Мономиф

Здесь прослеживается христианская традиция. Антихрист, Апокалипсис, Армагеддон, второе пришествие, Страшный суд — это христианские мифы. Они отражают восприятие времени, как линейного поступательного процесса, направленного в одну сторону и принципиально необратимого. Нельзя дважды войти в одну и ту же воду.
       И напротив, архаическое (циклическое) восприятие времени отражено в мифах о периодическом обновлении мира и мифах о вечном возвращении. Все было и все будет, смерть предшествует рождению, и ничто не может уйти навсегда. Все повторяется вновь и вновь; более того, любое правильное действие есть лишь повторение первоначального действия бога или великого предка. В золотом веке все делалось впервые неким сверхъестественным существом, которому с тех самых пор и подражают люди как в священных ритуалах, так и в самым повседневных делах. Практически все возможные действия архаического человека (охота, работа, война, еда, секс и прочее) были архетипичны, то есть являлись лишь воспроизведением божественных деяний в начале времен. Как раз отступление от их унифицированности и было личной историей, то есть грехом (который надо было стирать в ежегодных ритуалах очищения). Но несмотря на то, что обыденные действия столь же архетипичны, как и ритуальные, разница между ними огромна.
       Обыденная (профанная) жизнь человека (как архаического, так и нашего верующего современника) проходит в светском времени, ритуальная — во времени сакральном, мифическом. Попытка смешения этих времен или трагична (что показано в данной работе), или откровенно карикатурна. Взять хотя бы поиски «доказательств» визитов инопланетян в текстах мифов и сказок. Такой гипотетический визит при этом представляется как историческое событие — то есть как конкретное необратимое событие в определенной точке линейного времени. А свидетельства «визита» ищутся во временном пространстве мифа — то есть во времени неисторическом, циклическом. Результаты подобных усилий выглядят довольно нелепо.
       В системе циклического времени «космос и человек обновляются постоянно и всеми возможными способами, прошлое же уничтожается, болезни и грехи изгоняются и так далее. Формальная сторона ритуала варьируется, однако сущность остается неизменной, все стремятся к единой цели: уничтожить истекшее время, устранить историю, дабы постоянно, посредством повторения космогонического акта, возвращаться in illo tempore в это время».
       Эсхатологические чаяния чевенгурцев глубоко архаичны. Нам может показаться, что современный человек не способен воспринять революционный переворот как апокалипсис, как выход из профанного времени в сакральное. И все же именно так он описан историком французской революции Мишле: «В тот день все было возможно… Будущее стало настоящим. Иначе говоря, времени больше не было, была вспышка вечности».
       И то же самое настроение описывает Бенжамин Вальтер: «Революционным классам в момент действия присуще сознательное желание прервать континуум истории. В Июльской революции утверждало себя именно такое сознание. Вечером первого дня борьбы одновременно в нескольких местах были совершены выстрелы по часам на башнях Парижа».
       Но архаическая идея конца света как циклического обновления в системе линейного времени естественным образом выродилась в идею вечного рая. То, что миф о золотом веке в этой системе абсурден, отмечал и Иосиф Бродский (тоже, кстати, применительно к Платонову).
       Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что Рай — тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос — в связи с чем и вводится понятие вечной жизни.
       Циклическое время, символизируемое кругом, и линейное, символизируемое прямой линией, исключают друг друга. Коммунисты, правда, пытались внедрить некий гибрид — развитие по спирали, но эта идея в народе как-то не прижилась. Появился и соответствующий анекдот: «Мат все понимают, но делают вид, что не знают, а диамат (диалектический материализм — для тех счастливчиков, кто не в курсе) никто не понимает, но все делают вид, что знают». Это первая часть анекдота (чем мат отличается от диамата). Вторая часть (что общего у мата и диамата) также соответствует теме: «и тот, и другой — мощное оружие в руках пролетариата». Два типа восприятия времени неоднократно описывались этнографами.
       Как бы ни усложнялась схема (от рождения до смерти), чаще всего она прямолинейна. Однако у некоторых народов, как, например, у лушеи, она представляет круг: люди бесконечно проходят через ту же серию состояний и переходов от жизни к смерти и от смерти к жизни. Эта крайняя, циклическая форма схемы нашла этическое и философское обоснование в буддизме, а в теории Ницше о вечном возвращении приобрела психологическое значение.
       Идея противостояния двух типов переживания времени выразилась у Платонова в символическом противостоянии прямой и круга.
       В груди ее товарищей не вращалась эта сферическая, вечно повторяющаяся мысль, приходящая к своему отчаянию, — там была стрела действия и надежды, напряженная для безвозвратного движения вдаль, в прямое жесткое пространство.
       Мы рождаемся и умираем на груди у женщины, — он слегка улыбнулся, — так полагается по сюжету нашей судьбы, по всему кругу счастья... — А вы живите по прямой линии, без сюжета и круга, — посоветовала Москва.
       И разве не слышится здесь голос Ницше: «формула нашего счастья: одно Да, одно Нет, одна прямая линия, одна цель». Ницше не просто остро чувствовал антагонизм различных типов восприятия времени, он был одним из самых страстных проповедников мифа о вечном возвращении: «Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия. Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует; вечно остается верным себе кольцо бытия. В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь" катится "там". Центр всюду. Кривая — путь вечности».
       В «Счастливой Москве» выбор сделан в пользу прямой, символизирующей линейное время. Такой выбор совпадает с нашим современным восприятием времени, наиболее ярко выраженным в идеях «истории» и «прогресса». Но гораздо чаще Платонов говорит об остановке времени и истории, об окончательном обретении вечного и неизменного рая.
       Пусть сейчас жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством устройства дома ее можно организовать впрок для будущего неподвижного счастья.
       Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени и всех волнующихся стихий и жил в покое своей радости.
       Чевенгурцы хотят прекрасного — но они хотят невозможного; они хотят утопии. Их порыв заведомо обречен, ибо «Спонтанная коммунитас никогда не может быть адекватным образом выражена в структурной форме». Социальное развитие — это постоянная смена периодов коммунитас и структуры; нельзя остановить мгновение, застыть навсегда в одной фазе.
       Одним из величайших человеческих соблазнов, которому более всего подвержены утописты, является попытка не допустить исчезновения добрых и приятных качеств этой самой фазы, на смену каковым с необходимостью приходят трудности и опасности следующей фазы. Спонтанная коммунитас чрезвычайно богата аффектами, в основном приятного свойства. Жизнь в пределах «структуры» заполнена объективными трудностями: надо принимать решения, индивидуальные интересы приносятся в жертву желаниям и нуждам группы, а физические и социальные препятствия преодолеваются за чей-то личный счет. В спонтанной коммунитас есть в этом смысле что-то «магическое». Субъективно в ней есть ощущение нескончаемой силы и власти. Однако, если эта сила не преобразована, ее невозможно тотчас использовать применительно к организационным факторам общественного бытия. Она не является заменой ясной мысли и направленной воли. С другой стороны, структурное действие быстро становится бесплодным и механическим, если те, кто его выполняют, не погружаются периодически в возрождающую пучину коммунитас. Мудрость всегда состоит в том, чтобы найти верные отношения между структурой и коммунитас при данных обстоятельствах времени и места, в том, чтобы принимать каждый из образов жизни, когда он господствует, не отвергая другой, и не цепляться за один из них, когда его импульс иссякает.
       Трагедия чевенгурцев в том, что они именно «цепляются» за свою стихийную коммунитас, причем буквально «мертвой» хваткой. Почувствовав вкус этой стихии, они уже не в состоянии от нее отказаться — что в итоге и приводит их к смерти.
       Победа линейного восприятия времени над циклическим переживается очень тяжело; это особенно заметно в платоновском описании deja vu.
       Я и мать хоронил дважды: шел за гробом, плакал и вспоминал — раз я уже ходил за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, — и выжил, выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?
       Это кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, — здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия. — Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего, дескать, это уж было, и теперь не умрешь — шагай по своему же следу. А следа нет и быть не может — живешь всегда вперед и в темноту.
       В сравнении с мифическим временем, реальное время трудно воспринимать иначе, чем муку, которую надо перетерпеть. Наша жизнь — скорее радость; но она легко может показаться мукой на фоне бесплодных мечтаний о рае. И тогда счастье жизни превращается в усталое терпение. «Устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление».
       Время
       В целом ситуация понятна — дело не в том, что какому-то «хорошему», «правильному» времени предпочитается «плохое», «неправильное». Дело именно в попытке смешения различных типов восприятия, в попытке одновременного переживания двух несовместимых времен. Нельзя жить в мифе с идеей прогресса в голове.
       Нам это понятно — или одно, или другое. Нет значит нет. Но мифическое переживание, как мы уже говорили, есть переживание по законам бессознательного. А у бессознательного совсем иная логика. Понятие инверсии («нет») в ней отсутствует. Конъюнкция («и») тождественна дизъюнкции («или»). Фрейд в свое время пояснил эту логику (тождественность «и» с «или») чудесной притчей — «во-первых, котла я у тебя не брал; во-вторых, когда я его брал, он уже был дырявым; и в-третьих, я отдал его тебе целым (не дырявым)». Там, где (по законам рационального мышления) уместным было только «одно из», было употреблено «всё». Я могу напомнить и другую притчу, где наоборот, вместо «всё» употребляется «одно из» — это притча о трех слепцах, спорящих о том, что есть слон. Один говорил — «это колонна», другой — «это шланг», третий — «это веревка».
       Бессознательные ассоциации обычно поверхностны — то есть они не имеют строгой причинно-следственной связи. Это ассоциации, использующие или подобие (вызывать подобное подобным — основной принцип имитативной магии), или сопряженность по времени или месту (одно-временность или со-в-местность — принцип контагиозной магии), или просто похожесть в звучании слов (со-звучность). Символизм в бессознательном бесспорно истинен (тогда как в рациональном мышлении символизм выполняет скорее роль «иллюстрации»; он служит для того, чтобы «помочь понять»). К способам функционирования бессознательного относятся и приемы работы сновидений, описанные Фрейдом. Ну и, конечно, для бессознательного нет ничего невозможного; в нем человек абсолютно всемогущ. Он властен даже над временем и пространством. Религии и всевозможные оккультно-мистические школы как раз и соблазняют людей тем, во что им так хочется верить — иллюзиями бессмертия и всемогущества. Тем, что всегда совпадает с нашими бессознательными мечтами. Сознательными тоже — но они у современного человека ограничены принципом реальности; поэтому можно сказать, что религиозные и мистические учения обращаются прямо к бессознательному.
       Смешение типов восприятия времени для нас не новость; мы уже встречали его в христианстве. И тогда тем более непонятно — почему российским христианам буквально вынес мозг миф, так похожий на их привычное вероисповедание. Возможно, дело в том, что христианство, хоть и обещало неизбежный конец света и Страшный суд — но они должны были настать неизвестно когда, где-то в далеком будущем. В текущей каждодневной жизни их не ждали. И совсем иное дело — когда светопреставление объявляется прямо сейчас. Это был настоящий шок. Религия к тому времени уже давно стала отвлеченной «идеологией», не затрагивающей основ душевной жизни. Поэтому смешение типов восприятия времени, лежащее в ее основе, не переживалось людьми со всей остротой. И вдруг переживание конца света стало самой жизнью. Можно назвать это кризисом противостояния времен. Резонанс от него был такой, что при усмирении (вызванной ими же) революционной стихии, коммунистам пришлось не «срезать самые высокие колосья», как делали тираны во все времена, а косить под корень всю народную ниву.
       Но главная причина темпоральной дезориентации марксизма, видимо, была не в этом. Мы знаем, что в христианской традиции рай на земле уже был; новый рай (после светопреставления) есть лишь возврат к началу всех начал, ко времени до грехопадения, к утраченному золотому веку. То есть христианский миф ближе к идее цикличности, нежели миф о коммунизме, возникающем на земле впервые. Стоит задержаться на этом моменте именно потому, что мы постоянно уподобляли здесь марксизм христианской эсхатологии. Но сколько бы мы не говорили об «историчности» христианства, все же христианское время — это скорее архаическое время одного цикла, чем историцизм в его современном понимании. Это первый момент. Второй момент заключается в том, что христианство честно и последовательно декларирует свой курс на антиисторичность; его цель — окончательное прекращение времени и истории. Элиаде предельно четко описал отношение иудаизма к времени (и для христианства это не менее верно).
       Мессианские верования в конечное возрождение мира ясно указывают, что и они тоже являются антиисторичными. Поскольку еврей не может больше не замечать или регулярно уничтожать историю, он выносит ее в надежде, что она окончательно прекратится в тот или иной определенный момент. Необратимость исторических событий и времени компенсируются ограничением истории во времени. В духовной сфере мессианства сопротивление истории оказывается более сильным, чем в сфере традиционных архетипов и повторения.
       Марксизм, объявляя коммунизм прекращением истории (понимаемой им как борьба классов), тем не менее постоянно говорит о прогрессе, о продолжении линейного поступательного развития во времени, то есть объявляет себя одним из направлений современного историцизма. Главное различие марксистской и христианской эсхатологий заключается именно в их отношении к времени. Причем христианское отношение к истории и времени более цельное и органичное; марксизм же буквально раздирают внутренние противоречия.