прогресс.
Для нас он пока является лишь «тенденцией», прекрасным «завтра». Мы видим светлые стороны будущего и темные стороны настоящего, и эта своеобразная разность потенциалов стимулирует развитие. Хорошее в настоящем привычно и незаметно; плохое в будущем не актуально и потому вообще не принимается в расчет. Лишь став «настоящим», «будущее» повернется к нам своей темной стороной. А все великие свершения (за что боролись) станут привычными и незаметными.
Но сегодня, только пройдя самое страшное испытание в своей жизни, женщина может получить наивысшую из всех возможных наград — ребенка. Постыден и ужасающ путь к счастью материнства. Но разве мы ждали другого? А потом ее ждет торжественный ритуал встречи и «выкупания» младенца у роддомовской нянечки; и вот она уже возвращается в свой мир с обретенным сокровищем. Возвращается в совершенно ином качестве. Она стала Матерью.
Вернемся к нашим истокам, к ритуалам первобытных племен. Обряд оплодотворения девушки тотемным предком был символическим повторением изначального акта сотворения человеческого рода, когда Великая Праматерь зачала от волшебного зверя, Хозяина леса. Она родила первых людей, то есть дала им физическую телесность, а магические способности, необходимые для выживания и служения своему клану, они получили от духов-хранителей (Маниту) в ритуале подростковой инициации. Юноши получили магию войны и охоты, девушки — магию деторождения. И с тех пор, по первобытным представлениям, каждая дефлорированная девушка должна рожать, давать телесность новым членам тотемного рода. А истинный дух, магические способности, должен вдохнуть в них Маниту при инициации. Большинство сказок завуалировали главную цель этого перехода — обретение новых способностей, обретение магии, подменив ее дарением волшебных помощников или волшебных предметов.
