всегда есть — да еще какой! Терминология матерщины — это по большей части или декларация своей фалличности, или манифестация желания и возможности проведения полового акта — причем, всегда в активной (мужской) роли. Естественным образом или в извращенной форме (в рот, в анус), с собеседником или с его родственниками, в прошлом (констатация) или в будущем (угроза) — акт остается актом. И позиция матерящейся девушки в этом акте — всегда активная, мужская. Естественно, у мужчин такая собеседница вызывает резкое неприятие.
В закрытом мужском коллективе (таком, например, как армия) мат практически полностью обессмысливается; он отражает в лучшем случае лишь эмоциональное состояние матерящегося. Ближайшая аналогия здесь — окончания русских глаголов, которые не имеют самостоятельного значения, но указывают на род, число и время (этого глагола). В английском время обычно задается отдельным словом — модальным глаголом, идущим в связке с инфинитивом. Подобным же образом и мат подчеркивает принадлежность говорящего к мужскому роду, причем в активном (креативном) возрасте. В армии, сугубо мужской среде, это подчеркивание теряет смысл. Но в девичьих устах именно несоответствие коробит, и первичный смысл мата тут же напоминает о себе.
В дописьменных обществах бесплодие (то есть невозможность выполнения женской роли) связывалось с тем, что женщина «ведет себя подобно мужчине»; лечение и заключалось в том, чтобы вернуть ее истинную роль.
Например, в ритуале нкула, исполняемом для умилостивления духа покойной родственницы, который навлек на пациентку менструальные расстройства, явившиеся причиной бесплодия, мукула и другие красные символы контекстуально связаны с символами, присущими мужским охотничьим культам, для передачи той идеи, что пациентка ведет себя подобно мужчине, проливающему кровь, а не подобно женщине, сберегающей кровь, как ей следовало бы. Ее «мужской протест» состоит в том, что ритуал в основном направлен на преодоление и приспособление к делу ее женской роли.
Иногда женский миф кажется дословной калькой с мифа мужского — девушка отправляется в иной мир, находит волшебных помощников, проходит серию волшебных испытаний, возвращает утраченного жениха и обретает счастье с любимым мужем. Порой мы встречаем даже женское отражение Антагониста — отца Волшебной Невесты, который, желая избавиться от Героя, задает ему невыполнимые задачи. Такова Венера, божественная мать жениха из мифа об Амуре и Психее. Бросается в глаза лишь разница в типе испытаний. Если юноша в мужских мифах должен доказать свою готовность к агрессии, готовность сперва рубить, а потом думать, то девушка в женских мифах и сказках должна продемонстрировать свою готовность к труду и смирению. Причем в большей степени к смирению, так как «золушкины» работы (типа перебора двух-трех мешков по зернышку) требуют скорее терпения, чем способностей.
Но на самом деле, похожие элементы женской и мужской мифических схем означают совершенно разные вещи. По прорицанию оракула родители снаряжают Психею для брачной (и одновременно похоронной) церемонии. Также увозит свою дочь на волшебный остров связанный словом купец из сказки «Аленький цветочек». Это женский вариант мотива «запродажи» ребенка, то есть отведения дочери в магическое место для совершения обряда инициации. В «Аленьком цветочке» Хозяин острова — звероподобное чудище. И Психея уверена, что ее невидимый жених — безобразный змей; ее убедили в этом завистливые сестры. Но иначе и быть не может — ведь девушка до инициации — это свободная амазонка с образом Страшной Праматери в душе. Любой чужой мужчина для нее — грязное животное, сексуальное чудовище. Лишь после ритуальной дефлорации страшное чудовище обернется желанным принцем. Так и происходит во многих мифах и сказках — и именно таким видится женское переживание обряда инициации.
Страх и отвращение перед сексуальным чудовищем (мужчиной) отражает не вполне осознаваемую тягу к этому зверю, запрещенную обществом (по схеме: влечение — запрет — вытеснение влечения — страх). Но запрет на нормальную (в понимании конкретного общества) половую жизнь действует лишь до момента инициации. С обретением нового статуса (Невеста) девушка получает официальное разрешение на секс, и с этого времени неискаженное социальными нормами влечение к мужчине делает его, наконец, прекрасным и желанным.
В классических мифах этот метаморфоз мужского образа часто распадается на два противоположных объекта — крадет девушку (для ритуальной дефлорации) Змей, Кощей или Черномор, а освобождает Герой-жених. Такие мифы и сказки удачно объединяют переживания мужской и женской инициации. Потому что, хотя девушке и достаточно, если Змей обернется добрым молодцем — но юношу такая история не тронет. В своей героической мифологеме он должен убить чудовище и спасти принцессу — а похищенная и дефлорированная девушка должна скромно ждать освобождения. Классический миф одинаково пригоден для символического сопровождения переживаний и мужской, и женской инициации — но юноша переживает его, идентифицируясь с Героем-воителем, а девушка — с Волшебной Невестой.
Жизнеспособность (устойчивость форм) мифа определяется, в том числе, и его универсальностью. Даже в «женских» сказках о спящей (мертвой) красавице юноша находит отыгрывание собственных переживаний. Потому что царевну, как учат нас сказки, мало завоевать. Ее надо еще и разбудить, расколдовать, снять лягушечью кожу — то есть перевести из одного состояния в другое. «Спящая» — значит бесчувственная, фригидная. Разбудить ее (завести, зажечь, разбудить в ней женщину) — поистине героический подвиг для девственного юноши. Ложный Герой, такой как Фарлаф, на это принципиально не способен. Выкрав Людмилу, он привозит ее в Киев — и оцепенело стоит над спящим телом, не зная, что же еще он должен сделать с этой непостижимой женщиной. «В немом раскаянье, в досаде Трепещет, дерзость потеряв». Он не имеет волшебного предмета (полученного у волшебного помощника при прохождении испытания) — и, соответственно, не имеет никаких шансов на успех. А Руслан уже получил от Финна волшебное кольцо, которым он должен коснуться чела Людмилы. После этого муж, очевидно, использует кольцо по его прямому назначению — наденет на палец жены. Символизм надевания кольца на палец настолько прозрачен, что не нуждается в дополнительном раскрытии.
В юнгианской интерпретации фригидная женщина — это «голова с крылышками», то есть ощущающая себя так, как будто тела вовсе и нет. Коснуться такой головы кольцом (чистейшим вагинальным символом) — значит совместить дух и тело, забросить личность в реальность ее телесности. Без этого нельзя достичь всей полноты ощущений, нельзя разбудить чувственность, то есть разбудить женщину.
Разбудить спящую красавицу — настоящий подвиг, миссия истинного Героя. Пубертатные переживания юноши как раз и отражают его сомнения в своей способности к такому подвигу. Причем сомнения эти базируются на сексуальной переоценке объекта — чем выше такая гипероценка, тем сильнее неуверенность. А гипероценка сексуального объекта, в свою очередь, является следствием особого типа выбора у мужчины, разделения женщин на ангелов и шлюх. Эти индивидуальные пубертатные переживания современного юноши еще сравнительно недавно были социально закреплены кодексом рыцарской чести, паттерном рыцарского отношения к Прекрасной Даме. Рыцарствовать — это и значит разделять женщин на уважаемых и неуважаемых. Одни достойны секса и плетки, другие — нежности, почитания, боготворения и прочих проявлений целепрегражденной сексуальности. Трансформированная подобным образом сексуальность не может снять себя в простом удовлетворении и порождает волну сублимаций, часто направленных на воспевание Прекрасной Дамы. И разве не то же самое мы видим, наблюдая картину пубертата? Подростки пишут стихи именно тогда, когда их любимые так притягательны и так недосягаемы. И пишут всё на ту же вечную тему. Обычно это быстро проходит; редкие случаи хронической склонности к сублимациям видимо свидетельствуют о непроработанности проблемы особого типа выбора.
Хочется еще раз вспомнить «Барышню-крестьянку» Пушкина. Мотив неузнанной Невесты наводит на мысль об отчаянной самоаналитической попытке проработки темы особого выбора, попытке совместить, наконец, в одном лице девку и госпожу. Но это — всего лишь вероятностная реконструкция мотиваций автора, мужской обзор проблемы. Для девушки же архетип неузнанной Невесты — женский вариант классической фантазии двух семей. Высокородный юноша (современный вариант — богатый наследник) влюбляется в низкородную (бедную) девушку, которая, как выясняется впоследствии, тоже высокородна (богата) — это же излюбленный сюжет сегодняшних бесконечных мыльных сериалов! Их нелепость (обычно даже не особо скрываемая) обусловлена вовсе не избитой фабулой — просто в современном мире потерять ребенка довольно сложно. Поэтому для склеивания затасканного сюжета вводятся гротескные надуманные приемы, которые, ввиду их абсолютной нереальности, являются чистейшими условностями. Чего стоит хотя бы неизменная хроническая амнезия членов «настоящей» семьи! В любой талантливой пародии на мыльные оперы можно найти полный список подобных натяжек, нечто вроде «ста правил для Золушки-сироты». Но, несмотря ни на что, эти телеклоны оказывают убойнейшее воздействие на женскую аудиторию всего мира. Даже самые бездарные, порожденные исключительно экономическим решением «разрабатывать ту же тему теми же средствами».
Мы так любим рассматривать магию гениальных произведений, переживающих своего создателя. И закрываем глаза на поразительную эффективность воздействия бездарных сиюминутных поделок, не отягощенных ни талантом, ни интеллектом автора. А ведь именно в них проявляется прямое воздействие сюжета в самом чистом виде. Леви-Строс писал, что переводить стихи — тяжелый труд, и удачный результат здесь отнюдь не гарантирован. Тогда как перевод мифа, напротив, может быть самым бездарным; главное, чтобы сюжет не был искажен — и тогда его воздействие проявится в полную силу.
Надевание кольца на палец невесты должно символически разрешить жениху секс с идеализированным объектом, то есть свести на одной женщине прямые и целепрегражденные сексуальные влечения. И юноше это не всегда удается; да и красавицы не все желают просыпаться. Как писал Иосиф Бродский:
Мы не пьем вина на краю деревни.
Мы не ладим себя в женихи царевне.
Мы в густые щи не макаем лапоть.
Нам смеяться стыдно и скушно плакать.
…
Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.
Мы боимся короны на лбу лягушки,
бородавок на пальцах и прочей мрази.
Подарите нам тюбик хорошей мази.
И боимся, и скучно, и стыдно. И лениво. А главное — так ли это надо? Ведь никто не заставит и даже не осудит. Не случайно современный вариант сказки о царевне-лягушке так перекликается со строчками Бродского:
Задумал Иван-царевич жениться. Натянул тетиву, пустил стрелу в небо и пошел ее искать. Пришел на болото и видит — сидит на кочке лягушка. И говорит она ему человеческим голосом:
— Возьми меня, Иванушка, к себе домой, там поцелуешь — и будет у тебя жена-красавица.
— Домой-то я тебя возьму, — отвечает Иван-царевич, — а целовать не стану.
— Но почему, Иванушка?
— А говорящая лягушка прикольнее.
Может быть, вырождение (отмирание) ритуалов в нашем обществе вызвано вовсе не его хваленым интеллектуальным развитием, а его пассионарным угасанием. В здоровом этносе устаревшие обряды могут смениться новыми. Но если цивилизация, проповедующая идеологию гуманизма и терпимости, даже не считает себя вправе навязать юноше активную мужскую роль (а девушке, соответственно, женскую) — тогда царевна (Невеста) рискует навсегда остаться лягушкой. Чем гуманнее становится общество, тем несчастнее становятся его члены (скажем так: судьба «невписавшихся» в общество сегодня стала гораздо легче, но зато и таких «невписавшихся» стало существенно больше). Крах института семьи, катастрофическое снижение рождаемости, тотальная эпидемия невротичности — вот неотъемлемые признаки того цивилизованного общества, о котором мы так мечтаем.
Возможность девушки избрать альтернативный путь развития обуславливается не только изначальной детской бисексуальностью, но и двойственностью ее положения в треугольнике: она — отец — жених (Невеста — Антагонист — Герой). В мифах и сказках принцесса обязана четко идентифицироваться лишь с одним из аспектов этой двойственной роли: или дочь — или Невеста. Она должна быть в первую очередь Невеста — кроткая, нежная, покорная, женственная, ожидающая спасения от жениха-Героя. Ведь ее похитил Дракон (для совершения ритуальной дефлорации), и поэтому Герою необходимо освободить ее. Или же принцесса должна быть в первую очередь дочерью своего отца, который для Героя является классическим Антагонистом. Тогда дочь будет помогать отцу избавиться от Героя, ставить ему невыполнимые задачи и желать его смерти. И тут Герою уже недостаточно просто выполнить все эти запредельные требования; такую Невесту, как мы видели, надо укрощать, сломав об нее три металлических прута, вырвав ее вагинальные зубы.
Эта двойственность положения девушки обусловлена древними представлениями о мане — разлитой в природе магической силе, которую способны аккумулировать вожди и колдуны. Вождь, согласно этим поверьям, управляет силами природы — дождем, ветром и солнцем. И поэтому любая критическая для общества ситуация — неурожай, засуха, эпидемия — является его личной виной, свидетельствует о том, что вождь утратил свою ману. А такая утрата естественным образом ведет его к позорной казни. Критическая ситуация потому и требует Героя, что она освобождает место царя (бывшего Героя, теряющего ману и становящегося поэтому Антагонистом). И дело тут даже не в природных катаклизмах. Даже при самых благоприятных условиях царь все равно теряет свою ману — с возрастом, с утратой сексуальной потенции. Это с необходимостью происходит, когда его дочь достигает полового созревания. Такой ослабевший (в магическом отношении) царь-Антагонист должен быть убит, и его место должен занять новый Герой, ставший мужем его дочери. Эта ситуация ставит девушку в чрезвычайно двойственное положение — с одной стороны, как любящая дочь, она должна спасать отца и помогать ему в убийстве Героя. А с другой, как гражданка, заботящаяся о благе всего народа, она должна помочь Герою убить ее собственного отца. На этом фоне требования мифа к юноше кажутся тривиальными — ему надо просто победить трусость и освободить агрессию. А девушку миф бросает в весьма неоднозначную ситуацию с различными вариантами возможных решений. И одно из них — противостояние Герою, уже знакомый нам выбор развития по мужскому пути. Современная девушка, конечно, не стоит перед выбором, смертельным для отца или жениха. Но мы знаем, да и она смутно ощущает, что полюбив неродного мужчину, она тем самым предает свой первичный эдипальный объект. Бессознательное чувство вины может оттолкнуть девушку от ее Героя, вернуть ее к инфантильным переживаниям, то есть к неврозу или к феминизму.
Впоследствии, с усилением централизованной власти, этот столь любимый народом способ смены царя уступил место наследственной монархии.
В закрытом мужском коллективе (таком, например, как армия) мат практически полностью обессмысливается; он отражает в лучшем случае лишь эмоциональное состояние матерящегося. Ближайшая аналогия здесь — окончания русских глаголов, которые не имеют самостоятельного значения, но указывают на род, число и время (этого глагола). В английском время обычно задается отдельным словом — модальным глаголом, идущим в связке с инфинитивом. Подобным же образом и мат подчеркивает принадлежность говорящего к мужскому роду, причем в активном (креативном) возрасте. В армии, сугубо мужской среде, это подчеркивание теряет смысл. Но в девичьих устах именно несоответствие коробит, и первичный смысл мата тут же напоминает о себе.
В дописьменных обществах бесплодие (то есть невозможность выполнения женской роли) связывалось с тем, что женщина «ведет себя подобно мужчине»; лечение и заключалось в том, чтобы вернуть ее истинную роль.
Например, в ритуале нкула, исполняемом для умилостивления духа покойной родственницы, который навлек на пациентку менструальные расстройства, явившиеся причиной бесплодия, мукула и другие красные символы контекстуально связаны с символами, присущими мужским охотничьим культам, для передачи той идеи, что пациентка ведет себя подобно мужчине, проливающему кровь, а не подобно женщине, сберегающей кровь, как ей следовало бы. Ее «мужской протест» состоит в том, что ритуал в основном направлен на преодоление и приспособление к делу ее женской роли.
Иногда женский миф кажется дословной калькой с мифа мужского — девушка отправляется в иной мир, находит волшебных помощников, проходит серию волшебных испытаний, возвращает утраченного жениха и обретает счастье с любимым мужем. Порой мы встречаем даже женское отражение Антагониста — отца Волшебной Невесты, который, желая избавиться от Героя, задает ему невыполнимые задачи. Такова Венера, божественная мать жениха из мифа об Амуре и Психее. Бросается в глаза лишь разница в типе испытаний. Если юноша в мужских мифах должен доказать свою готовность к агрессии, готовность сперва рубить, а потом думать, то девушка в женских мифах и сказках должна продемонстрировать свою готовность к труду и смирению. Причем в большей степени к смирению, так как «золушкины» работы (типа перебора двух-трех мешков по зернышку) требуют скорее терпения, чем способностей.
Но на самом деле, похожие элементы женской и мужской мифических схем означают совершенно разные вещи. По прорицанию оракула родители снаряжают Психею для брачной (и одновременно похоронной) церемонии. Также увозит свою дочь на волшебный остров связанный словом купец из сказки «Аленький цветочек». Это женский вариант мотива «запродажи» ребенка, то есть отведения дочери в магическое место для совершения обряда инициации. В «Аленьком цветочке» Хозяин острова — звероподобное чудище. И Психея уверена, что ее невидимый жених — безобразный змей; ее убедили в этом завистливые сестры. Но иначе и быть не может — ведь девушка до инициации — это свободная амазонка с образом Страшной Праматери в душе. Любой чужой мужчина для нее — грязное животное, сексуальное чудовище. Лишь после ритуальной дефлорации страшное чудовище обернется желанным принцем. Так и происходит во многих мифах и сказках — и именно таким видится женское переживание обряда инициации.
Страх и отвращение перед сексуальным чудовищем (мужчиной) отражает не вполне осознаваемую тягу к этому зверю, запрещенную обществом (по схеме: влечение — запрет — вытеснение влечения — страх). Но запрет на нормальную (в понимании конкретного общества) половую жизнь действует лишь до момента инициации. С обретением нового статуса (Невеста) девушка получает официальное разрешение на секс, и с этого времени неискаженное социальными нормами влечение к мужчине делает его, наконец, прекрасным и желанным.
В классических мифах этот метаморфоз мужского образа часто распадается на два противоположных объекта — крадет девушку (для ритуальной дефлорации) Змей, Кощей или Черномор, а освобождает Герой-жених. Такие мифы и сказки удачно объединяют переживания мужской и женской инициации. Потому что, хотя девушке и достаточно, если Змей обернется добрым молодцем — но юношу такая история не тронет. В своей героической мифологеме он должен убить чудовище и спасти принцессу — а похищенная и дефлорированная девушка должна скромно ждать освобождения. Классический миф одинаково пригоден для символического сопровождения переживаний и мужской, и женской инициации — но юноша переживает его, идентифицируясь с Героем-воителем, а девушка — с Волшебной Невестой.
Жизнеспособность (устойчивость форм) мифа определяется, в том числе, и его универсальностью. Даже в «женских» сказках о спящей (мертвой) красавице юноша находит отыгрывание собственных переживаний. Потому что царевну, как учат нас сказки, мало завоевать. Ее надо еще и разбудить, расколдовать, снять лягушечью кожу — то есть перевести из одного состояния в другое. «Спящая» — значит бесчувственная, фригидная. Разбудить ее (завести, зажечь, разбудить в ней женщину) — поистине героический подвиг для девственного юноши. Ложный Герой, такой как Фарлаф, на это принципиально не способен. Выкрав Людмилу, он привозит ее в Киев — и оцепенело стоит над спящим телом, не зная, что же еще он должен сделать с этой непостижимой женщиной. «В немом раскаянье, в досаде Трепещет, дерзость потеряв». Он не имеет волшебного предмета (полученного у волшебного помощника при прохождении испытания) — и, соответственно, не имеет никаких шансов на успех. А Руслан уже получил от Финна волшебное кольцо, которым он должен коснуться чела Людмилы. После этого муж, очевидно, использует кольцо по его прямому назначению — наденет на палец жены. Символизм надевания кольца на палец настолько прозрачен, что не нуждается в дополнительном раскрытии.
В юнгианской интерпретации фригидная женщина — это «голова с крылышками», то есть ощущающая себя так, как будто тела вовсе и нет. Коснуться такой головы кольцом (чистейшим вагинальным символом) — значит совместить дух и тело, забросить личность в реальность ее телесности. Без этого нельзя достичь всей полноты ощущений, нельзя разбудить чувственность, то есть разбудить женщину.
Разбудить спящую красавицу — настоящий подвиг, миссия истинного Героя. Пубертатные переживания юноши как раз и отражают его сомнения в своей способности к такому подвигу. Причем сомнения эти базируются на сексуальной переоценке объекта — чем выше такая гипероценка, тем сильнее неуверенность. А гипероценка сексуального объекта, в свою очередь, является следствием особого типа выбора у мужчины, разделения женщин на ангелов и шлюх. Эти индивидуальные пубертатные переживания современного юноши еще сравнительно недавно были социально закреплены кодексом рыцарской чести, паттерном рыцарского отношения к Прекрасной Даме. Рыцарствовать — это и значит разделять женщин на уважаемых и неуважаемых. Одни достойны секса и плетки, другие — нежности, почитания, боготворения и прочих проявлений целепрегражденной сексуальности. Трансформированная подобным образом сексуальность не может снять себя в простом удовлетворении и порождает волну сублимаций, часто направленных на воспевание Прекрасной Дамы. И разве не то же самое мы видим, наблюдая картину пубертата? Подростки пишут стихи именно тогда, когда их любимые так притягательны и так недосягаемы. И пишут всё на ту же вечную тему. Обычно это быстро проходит; редкие случаи хронической склонности к сублимациям видимо свидетельствуют о непроработанности проблемы особого типа выбора.
Хочется еще раз вспомнить «Барышню-крестьянку» Пушкина. Мотив неузнанной Невесты наводит на мысль об отчаянной самоаналитической попытке проработки темы особого выбора, попытке совместить, наконец, в одном лице девку и госпожу. Но это — всего лишь вероятностная реконструкция мотиваций автора, мужской обзор проблемы. Для девушки же архетип неузнанной Невесты — женский вариант классической фантазии двух семей. Высокородный юноша (современный вариант — богатый наследник) влюбляется в низкородную (бедную) девушку, которая, как выясняется впоследствии, тоже высокородна (богата) — это же излюбленный сюжет сегодняшних бесконечных мыльных сериалов! Их нелепость (обычно даже не особо скрываемая) обусловлена вовсе не избитой фабулой — просто в современном мире потерять ребенка довольно сложно. Поэтому для склеивания затасканного сюжета вводятся гротескные надуманные приемы, которые, ввиду их абсолютной нереальности, являются чистейшими условностями. Чего стоит хотя бы неизменная хроническая амнезия членов «настоящей» семьи! В любой талантливой пародии на мыльные оперы можно найти полный список подобных натяжек, нечто вроде «ста правил для Золушки-сироты». Но, несмотря ни на что, эти телеклоны оказывают убойнейшее воздействие на женскую аудиторию всего мира. Даже самые бездарные, порожденные исключительно экономическим решением «разрабатывать ту же тему теми же средствами».
Мы так любим рассматривать магию гениальных произведений, переживающих своего создателя. И закрываем глаза на поразительную эффективность воздействия бездарных сиюминутных поделок, не отягощенных ни талантом, ни интеллектом автора. А ведь именно в них проявляется прямое воздействие сюжета в самом чистом виде. Леви-Строс писал, что переводить стихи — тяжелый труд, и удачный результат здесь отнюдь не гарантирован. Тогда как перевод мифа, напротив, может быть самым бездарным; главное, чтобы сюжет не был искажен — и тогда его воздействие проявится в полную силу.
Надевание кольца на палец невесты должно символически разрешить жениху секс с идеализированным объектом, то есть свести на одной женщине прямые и целепрегражденные сексуальные влечения. И юноше это не всегда удается; да и красавицы не все желают просыпаться. Как писал Иосиф Бродский:
Мы не пьем вина на краю деревни.
Мы не ладим себя в женихи царевне.
Мы в густые щи не макаем лапоть.
Нам смеяться стыдно и скушно плакать.
…
Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.
Мы боимся короны на лбу лягушки,
бородавок на пальцах и прочей мрази.
Подарите нам тюбик хорошей мази.
И боимся, и скучно, и стыдно. И лениво. А главное — так ли это надо? Ведь никто не заставит и даже не осудит. Не случайно современный вариант сказки о царевне-лягушке так перекликается со строчками Бродского:
Задумал Иван-царевич жениться. Натянул тетиву, пустил стрелу в небо и пошел ее искать. Пришел на болото и видит — сидит на кочке лягушка. И говорит она ему человеческим голосом:
— Возьми меня, Иванушка, к себе домой, там поцелуешь — и будет у тебя жена-красавица.
— Домой-то я тебя возьму, — отвечает Иван-царевич, — а целовать не стану.
— Но почему, Иванушка?
— А говорящая лягушка прикольнее.
Может быть, вырождение (отмирание) ритуалов в нашем обществе вызвано вовсе не его хваленым интеллектуальным развитием, а его пассионарным угасанием. В здоровом этносе устаревшие обряды могут смениться новыми. Но если цивилизация, проповедующая идеологию гуманизма и терпимости, даже не считает себя вправе навязать юноше активную мужскую роль (а девушке, соответственно, женскую) — тогда царевна (Невеста) рискует навсегда остаться лягушкой. Чем гуманнее становится общество, тем несчастнее становятся его члены (скажем так: судьба «невписавшихся» в общество сегодня стала гораздо легче, но зато и таких «невписавшихся» стало существенно больше). Крах института семьи, катастрофическое снижение рождаемости, тотальная эпидемия невротичности — вот неотъемлемые признаки того цивилизованного общества, о котором мы так мечтаем.
Возможность девушки избрать альтернативный путь развития обуславливается не только изначальной детской бисексуальностью, но и двойственностью ее положения в треугольнике: она — отец — жених (Невеста — Антагонист — Герой). В мифах и сказках принцесса обязана четко идентифицироваться лишь с одним из аспектов этой двойственной роли: или дочь — или Невеста. Она должна быть в первую очередь Невеста — кроткая, нежная, покорная, женственная, ожидающая спасения от жениха-Героя. Ведь ее похитил Дракон (для совершения ритуальной дефлорации), и поэтому Герою необходимо освободить ее. Или же принцесса должна быть в первую очередь дочерью своего отца, который для Героя является классическим Антагонистом. Тогда дочь будет помогать отцу избавиться от Героя, ставить ему невыполнимые задачи и желать его смерти. И тут Герою уже недостаточно просто выполнить все эти запредельные требования; такую Невесту, как мы видели, надо укрощать, сломав об нее три металлических прута, вырвав ее вагинальные зубы.
Эта двойственность положения девушки обусловлена древними представлениями о мане — разлитой в природе магической силе, которую способны аккумулировать вожди и колдуны. Вождь, согласно этим поверьям, управляет силами природы — дождем, ветром и солнцем. И поэтому любая критическая для общества ситуация — неурожай, засуха, эпидемия — является его личной виной, свидетельствует о том, что вождь утратил свою ману. А такая утрата естественным образом ведет его к позорной казни. Критическая ситуация потому и требует Героя, что она освобождает место царя (бывшего Героя, теряющего ману и становящегося поэтому Антагонистом). И дело тут даже не в природных катаклизмах. Даже при самых благоприятных условиях царь все равно теряет свою ману — с возрастом, с утратой сексуальной потенции. Это с необходимостью происходит, когда его дочь достигает полового созревания. Такой ослабевший (в магическом отношении) царь-Антагонист должен быть убит, и его место должен занять новый Герой, ставший мужем его дочери. Эта ситуация ставит девушку в чрезвычайно двойственное положение — с одной стороны, как любящая дочь, она должна спасать отца и помогать ему в убийстве Героя. А с другой, как гражданка, заботящаяся о благе всего народа, она должна помочь Герою убить ее собственного отца. На этом фоне требования мифа к юноше кажутся тривиальными — ему надо просто победить трусость и освободить агрессию. А девушку миф бросает в весьма неоднозначную ситуацию с различными вариантами возможных решений. И одно из них — противостояние Герою, уже знакомый нам выбор развития по мужскому пути. Современная девушка, конечно, не стоит перед выбором, смертельным для отца или жениха. Но мы знаем, да и она смутно ощущает, что полюбив неродного мужчину, она тем самым предает свой первичный эдипальный объект. Бессознательное чувство вины может оттолкнуть девушку от ее Героя, вернуть ее к инфантильным переживаниям, то есть к неврозу или к феминизму.
Впоследствии, с усилением централизованной власти, этот столь любимый народом способ смены царя уступил место наследственной монархии.
