Огромные темно-серые облака медленно плыли над землёй. Яркое летнее солнце упорно выглядывало из-за них, усиливая контрастность всего и вся: тени казались чернее, а пространство внутри них глубже.
Вот вроде тенёк от туч, и спокойно на душе, а солнце выйдет — моментально сделает краски ярче, а границы чётче, и становится не по себе. Излишняя контрастность раздражающе действовала на десятилетнего мальчика. К тому же, вычурные резные кресты, траурные гранитные памятники и окрашенные чёрным заборы проступали ярче на фоне других одинаково мрачных и гнетущих изваяний вечности, куда, по словам матери, отправляли любимых и близких.
Тимка Белов не был уверен в подобном сравнении, но считал, что о жизни знал мало, а по сему, старался не судить о традициях, появившихся давным-давно, задолго до рождения самого Тимофея.
Зато Тим успел много узнать о страхе. О да! Страх давно поселился в жизни мальчика и всё чаще упорно лез к Белову, холодными липкими пальцами забираясь в самые потаённые уголки Тимкиной души.
Нет. Не только темнота была его источником. Это мальчик понял слишком рано для только что ступившего на дорогу жизни человечка. И самым страшным местом была сейчас могила отчима, куда наведалась мать, оставив мальчика одного у кладбищенского забора…
Здесь Тимофею стало одиноко и неуютно. В память сразу нагло полезли образы из небогатого на радостные события прошлого, порой вызывая дрожь, а порой — липкий ужас, который, казалось, Тим уже присмирил, тем более главный его источник — отчим Виктор — недавно скончался.
Но не тут-то было. В этом тихом, покинутом месте, среди шумных берез и елей, а также густых облаков, часто закрывающих солнце и разрешающих теням зловеще расползаться повсюду, страхи проступали наружу.
Впервые Тимка познал его, когда в два или три года мать уложила мальчика одного в кроватке с высокими бортами, и посреди ночи мальчик проснулся, а потом долго не мог заснуть, как и шевельнуться и закричать от ужаса. Он мог лишь наблюдать за отчетливой тенью в окне — словно некто гигантский зловеще махал рукой мальчику по ту сторону освещенного с улицы стекла. И если Тим просыпался, то старался не смотреть на окно, а долго, почти задыхаясь, вдавливал лицо в подушку, пока сонная нега не забирала с собой.
Потом был ужасно долгий и страшный день наедине со стоящим в зале гробом с отцом-покойником. Когда мальчику было четыре, того сбила машина. Мать-одиночка долго не приходила, очевидно, занимаясь какими-то таинственными делами, но на самом деле организовывала похороны, о чем мальчик, естественно, не знал. Зато он знал, что один в доме с умершим, и это знание лишь усугубляло страх. Тем более, что мертвый отец иногда издавал еле слышимые неясные звуки, отчего мальчик вскакивал и с безумной надеждой в душе ставил табуретку на безопасном расстоянии и издалека с неё спрашивал: «Па, ты что ли?» А потом забивался в дальний угол и ждал, сам не зная чего. То ли, что мать всё же соизволит прийти, то ли, что отец встанет и, в зависимости от степени «мёртвости», либо обнимет и объявит, что все всё поняли неправильно и он живой, либо подойдёт к мальчику, чтобы забрать Белова с собой... И Тим не знал, что лучше. Он вообще сомневался, что не умрет от разрыва сердца, если вдруг отец шевельнётся. Как Тима пережил тот день, мальчик не помнил.
Еще были пауки и тараканы, постоянные жители их квартиры, ведь мать, после смерти отца полюбившая выпивку, особо не интересовалась другими жильцами. Сын, а также многочисленные «постояльцы» в виде жуков, мокриц и тараканов ушли на второй план для два года горюющей женщины. Их вытеснила водка. Поборов страх перед жуками, Тимка почти подружился с ними, но пришел страх одиночества в не пустой в принципе квартире: мать частенько была в спальне, пьяная от горя, а мальчик не мог отключить газ или воду и безуспешно пытался добудиться мать. Только выдержка и закалка старыми страхами позволила мальчику выжить и однажды спасти мать. Когда во время её очередного беспробудного наркотического сна загорелась тряпка, Тимка не убежал из дома и не стал тратить время, чтобы добудиться до матери. Пятилетний ребенок просто залил всё водой и потом с огромным трудом закрыл газовый краник, который был слишком тугим.
А потом пришел ОН, — самый главный страх в жизни мальчика, — отчим.
Поначалу жизнь вроде наладилась, мать почти перестала пить, устроилась на нормальную работу в местный ЖЭК, а Тимка в шесть лет пошел в первый класс. Вот только отношения с отчимом у мальчика не сложились. Виктор, — так его звали, — слишком рьяно принялся воспитывать пасынка, отчего Тимке поначалу было неуютно, а после и вовсе страшно. Со временем Виктор принялся колотить мальчика за малейшие проступки и требовать все больше: и отличных оценок, и идеальной уборки в квартире, и абсолютной тишины, когда они с мамой закрывались в другой комнате и «делали Тимке сестренку», шумев при этом, будто убивали друг друга.
Почему Тим должен молча лежать, глядя в потолок в то время, как родители орут на все соседние квартиры, ребенок не понимал, но не понимания от него требовал отчим, а точного и безоговорочного подчинения и исполнения его прихотей. А мать, потерявшая мужа и с помощью Виктора, можно сказать, вылезшая из пьяного забытья, не перечила «будущему отцу своей дочки и сестренки Тимы». Только вот со временем изначально безобидные тумаки и затрещины переросли в более сильные удары, причем отчим знал, как причинить Тимке как можно больше боли, при этом не оставив синяка. Так что, когда мать не видела, или была на работе, мальчик пытался «потеряться» в самом дальнем и темном углу комнаты, благо с темнотой они подружились, а вот с Виктором нет.
Чем дальше, тем больнее были тычки, пинки и пощечины. Что происходило с отчимом, Тимка не знал, но почему-то в мальчике зрела уверенность, что всё дело в будущей сестре. Они с мамой уже четыре года бились, — и мальчику казалось, что бились по-настоящему, — над её «созданием», но почему-то не выходило. Маленькая гипотетическая девочка всё никак не появлялась на свет. Тима уже со злостью ждал, чтобы долгожданная сестра наконец пришла к ним в дом, может, и страдания мальчика прекратятся? Но нет. Сестренки все не было, а отчим всё больнее лупил Тимку за каждую провинность, словно наказывая его за неспособность взрослых к размножению, и мальчик не то, что не мог никому рассказать о своей трагедии, он просто не хотел. Перед глазами вставали картины изрядно пьющей матери, и ребенок, сжав зубы и сдерживая крики, терпел и пытался не показать, чего стоит ему материнское счастье и трезвость.
Так продолжалось до четвертого класса, пока в один прекрасный для Тима момент, отчим, пытаясь очередной раз ударить мальчика, не задел полку, она не выдержала и рухнула на стеклянный, а по словам матери, хрустальный, кувшин. Он лопнул словно маленькая граната, и осколки разбросало по кухне. Тим получил три осколка в руку, когда закрылся рукой, а отчим…
Мальчик поежился от скверного воспоминания, когда он несколько долгих мгновений в ступоре смотрел, как Виктор сначала пытается зажать сонную артерию на шее, откуда струей хлещет кровь и заливает все вокруг: и стены, и шкафы, и белый потолок кухни, и самого Тима, когда отчим с вытянутой рукой делает шаг к нему и поскальзывается в луже собственной крови и шмякается головой о жёсткий табурет из березы. Мальчик закрыл в тот момент глаза и, ощущая, как по лицу стекает что-то теплое и мерзкое, стоял так два часа до возвращения матери с работы. Кровь капала с поврежденной осколками руки, но Тимке было все равно, лишь бы не открывать глаза и не видеть ужасную картину смерти.
Сорок дней прошло со смерти отчима, а ужасные кадры разливающейся вокруг крови до сих пор преследовали мальчика. Именно поэтому мать оставила Тима за оградой кладбища, пока сама собиралась навестить ненавистного мальчишке человека, вернее его могилу.
Пацан вновь почувствовал себя неуютно и огляделся. Вокруг ни души и тишина, вызывающая звон в ушах. Оно и понятно: кладбище — это не дискотека, чтобы по нему праздно шатались люди. Но пугало другое — отсутствие людей на подъездной дороге, ведь там, рядом, строительный рынок, и, нет-нет, да должны проходить горожане. Но их не было.
Мальчику сдавило грудь, и он поднялся на цыпочки, пытаясь поскорее высмотреть среди оградок и памятников одетую в черное мать. Тимке вдруг почудилось, что он остался один во всем мире. И дело даже не в том, что кроме матери у него не было родных: родители, как он узнал, выросли в детдоме, а в том, что, заботясь о матери, он стал нелюдимым, порвал все дружеские связи, — однажды даже был бит сверстниками за странность и скрытность, — и в случае внезапного одиночества, не знал бы куда податься.
— Мам! — крикнул Белов, заглядывая за забор. Потом взволнованней и громче: — Ма-а-ам! Давай быстрей! Ты где, мам?!
Но из-за ярких контрастных цветов — солнышко как раз выглянуло из-за облака — разглядеть мать не удавалось. Всё в глазах мальчика рябило и расплывалось.
Страх обуял Тима. Страх ужасного одиночества на краю кладбища, доверху наполненного мертвыми…
— Ма-а-ам! Ну, ма-а-ам! Давай выходи! Домой пойдем! — кричал Тимофей, но ответа всё не было.
В конце концов Белов настолько разволновался, что трясся мелкой дрожью, но не переставал стоять на носочках и вглядываться в пеструю тень под раскачивающимися березами и елями. Матери, кажется, нигде уже не было…
Хотя…
Тимофей вроде разглядел чей-то тёмный силуэт, и сердце пацана радостно забилось. Он не устоял на месте и быстро засеменил меж оградок, стараясь не смотреть на фотографии мертвых. Всего-то: метров пятьдесят прямо, потом перейти в ряд слева, потом еще столько же, а там, скорее всего, можно свернуть на прямую до могилки, у которой остановилась мать. И Тимке было уже все равно, что там похоронен самый злейший и ужаснейший в его жизни человек. Главное взять мать за руку и не отпускать, пока они не придут домой.
Зрение ребенка сузилось, глазные яблоки, словно сведенные судорогой, не двигались. Просто Тим не желал видеть унылые фотографии давно сгинувших людей. Ему почему-то все они казались страшными. Может из-за отца, и старой детской травмы, когда ребенок целый день провел рядом с покойником, или из-за отчима, который и живой-то был страшен, а вот с мертвым Тимке встречаться не хотелось. Мальчику казалось, что восстань умерший Виктор из могилы, то непременно попытается найти пасынка и отомстить за то, что тот испугался и не смог позвать на помощь.
Что-то резко схватило за руку, отчего сердце застучало с удвоенной силой, а Тимка подпрыгнул и чуть не заорал, но ему удалось пересилить страх и обернуться. Кривой ржавый болт на старой, очевидно, заброшенной оградке зацепился за рукав футболки. Всего-то…
Но мальчику было не до смеха. Он с силой выдохнул воздух из сведенных судорогой лёгких. Хорошо, что не забыл, как дышать! И попытался снять ткань с необычного крючка. Неизвестно зачем, но в этот миг он посмотрел на заброшенную могилку, которую увековечил треснутый пополам памятник. И тут же он вновь забыл, как дышать. Застыл, и крикнул назад:
— Мам! Ты здесь? — и с остервенением стал рвать футболку, лишь бы соскочить с крючка. Со старой давно поблёклой фотографии на него смотрела его же мать!
— Ма-а-ам! — надрывался ребенок. — Хватит уже! Пошли отсюда!
Но никто не ответил. С жутки треском, разогнавшим пугающую кладбищенскую тишину, футболка порвалась, и Тимка опрометью бросился к темному силуэту под сенью деревьев.
— Ма-а-ам! — кричал он. — Давай уже! Собирайся! Пошли отсюда!
Но мать не отвечала. Её темная фигура недвижимо стояла меж оградок, словно женщина погрузилась в транс от воспоминаний, некогда украшавших ее жизнь.
— Мам! Ма-а-ам! — Тимка наконец добежал до могилки, радом с которой стояла темная фигура, и скороговоркой выпалил все, что думает, пытаясь рассмотреть фотку на памятнике. Ему уже было все равно, что с фотографии может смотреть отчим. — Пошли домой. Тут страшно! Тут как-то неправильно! Пошли! Ну, ма-а-ам!
И тут Белов различил, кто изображён на фотографии. Волосы встали дыбом, а конечности застыли, без возможности двинуть рукой или ногой. Там снова была мама!
В нос ударил очень знакомый легкий запах. Тимка его помнил еще со дня, проведенного в комнате с мертвым отцом. Можно не знать, как он называется, но запах формалина ни с чем не спутать! Открыв рот в немом крике, мальчик медленно повернулся к темной фигуре, которая уже тоже поворачивалась. Белов не знал, кого увидит, но точно не мать, потому что — и как мальчик не заметил сразу? — фигура заметно увеличилась в размерах.
Бежать! Но Тимка не мог и пошевелиться! Казалось, темная фигура гипнотизировала, и мальчик не сдвинется с места, пока не узнает, кто скрывается за черным капюшоном, накинутым на голову. И тут показалась уже подёрнутая разложением бледная кожа. Очертания, нос и скулы слишком ясно напомнили ребенку, кто его обижал четыре года!
— Ну что, маленький негодник? — прошипел монстр, — по-другому нельзя назвать мертвого человека, чью кожу уже частично разъело бактериями и червями. Нос запал, а один глаз лопнул и сочился темно-зеленой слизью. Из дыры на горле надувались черные пузыри. — Не ждал меня? Вот сейчас я научу тебя, как надо меня слушаться!
Когда Тима заорал, оцепенение спало, но мальчик не решился повернуться к отчиму спиной. Вместо этого пятился, пока не уткнулся в оградку, потом бочком засеменил вдоль нее, надеясь, что она когда-нибудь кончится, и Тим не глядя отыщет проход.
Меж тем монстр оскалился:
— Ты опять хочешь сбежать? Как тогда на кухне? — Виктор разразился ужасным каркающим смехом. — Ты не сможешь! Ты не убежишь! И ты получишь сполна! Теперь тебе не спрятаться!
— Нет! Нет! — кричал в ужасе мальчик. — Отстань! Мама!
В завершение слов солнце забежало за облако, и тень разлилась повсеместно, окутав собой и лес, сделав пространство вокруг темнее. Неожиданно захлопали крылья. Тима повернул голову и застыл. На оградке сидел черный ворон и поворачивал голову, грозно разглядывая мальчика. Снова звук крыльев, и уже, с другой стороны, новый ворон присел на оградку, словно они решили окружить Белова, будто хотели напасть…
— Нет, — жалобно протянул Тимофей и замотал головой. — Нет! Не трогайте меня!
Но птицы его не слушали, а отчим хрипло «закаркал», словно по-настоящему смеяться ему мешало травмированное горло. Вороны напали без предупреждения, и сколько бы ни закрывался маленький мальчик, прижавшись к оградке, грудь и голову доставали длинные и острые клювы страшных птиц.
— Не-е-е-е-ет! — закричал Тимка. — Не-е-е-е-ет!
И проснулся…
Впрочем, ничего не изменилось. Удары продолжали сыпаться со всех сторон, только теперь это были не птицы, а мальчишки, не клювы, а деревянные линейки, не кладбище, а слабо освещенная единственной лампочкой комната в детском доме, не день, а глубокая ночь.
— Ты чё орёшь, новенький? — допытывался мальчик с черными волосами, продолжая наносить удары длинной деревянной линейкой. Тимка как мог уворачивался и отбивался, но рядом стояли другие мальчишки и тоже лупили его кто линейками, а кто и кулаками. — Зачем всех разбудил, а? Заткнись и лежи тише воды, понял? А не-то… Вадик, давай!
