Я считал, что они есть у всех, но люди не воспринимают их благодаря удачному защитному обману чувств личностного существования… Я хотел подвести себя ближе к высшим источникам жизни. Я должен был готовить себя к этому в течение длительного времени, вызывая в себе высшее безличное «я», так как «нектар» — не для уст смертного. Это воздействовало разрушительно на животно-человеческое «я», раскололо его на части… Я добился несвоевременного восхождения к «источнику жизни», и на меня обрушилось проклятие «богов». Я понял слишком поздно, какие темные стихии приложили здесь руку. Мне пришлось познать их после того, как у них оказалось уже слишком много сил. Пути назад не было. Теперь у меня был мир духов, который я хотел увидеть. Демоны выходили из пропасти, словно стражи Церберы, не допуская к неразрешенному. Я решил вступить в борьбу не на живот, а на смерть. Для меня в итоге это означало решение умереть, так как мне пришлось отстранить все, что поддерживало врага, но все это также поддерживало и жизнь. Я хотел войти в смерть, не сходя с ума, и встал перед Сфинксом: либо ты в бездне, либо я!
Затем пришло озарение. Я постился и этим путем проник в истинную природу своих соблазнителей. Они были сводниками и обманщиками моего дорогого личностного «я», которое оказалось настолько же ничтожной вещью, как и они. Появилось более крупное и понимающее «я», и мне удалось оставить старую личность со всей ее свитой. Я увидел, что эта прежняя личность никогда не смогла бы войти в трансцендентальные царства. Я ощущал в итоге ужасную боль, словно уничтожающий все взрыв, но я был спасен, демоны испарились, исчезли, умерли. Для меня началась новая жизнь, и с этого времени я чувствовал себя отличным от других людей. «Я», состоявшее из условной лжи, притворства, самообмана, образов воспоминаний, «я» такое же, как у всех других людей, опять росло во мне, но за и над ним стояло более значительное и понимающее «я», внушавшее мне нечто вечное, неизменное, бессмертное, нерушимое, которое с этого времени навсегда стало моим защитником и убежищем. Я считаю, что для многих было бы лучше, если бы они встретились с таким высшим «я», и что есть люди, на самом деле достигшие этой цели более легкими средствами.
Этот отчет, по сути, является еще одним описанием все той же схемы универсального мономифа; но он затемняет одно важное обстоятельство. А именно — что шизофрения есть полная и безоговорочная капитуляция «истинного я». Мы и раньше говорили, что нельзя перейти порог, нельзя войти на территорию бессознательного, не отключив или, по крайней мере, не ослабив тотальный контроль сознания. Но здесь это надо понимать совсем буквально. В какой-то момент, уже не справляясь со сверхзадачей — сохранением своей индивидуальности, «истинное я» формирует для этой цели экстравагантный идеал. Но и соответствовать этому идеалу оно тоже не может, а, следовательно, оно не может справиться и с лавинообразно нарастающим потоком тревоги. Выдержать это невозможно, и «истинное я» сдается, растворяется в «хаотическом небытии», прекращает существовать. При параноидной шизофрении я распадается на отдельные фрагменты, обладающие относительной автономией, а иногда и способностью вербально отражать свои комплексы. Именно эти отколовшиеся фрагменты я выздоровевший шизофреник и будет вспоминать как «образы» бреда, преследующие или помогающие. В данном случае под смертью я мы понимаем разрушение единства я, обусловленное не тотальным крушением, но разрушением лишь последних, «высших» его наработок, сложных механизмов рефлексии. Кроме того, при шизофрении теряется различение модальности переживаний, стирается грань между восприятием внешнего мира и фантазиями. Восприятия теряют здоровую монополию на чувство реальности; галлюцинаторные переживания, прекрасно структурированные и чрезвычайно значимые для шизофреника, становятся более реальными для него, чем все сигналы внешнего мира, в том числе и попытки врачей установить с ним контакт.
Таким образом, переход из фазы анормального поведения в психоз является полной капитуляцией я, отказом от попыток разрешения экзистенциального конфликта. Экстравагантный идеал изначально не выполнял возлагаемых на него функций, и его носитель неизбежно страдал от того, чего не мог и не хотел понять — от чего-то невыразимого и ужасного. Впадая в психоз, шизофреник, возможно, эмоционально даже получает некоторое облегчение, переходя от переживания непостижимого ужаса к злобным, но вполне конкретным преследователям — «плохим парням» или иным, порой самым невероятным «силам зла». Нетрудно заметить, что каждый исторический момент порождает свой бредовый «мейнстрим», свою «бредопопсу» — тот предпочитаемый «контент» бреда, который ищет и находит болезненная предрасположенность шизофреника. Можно сказать, что время диктует моду на определенные типы бредовых представлений.
По сообщению практикующего российского психиатра (речь идет только о тяжелых случаях, с госпитализацией), долгое время главным «преследователем» у нас был пресловутый КГБ — он следил, облучал, внушал мысли, замышлял козни. Затем эта «мода» резко пошла на спад, зато не менее стройными рядами в клиники хлынули «похищенные инопланетянами». Следующей волной пошли «зомбированные психологами» (время постоянных телешоу с Кашпировским, Чумаком и иже с ними). А когда прошла и эта «мода», в российской клинической статистике стал уверенно преобладать религиозный бред.
После всего сказанного о параноидной тревоге, обязательное наличие злобного и практически всемогущего преследователя не должно нас удивлять. Поразительно другое — то, что загнанный в угол шизофреник еще способен воспринимать это преследование как вызов себе, как зов на его личную борьбу со злом. А поскольку его образы экстремальны — это зов на борьбу с мировым злом в его наичистейшем виде. Иначе говоря, он может воспринимать ситуацию, используя героические паттерны универсального мономифа. Вот как описывает это О’Брайен: «пришельцу свойственны три основные характеристики: он имеет властные полномочия, обладает сверхчеловеческими способностями, и каким-то непонятным образом его сверхъестественность воспринимается вами как нечто вполне приемлемое и правдоподобное». «Здесь всегда присутствует бросающий вызов противник… Как ни странно, хотя противник обладает безмерной властью и сверхчеловеческими возможностями, параноика это не так уж смущает или потрясает. Будь этот враг хоть семи пядей во лбу, параноик тут как тут, и рвется в бой». Это, напомню, не отвлеченные теоретические рассуждения, но свидетельство бывшей больной.
С точки зрения шизомифа, возможность ремиссии определяется, в основном, двумя факторами — личным героизмом, то есть способностью воспринять преследование как вызов, а также соотношением преследующих и помогающих образов. Если в параноидно-шизоидной позиции «хорошее я» не было наполнено должным образом (см. рис. 13), то Герой шизомифа останется без волшебных помощников, один на один с преследователем-Антагонистом и, скорее всего, пополнит ряды безымянных павших Героев. То есть его капитуляция останется вечной, и он будет постоянно демонстрировать нам эту бросающуюся в глаза шизофреническую пассивность. Он будет избегать даже активных глаголов: «я вижу», «я делаю»; но будет говорить: «за мной подглядывают», «меня преследуют», «со мной хотят сделать плохое». Он уже ничего не сможет сделать самостоятельно. Если мы просыпаемся по утрам, то ему не дано даже этого — его будят. Все, что происходит с шизофреником, делают с ним Они — вездесущие и всемогущие силы зла.
Рональд Лэнг, о котором мы уже так много говорили, стоял у истоков антипсихиатрии — психотерапевтической практики, оценивающей шансы шизогероев на успех гораздо выше. Это связано с тем, что Лэнг считал генезис шизофрении обусловленным не физиологическими, но исключительно психологическими факторами. Он придерживался сформулированной Грегори Бейтсоном теории «двойной связи», известной нам как «конфликт лояльности». Согласно этой теории, шизофреногенная семья характеризуется тем, что предъявляет ребенку принципиально невыполнимые, взаимоисключающие требования. Любое возможное действие ребенка, равно как и бездействие, неминуемо приведет его к конфликту с одним из родителей, ожидания которого относительно ребенка противоположны ожиданиям другого родителя. Бывает, что желания родителей совпадают, но при этом противоречат самой природе ребенка — например, когда родители страстно желают рождения мальчика, а рождается девочка (или наоборот). Несчастный ребенок при всем желании не способен соответствовать ожиданиям родителей. Выхода из этой ситуации нет; любое движение невозможно, как невозможно и само продолжение жизни. Шизофрения по Лэнгу как раз и представляет собой «особую стратегию, придуманную человеком для того, чтобы жить в непригодной для жизни ситуации». Кроме того, Лэнг считал само современное общество шизофреногенным, непригодным для нормальной жизни, кастрирующим потенциальные возможности, заложенные в каждом ребенке. С его точки зрения ненормальна как раз беспроблемная адаптация к патологическому обществу, а шизофренический маневр вполне естественен.
Бейтсон, автор теории двойной связи, как профессиональный антрополог не мог не заметить мифологичности шизофренического переживания — в смысле выстраивания бреда по классическому сценарию инициации (то есть по схеме универсального мономифа). Поэтому неудивительно, что он начал рассмотрение шизофрении именно с того, к чему мы подошли только сейчас, после последовательного рассмотрения генезиса болезни. Но зато сейчас мы уже вполне можем понять бейтсоновское описание шизофрении, которое для него изначально лежало на поверхности.
По-видимому, будучи низвергнутым в состояние психоза, пациент должен проделать определенный путь. Он, так сказать, пускается в некое первооткрывательское путешествие, которое будет завершено лишь по его возвращении в нормальный мир, в который он вернется с прозрениями, весьма отличными от тех, которыми обладают живущие в этом мире, никогда не отправлявшиеся в подобное путешествие. Некогда начавшись, шизофренический эпизод, по-видимому, имеет такой же определенный ход, как и церемониал инициации — смерть и новое рождение… С точки зрения такой картины, спонтанная ремиссия не вызывает вопросов. Она является лишь конечным и естественным итогом общего процесса. Нужно же объяснять неудачу многих, предпринявших такое путешествие, при возвращении из него.
Поставив диагноз больному обществу, Лэнг приходит к тому, что шизофренический уход в себя объявляет естественным и даже желательным. Отсюда становятся понятными его радикальные суждения.
Возможно, наше общество само стало плохо функционировать, и некоторые формы шизофренического отчуждения от отчуждения общества могут обладать социобиологической функцией, которую мы еще не распознали.
Расщепленный разум шизофреника может впустить свет, который не входит в неповрежденные, но закрытые умы многих здоровых людей.
Сумасшествие — не обязательно разрыв. Оно может стать также и прорывом. Потенциально это освобождение и обновление.
Это путешествие является не тем, от чего нам нужно излечиться, а естественным способом лечения нашего отвратительного состояния отчуждения, называемого нормальностью… В другие времена люди преднамеренно пускались в такое путешествие. А если они обнаруживали, что уже волей-неволей находятся в нем, то выражали благодарность как за особую милость.
Нам трудно комментировать эти мысли об отношениях шизофреника с общественным строем; для нас это еще очень свежая рана. Советская психиатрия действовала так, будто приняла на вооружение положение Лэнга о том, что шизофрения — естественная реакция честного человека на лживое общество. Людям, несогласным с идеологией коммунизма и практикой КПСС, уже на основании одного этого могли поставить специальные диагнозы — «сутяжно-паранойяльное развитие личности» и «вялотекущая шизофрения». Протест против социальной несправедливости диагностировался как «бред сутяжничества», попытки жить не по лжи — как «бред реформаторства». Обостренное чувство собственного достоинства, желание справедливого жизнеустройства, уверенность в собственной правоте могли стать поводом для принудительного лечения. А несколько сеансов шоковой терапии могли надежно стереть грань между душевным здоровьем и безумием. В великолепной работе Владимира Альбрехта «Как быть свидетелем», ходившей в то время в Самиздате, разбирались типичные вопросы, задаваемые следователями. И одним из первых был такой: «Не замечали ли Вы в поведении обвиняемого К. каких-либо странностей?». Такие вопросы задавали и мне, хотя они, конечно, не имели никакого отношения к делу. Просто следователь мостил одновременно две дороги — одну в суд, другую — в психушку. Лэнг считал, что психиатр должен стать для больного сталкером, помощником и проводником в мире бессознательного. Но советские Хароны были скорее Сусаниными; они заводили беззащитных пациентов в непролазные дебри именно для того, чтобы оставить их там навсегда. «При современных достижениях науки уже через несколько дней ни один психиатр в мире не признает вас психически здоровым и не возьмется вылечить», — говорили следователи. Здесь стоит привести также слова Валерии Новодворской, прошедшей через жернова советской карательной психиатрии: «Пока я жива, я буду настаивать не только на том, чтобы упразднить КГБ, но и на закрытии Института судебной медицины им. Сербского, почитая второе заведение не менее вредным и исторически преступным, чем первое».
Словосочетание «карательная психиатрия» прочно вошло в нашу речь. Свидетельства очевидцев ужасают; но настоящий шок испытываешь лишь осознав истинные размеры советского «психиатрического ГУЛАГа». К сожалению, сегодня эта тема старательно замалчивается. Обобщить разрозненные свидетельства в разное время пытались Александр Подрабинек («Карательная психиатрия»), Владимир Буковский («Московский процесс», глава «Психиатрический ГУЛАГ») и Анатолий Прокопенко («Безумная психиатрия»). Книга Прокопенко, основанная на архивных материалах (ЦА МВД РФ, ЦХСД, АП РФ, ГАРФ), совершенно уникальна — по объему представленных и документально подтвержденных фактов. Описание искалеченных судеб чередуется в ней с обезличенными цифрами, причем последние звучат особенно убийственно: «Если во время первого пика поступления на СПЭ "политических" в 1961 году число вменяемых, обвинявшихся по статье 70 УК незначительно, но все же превалировало над числом признанных невменяемыми (20 к 16), то к третьему пику, уже в 1972 году, из 24 лиц вменяемыми было признано только 4 (см.: Российская юстиция. 1994. № 1)». В каждой отдельной трагедии можно подозревать случайность, роковое недоразумение — и лишь безличная статистика обнажает обкатанный механизм карательной системы.
Справедливости ради следует отметить, что карательную психиатрию, по-видимому, практиковали исключительно в специализированных лечебных учреждениях; то есть большинство советских психиатров непричастны к этим преступлениям.
Вернемся к Лэнгу. Он сравнивал переживания шизомифа с мистическими переживаниями восточных религий — но мы знаем, что схема мономифа едина и не ограничена рамками традиций Востока или Запада.
Затем пришло озарение. Я постился и этим путем проник в истинную природу своих соблазнителей. Они были сводниками и обманщиками моего дорогого личностного «я», которое оказалось настолько же ничтожной вещью, как и они. Появилось более крупное и понимающее «я», и мне удалось оставить старую личность со всей ее свитой. Я увидел, что эта прежняя личность никогда не смогла бы войти в трансцендентальные царства. Я ощущал в итоге ужасную боль, словно уничтожающий все взрыв, но я был спасен, демоны испарились, исчезли, умерли. Для меня началась новая жизнь, и с этого времени я чувствовал себя отличным от других людей. «Я», состоявшее из условной лжи, притворства, самообмана, образов воспоминаний, «я» такое же, как у всех других людей, опять росло во мне, но за и над ним стояло более значительное и понимающее «я», внушавшее мне нечто вечное, неизменное, бессмертное, нерушимое, которое с этого времени навсегда стало моим защитником и убежищем. Я считаю, что для многих было бы лучше, если бы они встретились с таким высшим «я», и что есть люди, на самом деле достигшие этой цели более легкими средствами.
Этот отчет, по сути, является еще одним описанием все той же схемы универсального мономифа; но он затемняет одно важное обстоятельство. А именно — что шизофрения есть полная и безоговорочная капитуляция «истинного я». Мы и раньше говорили, что нельзя перейти порог, нельзя войти на территорию бессознательного, не отключив или, по крайней мере, не ослабив тотальный контроль сознания. Но здесь это надо понимать совсем буквально. В какой-то момент, уже не справляясь со сверхзадачей — сохранением своей индивидуальности, «истинное я» формирует для этой цели экстравагантный идеал. Но и соответствовать этому идеалу оно тоже не может, а, следовательно, оно не может справиться и с лавинообразно нарастающим потоком тревоги. Выдержать это невозможно, и «истинное я» сдается, растворяется в «хаотическом небытии», прекращает существовать. При параноидной шизофрении я распадается на отдельные фрагменты, обладающие относительной автономией, а иногда и способностью вербально отражать свои комплексы. Именно эти отколовшиеся фрагменты я выздоровевший шизофреник и будет вспоминать как «образы» бреда, преследующие или помогающие. В данном случае под смертью я мы понимаем разрушение единства я, обусловленное не тотальным крушением, но разрушением лишь последних, «высших» его наработок, сложных механизмов рефлексии. Кроме того, при шизофрении теряется различение модальности переживаний, стирается грань между восприятием внешнего мира и фантазиями. Восприятия теряют здоровую монополию на чувство реальности; галлюцинаторные переживания, прекрасно структурированные и чрезвычайно значимые для шизофреника, становятся более реальными для него, чем все сигналы внешнего мира, в том числе и попытки врачей установить с ним контакт.
Таким образом, переход из фазы анормального поведения в психоз является полной капитуляцией я, отказом от попыток разрешения экзистенциального конфликта. Экстравагантный идеал изначально не выполнял возлагаемых на него функций, и его носитель неизбежно страдал от того, чего не мог и не хотел понять — от чего-то невыразимого и ужасного. Впадая в психоз, шизофреник, возможно, эмоционально даже получает некоторое облегчение, переходя от переживания непостижимого ужаса к злобным, но вполне конкретным преследователям — «плохим парням» или иным, порой самым невероятным «силам зла». Нетрудно заметить, что каждый исторический момент порождает свой бредовый «мейнстрим», свою «бредопопсу» — тот предпочитаемый «контент» бреда, который ищет и находит болезненная предрасположенность шизофреника. Можно сказать, что время диктует моду на определенные типы бредовых представлений.
По сообщению практикующего российского психиатра (речь идет только о тяжелых случаях, с госпитализацией), долгое время главным «преследователем» у нас был пресловутый КГБ — он следил, облучал, внушал мысли, замышлял козни. Затем эта «мода» резко пошла на спад, зато не менее стройными рядами в клиники хлынули «похищенные инопланетянами». Следующей волной пошли «зомбированные психологами» (время постоянных телешоу с Кашпировским, Чумаком и иже с ними). А когда прошла и эта «мода», в российской клинической статистике стал уверенно преобладать религиозный бред.
После всего сказанного о параноидной тревоге, обязательное наличие злобного и практически всемогущего преследователя не должно нас удивлять. Поразительно другое — то, что загнанный в угол шизофреник еще способен воспринимать это преследование как вызов себе, как зов на его личную борьбу со злом. А поскольку его образы экстремальны — это зов на борьбу с мировым злом в его наичистейшем виде. Иначе говоря, он может воспринимать ситуацию, используя героические паттерны универсального мономифа. Вот как описывает это О’Брайен: «пришельцу свойственны три основные характеристики: он имеет властные полномочия, обладает сверхчеловеческими способностями, и каким-то непонятным образом его сверхъестественность воспринимается вами как нечто вполне приемлемое и правдоподобное». «Здесь всегда присутствует бросающий вызов противник… Как ни странно, хотя противник обладает безмерной властью и сверхчеловеческими возможностями, параноика это не так уж смущает или потрясает. Будь этот враг хоть семи пядей во лбу, параноик тут как тут, и рвется в бой». Это, напомню, не отвлеченные теоретические рассуждения, но свидетельство бывшей больной.
С точки зрения шизомифа, возможность ремиссии определяется, в основном, двумя факторами — личным героизмом, то есть способностью воспринять преследование как вызов, а также соотношением преследующих и помогающих образов. Если в параноидно-шизоидной позиции «хорошее я» не было наполнено должным образом (см. рис. 13), то Герой шизомифа останется без волшебных помощников, один на один с преследователем-Антагонистом и, скорее всего, пополнит ряды безымянных павших Героев. То есть его капитуляция останется вечной, и он будет постоянно демонстрировать нам эту бросающуюся в глаза шизофреническую пассивность. Он будет избегать даже активных глаголов: «я вижу», «я делаю»; но будет говорить: «за мной подглядывают», «меня преследуют», «со мной хотят сделать плохое». Он уже ничего не сможет сделать самостоятельно. Если мы просыпаемся по утрам, то ему не дано даже этого — его будят. Все, что происходит с шизофреником, делают с ним Они — вездесущие и всемогущие силы зла.
Рональд Лэнг, о котором мы уже так много говорили, стоял у истоков антипсихиатрии — психотерапевтической практики, оценивающей шансы шизогероев на успех гораздо выше. Это связано с тем, что Лэнг считал генезис шизофрении обусловленным не физиологическими, но исключительно психологическими факторами. Он придерживался сформулированной Грегори Бейтсоном теории «двойной связи», известной нам как «конфликт лояльности». Согласно этой теории, шизофреногенная семья характеризуется тем, что предъявляет ребенку принципиально невыполнимые, взаимоисключающие требования. Любое возможное действие ребенка, равно как и бездействие, неминуемо приведет его к конфликту с одним из родителей, ожидания которого относительно ребенка противоположны ожиданиям другого родителя. Бывает, что желания родителей совпадают, но при этом противоречат самой природе ребенка — например, когда родители страстно желают рождения мальчика, а рождается девочка (или наоборот). Несчастный ребенок при всем желании не способен соответствовать ожиданиям родителей. Выхода из этой ситуации нет; любое движение невозможно, как невозможно и само продолжение жизни. Шизофрения по Лэнгу как раз и представляет собой «особую стратегию, придуманную человеком для того, чтобы жить в непригодной для жизни ситуации». Кроме того, Лэнг считал само современное общество шизофреногенным, непригодным для нормальной жизни, кастрирующим потенциальные возможности, заложенные в каждом ребенке. С его точки зрения ненормальна как раз беспроблемная адаптация к патологическому обществу, а шизофренический маневр вполне естественен.
Бейтсон, автор теории двойной связи, как профессиональный антрополог не мог не заметить мифологичности шизофренического переживания — в смысле выстраивания бреда по классическому сценарию инициации (то есть по схеме универсального мономифа). Поэтому неудивительно, что он начал рассмотрение шизофрении именно с того, к чему мы подошли только сейчас, после последовательного рассмотрения генезиса болезни. Но зато сейчас мы уже вполне можем понять бейтсоновское описание шизофрении, которое для него изначально лежало на поверхности.
По-видимому, будучи низвергнутым в состояние психоза, пациент должен проделать определенный путь. Он, так сказать, пускается в некое первооткрывательское путешествие, которое будет завершено лишь по его возвращении в нормальный мир, в который он вернется с прозрениями, весьма отличными от тех, которыми обладают живущие в этом мире, никогда не отправлявшиеся в подобное путешествие. Некогда начавшись, шизофренический эпизод, по-видимому, имеет такой же определенный ход, как и церемониал инициации — смерть и новое рождение… С точки зрения такой картины, спонтанная ремиссия не вызывает вопросов. Она является лишь конечным и естественным итогом общего процесса. Нужно же объяснять неудачу многих, предпринявших такое путешествие, при возвращении из него.
Поставив диагноз больному обществу, Лэнг приходит к тому, что шизофренический уход в себя объявляет естественным и даже желательным. Отсюда становятся понятными его радикальные суждения.
Возможно, наше общество само стало плохо функционировать, и некоторые формы шизофренического отчуждения от отчуждения общества могут обладать социобиологической функцией, которую мы еще не распознали.
Расщепленный разум шизофреника может впустить свет, который не входит в неповрежденные, но закрытые умы многих здоровых людей.
Сумасшествие — не обязательно разрыв. Оно может стать также и прорывом. Потенциально это освобождение и обновление.
Это путешествие является не тем, от чего нам нужно излечиться, а естественным способом лечения нашего отвратительного состояния отчуждения, называемого нормальностью… В другие времена люди преднамеренно пускались в такое путешествие. А если они обнаруживали, что уже волей-неволей находятся в нем, то выражали благодарность как за особую милость.
Нам трудно комментировать эти мысли об отношениях шизофреника с общественным строем; для нас это еще очень свежая рана. Советская психиатрия действовала так, будто приняла на вооружение положение Лэнга о том, что шизофрения — естественная реакция честного человека на лживое общество. Людям, несогласным с идеологией коммунизма и практикой КПСС, уже на основании одного этого могли поставить специальные диагнозы — «сутяжно-паранойяльное развитие личности» и «вялотекущая шизофрения». Протест против социальной несправедливости диагностировался как «бред сутяжничества», попытки жить не по лжи — как «бред реформаторства». Обостренное чувство собственного достоинства, желание справедливого жизнеустройства, уверенность в собственной правоте могли стать поводом для принудительного лечения. А несколько сеансов шоковой терапии могли надежно стереть грань между душевным здоровьем и безумием. В великолепной работе Владимира Альбрехта «Как быть свидетелем», ходившей в то время в Самиздате, разбирались типичные вопросы, задаваемые следователями. И одним из первых был такой: «Не замечали ли Вы в поведении обвиняемого К. каких-либо странностей?». Такие вопросы задавали и мне, хотя они, конечно, не имели никакого отношения к делу. Просто следователь мостил одновременно две дороги — одну в суд, другую — в психушку. Лэнг считал, что психиатр должен стать для больного сталкером, помощником и проводником в мире бессознательного. Но советские Хароны были скорее Сусаниными; они заводили беззащитных пациентов в непролазные дебри именно для того, чтобы оставить их там навсегда. «При современных достижениях науки уже через несколько дней ни один психиатр в мире не признает вас психически здоровым и не возьмется вылечить», — говорили следователи. Здесь стоит привести также слова Валерии Новодворской, прошедшей через жернова советской карательной психиатрии: «Пока я жива, я буду настаивать не только на том, чтобы упразднить КГБ, но и на закрытии Института судебной медицины им. Сербского, почитая второе заведение не менее вредным и исторически преступным, чем первое».
Словосочетание «карательная психиатрия» прочно вошло в нашу речь. Свидетельства очевидцев ужасают; но настоящий шок испытываешь лишь осознав истинные размеры советского «психиатрического ГУЛАГа». К сожалению, сегодня эта тема старательно замалчивается. Обобщить разрозненные свидетельства в разное время пытались Александр Подрабинек («Карательная психиатрия»), Владимир Буковский («Московский процесс», глава «Психиатрический ГУЛАГ») и Анатолий Прокопенко («Безумная психиатрия»). Книга Прокопенко, основанная на архивных материалах (ЦА МВД РФ, ЦХСД, АП РФ, ГАРФ), совершенно уникальна — по объему представленных и документально подтвержденных фактов. Описание искалеченных судеб чередуется в ней с обезличенными цифрами, причем последние звучат особенно убийственно: «Если во время первого пика поступления на СПЭ "политических" в 1961 году число вменяемых, обвинявшихся по статье 70 УК незначительно, но все же превалировало над числом признанных невменяемыми (20 к 16), то к третьему пику, уже в 1972 году, из 24 лиц вменяемыми было признано только 4 (см.: Российская юстиция. 1994. № 1)». В каждой отдельной трагедии можно подозревать случайность, роковое недоразумение — и лишь безличная статистика обнажает обкатанный механизм карательной системы.
Справедливости ради следует отметить, что карательную психиатрию, по-видимому, практиковали исключительно в специализированных лечебных учреждениях; то есть большинство советских психиатров непричастны к этим преступлениям.
Вернемся к Лэнгу. Он сравнивал переживания шизомифа с мистическими переживаниями восточных религий — но мы знаем, что схема мономифа едина и не ограничена рамками традиций Востока или Запада.
