ТОМ 2.
«Чем лучше цель, тем целимся мы метче.
У. Шекспир
«…а потом он вернулся, Учитель, и я думал было, что пора мне снова прятаться. И скажу я вам, лицо у него было такое — краше в гроб кладут. И ежели бы мне надо было ставить ему диагноз, то я бы сказал Delirium furens* (это я по настоянию Альберта учу теперь лекарский язык и выучил уже пять страниц).
*прим. лат. — «буйное помешательство»
Так вот, он ходил из угла в угол, будто и вовсе не в себе, я уж молчал и всё ждал, когда же рванёт. Но не рвануло. Он притащил несколько книг, читал их весь день, как одержимый, и восклицал: «Ну, конечно!» и «Я идиот!», не ел и даже не пил вина (что странно!).
А после лежал долго в горячей ванне с задумчивым видом (читайте— в кипятке, потому что моются они тут такой горячей водой, что с меня едва кожа не слезла вместе с волосами!) и сказал, чтобы я приготовил лучший его наряд для бала, только вид у него был такой, будто он собирался не на бал вовсе, а разом на драку, похороны и эшафот. Я уже молился всем Богам и решил, что, была не была, пойду с ним, тем более, что встретил я тут чудесную девушку, Учитель. Зовут её Армана, и я позвал её на свидание. Так что будем мы с ней следить за нашими хозяевами, как бы чего не вышло. Она, кстати, и есть служанка той самой Иррис, о которой я писал выше.
Отпишусь вам вскоре, потому как, чую я, неприятности близко. И гора эта страшная плюётся дымом второй день, а сегодня поутру и вовсе взбесилась. Думал я, рухнет на нас потолок, так всё трясло. И как только они все не боятся? А ведь не то, что не боятся — сегодня вечером по всему городу праздник в честь этого, вот и подумай, что у них тут за нравы?
Всех вам благ и долголетия, Ваш верный Цинта».
— Цинта? Ты сегодня подозрительно молчалив, и, судя по пяти листам твоего письма, я, похоже, натворил что-то ужасное? — спросил Альберт с усмешкой, разглядывая в зеркало воротник рубашки.
— Ставлю свои башмаки на то, что это так и есть, — хмуро ответил Цинта.
— И почему же ты так думаешь? Чутьё?
— А хоть бы и чутьё. Ты уж, ясное дело, так прихорашиваешься не для того, чтобы воздать почести чьей-то помолвке. Я ни разу не видел, чтобы ты столько времени перед зеркалом проводил.
Альберт провёл рукой по волосам и произнёс с какой-то безысходностью в голосе:
— Она снова меня отвергла.
— Да я уж не дурак, догадался. Только чего ты ожидал, мой князь? Что она упадёт тебе в объятья? С чего бы? У неё вообще-то жених есть — будущий верховный джарт и красавец к тому же, и она помолвлена, — Цинта подал ему фрак, — тебе надо её забыть, мой князь, мало ли на свете женщин!
— Забыть? — воскликнул Альберт. — Как ты себе это представляешь? Это невозможно, даже если бы я захотел, потому что она здесь, каждый день у меня перед глазами! Но дело даже не в этом…
— А в чём?
— В том, что я не хочу её забывать, — он прислонился к шкафу, — можешь ли ты поверить, что боль может быть приятной?
— Приятной? Боль? — Цинта недоумённо посмотрел на хозяина. — Как это вообще понимать?
— Я и сам не знал такого раньше. Но как бы больно ни было всё, что связано с Иррис… мне с каждым разом хочется этого всё больше, - задумчиво произнёс Альберт.
— Similia similibus curantur*, — произнёс Цинта с выражением и поднял вверх палец, — тебе нужно найти себе другую женщину, мой князь.
*прим. лат. — подобное излечивается подобным
— Пфф! Смотрю, ты преуспел в языке, — усмехнулся Альберт, а потом добавил серьёзно, — я никогда не испытывал ничего подобного, Цинта. Чего-то настолько волнующего, безумного и восхитительного. И уж, поверь, я не собираюсь просто так расставаться с этими чувствами. Мне не нужна другая женщина. Никакая другая женщина не излечит меня. А что ещё хуже, я не хочу излечиться от этого.
— Чего же тогда ты хочешь?
— Хочу, чтобы она стала моей. И я готов терпеть эту боль, потому что, чем сильнее боль, тем сильнее потом будет наслаждение. Аmabilis insania*.
*прим. лат. — «приятное безумие»
— Охохошечки! А ты и правда совсем спятил! Ну, получишь ты её, а что дальше?
— Дальше? — Альберт надел фрак. — Если честно, то я пока не думал об этом.
— Вот видишь! Ты совсем, как безумец, который нашёл в лесу волшебный цветок и, поддавшись порыву, выкопал и принёс в кармане! А цветок возьми и завянь! Цветку, знаешь ли, нужен сад, клумба и уход. И заботливый садовник. У тебя разве это есть? Подумай, с чего бы ей бросать ради тебя своего жениха? Он красив, знатен, он будущий верховный джарт и у него есть дворец, полный слуг! А что есть у тебя? Ненависть и шлейф врагов? Ты же готов погибнуть в битве за место верховного джарта, и что ей делать потом? Куда податься? Помнишь, я просил тебя не обижать эту девочку? И что ты мне сказал? «Можно подумать, что я только тем и занимаюсь, что обижаю девочек», — Цинта передразнил Альберта и добавил серьёзно, — отступись, мой князь. Не погуби волшебный цветок.
Альберт посмотрел на Цинту как-то странно, а потом расплылся в довольной улыбке и, схватив его за плечи, тряхнул несколько раз:
— Дуарх бы тебя побрал, таврачий сын, а ведь ты прав! Прав! Разрази меня гром!
Цинта смотрел на него непонимающе и осторожно спросил:
— В кои-то веки я прав! И в чём же?
— В том, что моему цветку нужно где-то расти.
— Охохошечки! Да я совсем не это имел ввиду, — пробормотал Цинта.
— Нет, ты абсолютно прав, и я, пожалуй, приму все предложения от моей родни — от Гасьярда, от Эверинн и Себастьяна. Я стану богат. Куплю дом, заведу детишек, что ты ещё мне там советовал? И провалиться мне в пекло, но я готов обменять Иррис на Красный трон! Я отступлюсь, пусть Себастьян становится верховным джартом, мне всё равно, если она будет моей, - глаза Альберта сверкнули странным огнём.
— Да ты в своём уме, князь? — всплеснул руками Цинта. — Ты что же, думаешь, Себастьян вот так запросто тебе её отдаст?
— Посмотрим, что перевесит в нём — желание стать верховным джартом или любовь к Иррис.
— А ты уверен, что она захочет пойти с тобой? Ты её вообще спрашивал? С чего ты так уверен-то в её чувствах? Может, она любит Себастьяна? Насколько я помню, в прошлый раз она отхлестала тебя по лицу, и вот сегодня тоже отвергла! — воскликнул Цинта в отчаянии, видя, что доводы рассудка совсем не действуют на князя.
Но тот только усмехнулся и произнёс задумчиво, проводя рукой по шёлковым лацканам фрака:
— Когда женщина не хочет быть с тобой, когда ты ей безразличен, поверь, это заметно. Она глуха и слепа, она не слышит подтекста в твоих словах, она не замечает нежности в твоём голосе, не смущается, не трепещет и не пылает, как факел от твоих взглядов, не дышит через раз, когда ты стоишь с ней рядом. И у неё на шее не бьётся пульс так, что даже на расстоянии ты ощущаешь это биение. Она не станет оставаться с тобой наедине, имея возможность тысячу раз уйти, — Альберт похлопал Цинту по плечу и добавил, — я не безразличен ей, Цинта. Я это знаю. Я видел это сегодня в её глазах. Просто она слишком правильная, чтобы без колебаний упасть в мои объятья и отказаться от Себастьяна. И поэтому мне придётся идти длинным путём и сделать так, чтобы Себастьян сам отказался от неё.
— А как же Красный трон? – спросил с прищуром Цинта, пытаясь хоть как-то вразумить князя. - Давеча ты ехал сюда с одним желанием – перебить родню и стать верховным джартом. С чего вдруг такая перемена в желаниях, мой князь?
— С того, что только дураки и ослы неизменны в своих желаниях.
«Дальше не станет легче».
Армана шнуровала её бальное платье, а Иррис думала. Нет, легче и правда не становилось, становилось с каждым мгновеньем всё тяжелее. Когда утром она спешно вернулась из библиотеки, весь дворец уже гудел, как улей. Все высыпали к окнам, рассматривая белый столб дыма, что поднимался над вершиной, перешёптывались радостно, но в чём была эта радость, для Иррис так и осталось загадкой.
Завтрак накрыли на небольшой террасе с видом на море и гору, и в этот раз к ним с Себастьяном присоединился Гасьярд. Его появление Иррис показалось довольно странным. Он был гладко выбрит, тщательно причёсан и одет с иголочки, поклонился церемонно и поцеловал руку, но ей показалось, что поцелуй этот был слишком долгим, и её руку Гасьярд выпустил как-то неохотно.
А затем он расположился прямо напротив, и его немигающий внимательный взгляд заставил сердце Иррис сжаться в недобром предчувствии.
Зачем он здесь? К чему все эти церемонии? Почему он так на неё смотрит?
Себастьян сегодня был приветлив и мил, сел рядом и спрашивал её о, казалось бы, обычных вещах — как ей спалось, как ей нравится погода и готова ли она к сегодняшнему балу, но под цепким взглядом Гасьярда, казалось, что все эти вопросы с подвохом.
Слуги разливали ароматный чай, свежие булочки пахли корицей и апельсиновый джем лежал на них янтарными каплями, но у Иррис аппетит совсем пропал.
— Как ты провела сегодняшнее утро? — спросил внезапно Гасьярд, глядя на неё поверх чашки из тончайшего фарфора. — Охрана говорит, ты встала с рассветом…
Этот вопрос был таким внезапным, что она даже растерялась.
Он говорил с охраной? Он что, следит за тем куда она ходит?
— Я… была в библиотеке… читала, — она сжала свою чашку обеими руками, чтобы не видно было, как они дрогнули.
— Так рано?
— Я люблю ранее утро, всегда встаю рано, — ответила Иррис уклончиво.
— И что ты читала?
— Поэмы… поэмы Оллита, — ответила она.
— Читать поэмы так рано поутру, — Гасьярд чуть улыбнулся, — это романтично. Надеюсь, никто тебе не мешал?
— Дядя, кто мог ей помешать в библиотеке? Туда же ходит только тётя Эв, а как ты знаешь, она спит до полудня, — ответил за Иррис Себастьян.
— Ну мало ли, в связи с этой помолвкой дворец полон гостей, — ответил невозмутимо Гасьярд.
— Нет, мне никто не мешал, — поспешно ответила Иррис, надеясь, что на этом вопросы прекратятся.
Но Гасьярд посмотрел в чашку, словно на её дне лежал целый список таких вопросов, а потом снова перевёл взгляд на Иррис:
— Значит, ты была одна?
— Да, — ответила она коротко, впившись пальцами ног в подкладку туфель.
Вопрос был настолько неожиданным, что она солгала. Зачем она это сделала? Наверное, потому что надеялась прекратить этот странный допрос, а может, потому, что это было менее ужасно, чем рассказывать о своей встрече с Альбертом. Но потом она подумала, что каждый раз, когда ей приходится лгать, пытаясь всё упростить, всё только усложняется. Эта ложь потянет следующую, и следующую, и если Альберт вдруг скажет, что говорил с ней утром в библиотеке, это… это будет просто позор!
Но исправить уже ничего нельзя. Признаться в том, что на самом деле произошло, она так и не смогла. Лишь смотрела мимо Гасьярда на Грозовую гору, чувствуя, как колотится сердце.
«Здесь завтракают ложью, едят её на обед и даже дышат ею. Если ты хочешь здесь выжить — тебе придётся этому научиться».
И слова Альберта вспомнились так некстати. Неужели ей и в самом деле придётся этому научиться?
Почему Гасьярд вообще об этом спросил? Зачем он говорил с охраной? А если их всё-таки кто-то видел? Боги милосердные, это просто невыносимо!
— И ты не заметила ничего странного? Или… необычного? — спросил он снова.
— Нет, — ответила Иррис коротко.
— А я думал ты поинтересуешься, что я подразумеваю под «странным и необычным», — он чуть улыбнулся.
— Это было утро, как утро, — ответила она, поставив чашку неловко, так, что она звякнула о блюдце, — тишина, рассвет, книги. Я читала… а потом раздался гул, всё затряслось, я вернулась к себе и увидела столб дыма над горой. И дым, это, разумеется, необычно. Но дым видели все, а не только я, — ответила она, сложив руки на коленях.
А Гасьярд спрашивал снова и снова, и все вопросы крутились вокруг этого утра, и с каждым вопросом Иррис всё больше погружалась в пучину отчаянья — он знает! Или подозревает… Или что тогда ему от неё нужно?
Какое дело вообще Гасьярду до неё и её утренних занятий?
Себастьян игнорировал вопросы дяди, временами отшучивался или говорил о постороннем, и вконец измучившись этим допросом Иррис нащупала под столом руку жениха и чуть сжала её. Он понял. И на этом завтрак закончился.
Они вышли на короткую прогулку в сад, после которой Себастьяну нужно было заняться приёмом послов и подготовкой к балу. Гасьярд удалился, вежливо откланявшись.
Иррис шла рядом с женихом и думала о том, что произошло, о Гасьярде и сегодняшнем утре, и вспомнила слова Таиссы:
«Тебе следует поторопить со свадьбой Себастьяна. Если о тебе узнала я, то завтра о тебе узнает вся наша прожорливая стая. И когда они до тебя доберутся — от тебя даже перьев не останется».
Теперь она понимала, о чём были эти слова.
Она должна сделать это.
Иррис остановилась на лестнице, ведущей в сад, и произнесла тихо:
— Послушай…
Себастьян повернулся к ней, стоя на ступеньку ниже, и лица их оказались совсем близко.
— Извини Гаса, мой дядя бывает очень навязчив, просто не обращай внимания… он переживает насчёт нас с тобой…
— Послушай, — она опустила глаза, а потом, вдохнув поглубже и набравшись смелости, сказала, — я знаю, что всё ещё траур… и у тебя впереди поединок и… много всего… но… я хотела спросить… мы можем пожениться быстрее?
Глаза Себастьяна блеснули, а губы тронула улыбка. Он какое-то мгновенье смотрел ей в глаза, будто ища ответ, а затем подался вперёд и его руки легли ей на плечи, спустились вниз к локтям, притянули к себе, и, прежде чем она успела опомниться, он поцеловал её. Медленно и нежно, скользнув меж губ кончиком языка и вызывая на ответный поцелуй. Прижал всем телом к мраморной колонне, поддерживающей портик, и обняв так сильно, что почти лишил возможности дышать.
В прошлый раз, когда они завтракали на горе, ей понравился его поцелуй, тогда он был таким же нежным, и это было очень приятно, но сегодня почему-то вдруг вспомнился совсем другой поцелуй — сильный, страстный и грубый, и ночь, и озеро, и то чувство, пьянящее сильнее, чем вино. И руки Альберта, сжимавшие её в объятиях. И сама от себя такого не ожидая, она ответила Себастьяну слишком порывисто и страстно, будто отвечала на тот поцелуй у озера, и, смутившись этому порыву, отстранилась, наклонила голову и упёрлась руками в грудь.
— Здесь слуги кругом, — прошептала, заливаясь краской.
Себастьян поднял её лицо за подбородок, и она увидела, как сияют его глаза.
— Я тоже хочу этого, — произнёс он тихо и голос его был глухим, — очень хочу. Но Гасьярд сказал, что всё равно ждать придётся почти месяц. Для ритуала нужно особое время. Хотя я поговорю с ним, быть может, можно что-то сделать.
Боги милосердные! Как же невыносимо стыдно!
Они спускались в сад, держась за руки и переплетя пальцы, а Иррис сгорала от стыда, и почти ненавидела себя за то, что случилось.
Как избавиться от этого треклятого наваждения? Как сделать так, чтобы Альберт исчез из её жизни и не тревожил её этими воспоминаниями о поцелуе и своими секретами? Если сегодня он встал между ними в такой момент, что будет завтра?
И её мысли невольно возвращались к утреннему разговору в обсерватории, о надеждах и грядущих трагедиях.
Он ей угрожал… Что он сделает дальше? А что теперь делать ей?
Если бы Альберт вёл себя, как
Часть 3. Время решений
«Чем лучше цель, тем целимся мы метче.
У. Шекспир
Глава 17. Странные союзники
«…а потом он вернулся, Учитель, и я думал было, что пора мне снова прятаться. И скажу я вам, лицо у него было такое — краше в гроб кладут. И ежели бы мне надо было ставить ему диагноз, то я бы сказал Delirium furens* (это я по настоянию Альберта учу теперь лекарский язык и выучил уже пять страниц).
*прим. лат. — «буйное помешательство»
Так вот, он ходил из угла в угол, будто и вовсе не в себе, я уж молчал и всё ждал, когда же рванёт. Но не рвануло. Он притащил несколько книг, читал их весь день, как одержимый, и восклицал: «Ну, конечно!» и «Я идиот!», не ел и даже не пил вина (что странно!).
А после лежал долго в горячей ванне с задумчивым видом (читайте— в кипятке, потому что моются они тут такой горячей водой, что с меня едва кожа не слезла вместе с волосами!) и сказал, чтобы я приготовил лучший его наряд для бала, только вид у него был такой, будто он собирался не на бал вовсе, а разом на драку, похороны и эшафот. Я уже молился всем Богам и решил, что, была не была, пойду с ним, тем более, что встретил я тут чудесную девушку, Учитель. Зовут её Армана, и я позвал её на свидание. Так что будем мы с ней следить за нашими хозяевами, как бы чего не вышло. Она, кстати, и есть служанка той самой Иррис, о которой я писал выше.
Отпишусь вам вскоре, потому как, чую я, неприятности близко. И гора эта страшная плюётся дымом второй день, а сегодня поутру и вовсе взбесилась. Думал я, рухнет на нас потолок, так всё трясло. И как только они все не боятся? А ведь не то, что не боятся — сегодня вечером по всему городу праздник в честь этого, вот и подумай, что у них тут за нравы?
Всех вам благ и долголетия, Ваш верный Цинта».
— Цинта? Ты сегодня подозрительно молчалив, и, судя по пяти листам твоего письма, я, похоже, натворил что-то ужасное? — спросил Альберт с усмешкой, разглядывая в зеркало воротник рубашки.
— Ставлю свои башмаки на то, что это так и есть, — хмуро ответил Цинта.
— И почему же ты так думаешь? Чутьё?
— А хоть бы и чутьё. Ты уж, ясное дело, так прихорашиваешься не для того, чтобы воздать почести чьей-то помолвке. Я ни разу не видел, чтобы ты столько времени перед зеркалом проводил.
Альберт провёл рукой по волосам и произнёс с какой-то безысходностью в голосе:
— Она снова меня отвергла.
— Да я уж не дурак, догадался. Только чего ты ожидал, мой князь? Что она упадёт тебе в объятья? С чего бы? У неё вообще-то жених есть — будущий верховный джарт и красавец к тому же, и она помолвлена, — Цинта подал ему фрак, — тебе надо её забыть, мой князь, мало ли на свете женщин!
— Забыть? — воскликнул Альберт. — Как ты себе это представляешь? Это невозможно, даже если бы я захотел, потому что она здесь, каждый день у меня перед глазами! Но дело даже не в этом…
— А в чём?
— В том, что я не хочу её забывать, — он прислонился к шкафу, — можешь ли ты поверить, что боль может быть приятной?
— Приятной? Боль? — Цинта недоумённо посмотрел на хозяина. — Как это вообще понимать?
— Я и сам не знал такого раньше. Но как бы больно ни было всё, что связано с Иррис… мне с каждым разом хочется этого всё больше, - задумчиво произнёс Альберт.
— Similia similibus curantur*, — произнёс Цинта с выражением и поднял вверх палец, — тебе нужно найти себе другую женщину, мой князь.
*прим. лат. — подобное излечивается подобным
— Пфф! Смотрю, ты преуспел в языке, — усмехнулся Альберт, а потом добавил серьёзно, — я никогда не испытывал ничего подобного, Цинта. Чего-то настолько волнующего, безумного и восхитительного. И уж, поверь, я не собираюсь просто так расставаться с этими чувствами. Мне не нужна другая женщина. Никакая другая женщина не излечит меня. А что ещё хуже, я не хочу излечиться от этого.
— Чего же тогда ты хочешь?
— Хочу, чтобы она стала моей. И я готов терпеть эту боль, потому что, чем сильнее боль, тем сильнее потом будет наслаждение. Аmabilis insania*.
*прим. лат. — «приятное безумие»
— Охохошечки! А ты и правда совсем спятил! Ну, получишь ты её, а что дальше?
— Дальше? — Альберт надел фрак. — Если честно, то я пока не думал об этом.
— Вот видишь! Ты совсем, как безумец, который нашёл в лесу волшебный цветок и, поддавшись порыву, выкопал и принёс в кармане! А цветок возьми и завянь! Цветку, знаешь ли, нужен сад, клумба и уход. И заботливый садовник. У тебя разве это есть? Подумай, с чего бы ей бросать ради тебя своего жениха? Он красив, знатен, он будущий верховный джарт и у него есть дворец, полный слуг! А что есть у тебя? Ненависть и шлейф врагов? Ты же готов погибнуть в битве за место верховного джарта, и что ей делать потом? Куда податься? Помнишь, я просил тебя не обижать эту девочку? И что ты мне сказал? «Можно подумать, что я только тем и занимаюсь, что обижаю девочек», — Цинта передразнил Альберта и добавил серьёзно, — отступись, мой князь. Не погуби волшебный цветок.
Альберт посмотрел на Цинту как-то странно, а потом расплылся в довольной улыбке и, схватив его за плечи, тряхнул несколько раз:
— Дуарх бы тебя побрал, таврачий сын, а ведь ты прав! Прав! Разрази меня гром!
Цинта смотрел на него непонимающе и осторожно спросил:
— В кои-то веки я прав! И в чём же?
— В том, что моему цветку нужно где-то расти.
— Охохошечки! Да я совсем не это имел ввиду, — пробормотал Цинта.
— Нет, ты абсолютно прав, и я, пожалуй, приму все предложения от моей родни — от Гасьярда, от Эверинн и Себастьяна. Я стану богат. Куплю дом, заведу детишек, что ты ещё мне там советовал? И провалиться мне в пекло, но я готов обменять Иррис на Красный трон! Я отступлюсь, пусть Себастьян становится верховным джартом, мне всё равно, если она будет моей, - глаза Альберта сверкнули странным огнём.
— Да ты в своём уме, князь? — всплеснул руками Цинта. — Ты что же, думаешь, Себастьян вот так запросто тебе её отдаст?
— Посмотрим, что перевесит в нём — желание стать верховным джартом или любовь к Иррис.
— А ты уверен, что она захочет пойти с тобой? Ты её вообще спрашивал? С чего ты так уверен-то в её чувствах? Может, она любит Себастьяна? Насколько я помню, в прошлый раз она отхлестала тебя по лицу, и вот сегодня тоже отвергла! — воскликнул Цинта в отчаянии, видя, что доводы рассудка совсем не действуют на князя.
Но тот только усмехнулся и произнёс задумчиво, проводя рукой по шёлковым лацканам фрака:
— Когда женщина не хочет быть с тобой, когда ты ей безразличен, поверь, это заметно. Она глуха и слепа, она не слышит подтекста в твоих словах, она не замечает нежности в твоём голосе, не смущается, не трепещет и не пылает, как факел от твоих взглядов, не дышит через раз, когда ты стоишь с ней рядом. И у неё на шее не бьётся пульс так, что даже на расстоянии ты ощущаешь это биение. Она не станет оставаться с тобой наедине, имея возможность тысячу раз уйти, — Альберт похлопал Цинту по плечу и добавил, — я не безразличен ей, Цинта. Я это знаю. Я видел это сегодня в её глазах. Просто она слишком правильная, чтобы без колебаний упасть в мои объятья и отказаться от Себастьяна. И поэтому мне придётся идти длинным путём и сделать так, чтобы Себастьян сам отказался от неё.
— А как же Красный трон? – спросил с прищуром Цинта, пытаясь хоть как-то вразумить князя. - Давеча ты ехал сюда с одним желанием – перебить родню и стать верховным джартом. С чего вдруг такая перемена в желаниях, мой князь?
— С того, что только дураки и ослы неизменны в своих желаниях.
***
«Дальше не станет легче».
Армана шнуровала её бальное платье, а Иррис думала. Нет, легче и правда не становилось, становилось с каждым мгновеньем всё тяжелее. Когда утром она спешно вернулась из библиотеки, весь дворец уже гудел, как улей. Все высыпали к окнам, рассматривая белый столб дыма, что поднимался над вершиной, перешёптывались радостно, но в чём была эта радость, для Иррис так и осталось загадкой.
Завтрак накрыли на небольшой террасе с видом на море и гору, и в этот раз к ним с Себастьяном присоединился Гасьярд. Его появление Иррис показалось довольно странным. Он был гладко выбрит, тщательно причёсан и одет с иголочки, поклонился церемонно и поцеловал руку, но ей показалось, что поцелуй этот был слишком долгим, и её руку Гасьярд выпустил как-то неохотно.
А затем он расположился прямо напротив, и его немигающий внимательный взгляд заставил сердце Иррис сжаться в недобром предчувствии.
Зачем он здесь? К чему все эти церемонии? Почему он так на неё смотрит?
Себастьян сегодня был приветлив и мил, сел рядом и спрашивал её о, казалось бы, обычных вещах — как ей спалось, как ей нравится погода и готова ли она к сегодняшнему балу, но под цепким взглядом Гасьярда, казалось, что все эти вопросы с подвохом.
Слуги разливали ароматный чай, свежие булочки пахли корицей и апельсиновый джем лежал на них янтарными каплями, но у Иррис аппетит совсем пропал.
— Как ты провела сегодняшнее утро? — спросил внезапно Гасьярд, глядя на неё поверх чашки из тончайшего фарфора. — Охрана говорит, ты встала с рассветом…
Этот вопрос был таким внезапным, что она даже растерялась.
Он говорил с охраной? Он что, следит за тем куда она ходит?
— Я… была в библиотеке… читала, — она сжала свою чашку обеими руками, чтобы не видно было, как они дрогнули.
— Так рано?
— Я люблю ранее утро, всегда встаю рано, — ответила Иррис уклончиво.
— И что ты читала?
— Поэмы… поэмы Оллита, — ответила она.
— Читать поэмы так рано поутру, — Гасьярд чуть улыбнулся, — это романтично. Надеюсь, никто тебе не мешал?
— Дядя, кто мог ей помешать в библиотеке? Туда же ходит только тётя Эв, а как ты знаешь, она спит до полудня, — ответил за Иррис Себастьян.
— Ну мало ли, в связи с этой помолвкой дворец полон гостей, — ответил невозмутимо Гасьярд.
— Нет, мне никто не мешал, — поспешно ответила Иррис, надеясь, что на этом вопросы прекратятся.
Но Гасьярд посмотрел в чашку, словно на её дне лежал целый список таких вопросов, а потом снова перевёл взгляд на Иррис:
— Значит, ты была одна?
— Да, — ответила она коротко, впившись пальцами ног в подкладку туфель.
Вопрос был настолько неожиданным, что она солгала. Зачем она это сделала? Наверное, потому что надеялась прекратить этот странный допрос, а может, потому, что это было менее ужасно, чем рассказывать о своей встрече с Альбертом. Но потом она подумала, что каждый раз, когда ей приходится лгать, пытаясь всё упростить, всё только усложняется. Эта ложь потянет следующую, и следующую, и если Альберт вдруг скажет, что говорил с ней утром в библиотеке, это… это будет просто позор!
Но исправить уже ничего нельзя. Признаться в том, что на самом деле произошло, она так и не смогла. Лишь смотрела мимо Гасьярда на Грозовую гору, чувствуя, как колотится сердце.
«Здесь завтракают ложью, едят её на обед и даже дышат ею. Если ты хочешь здесь выжить — тебе придётся этому научиться».
И слова Альберта вспомнились так некстати. Неужели ей и в самом деле придётся этому научиться?
Почему Гасьярд вообще об этом спросил? Зачем он говорил с охраной? А если их всё-таки кто-то видел? Боги милосердные, это просто невыносимо!
— И ты не заметила ничего странного? Или… необычного? — спросил он снова.
— Нет, — ответила Иррис коротко.
— А я думал ты поинтересуешься, что я подразумеваю под «странным и необычным», — он чуть улыбнулся.
— Это было утро, как утро, — ответила она, поставив чашку неловко, так, что она звякнула о блюдце, — тишина, рассвет, книги. Я читала… а потом раздался гул, всё затряслось, я вернулась к себе и увидела столб дыма над горой. И дым, это, разумеется, необычно. Но дым видели все, а не только я, — ответила она, сложив руки на коленях.
А Гасьярд спрашивал снова и снова, и все вопросы крутились вокруг этого утра, и с каждым вопросом Иррис всё больше погружалась в пучину отчаянья — он знает! Или подозревает… Или что тогда ему от неё нужно?
Какое дело вообще Гасьярду до неё и её утренних занятий?
Себастьян игнорировал вопросы дяди, временами отшучивался или говорил о постороннем, и вконец измучившись этим допросом Иррис нащупала под столом руку жениха и чуть сжала её. Он понял. И на этом завтрак закончился.
Они вышли на короткую прогулку в сад, после которой Себастьяну нужно было заняться приёмом послов и подготовкой к балу. Гасьярд удалился, вежливо откланявшись.
Иррис шла рядом с женихом и думала о том, что произошло, о Гасьярде и сегодняшнем утре, и вспомнила слова Таиссы:
«Тебе следует поторопить со свадьбой Себастьяна. Если о тебе узнала я, то завтра о тебе узнает вся наша прожорливая стая. И когда они до тебя доберутся — от тебя даже перьев не останется».
Теперь она понимала, о чём были эти слова.
Она должна сделать это.
Иррис остановилась на лестнице, ведущей в сад, и произнесла тихо:
— Послушай…
Себастьян повернулся к ней, стоя на ступеньку ниже, и лица их оказались совсем близко.
— Извини Гаса, мой дядя бывает очень навязчив, просто не обращай внимания… он переживает насчёт нас с тобой…
— Послушай, — она опустила глаза, а потом, вдохнув поглубже и набравшись смелости, сказала, — я знаю, что всё ещё траур… и у тебя впереди поединок и… много всего… но… я хотела спросить… мы можем пожениться быстрее?
Глаза Себастьяна блеснули, а губы тронула улыбка. Он какое-то мгновенье смотрел ей в глаза, будто ища ответ, а затем подался вперёд и его руки легли ей на плечи, спустились вниз к локтям, притянули к себе, и, прежде чем она успела опомниться, он поцеловал её. Медленно и нежно, скользнув меж губ кончиком языка и вызывая на ответный поцелуй. Прижал всем телом к мраморной колонне, поддерживающей портик, и обняв так сильно, что почти лишил возможности дышать.
В прошлый раз, когда они завтракали на горе, ей понравился его поцелуй, тогда он был таким же нежным, и это было очень приятно, но сегодня почему-то вдруг вспомнился совсем другой поцелуй — сильный, страстный и грубый, и ночь, и озеро, и то чувство, пьянящее сильнее, чем вино. И руки Альберта, сжимавшие её в объятиях. И сама от себя такого не ожидая, она ответила Себастьяну слишком порывисто и страстно, будто отвечала на тот поцелуй у озера, и, смутившись этому порыву, отстранилась, наклонила голову и упёрлась руками в грудь.
— Здесь слуги кругом, — прошептала, заливаясь краской.
Себастьян поднял её лицо за подбородок, и она увидела, как сияют его глаза.
— Я тоже хочу этого, — произнёс он тихо и голос его был глухим, — очень хочу. Но Гасьярд сказал, что всё равно ждать придётся почти месяц. Для ритуала нужно особое время. Хотя я поговорю с ним, быть может, можно что-то сделать.
Боги милосердные! Как же невыносимо стыдно!
Они спускались в сад, держась за руки и переплетя пальцы, а Иррис сгорала от стыда, и почти ненавидела себя за то, что случилось.
Как избавиться от этого треклятого наваждения? Как сделать так, чтобы Альберт исчез из её жизни и не тревожил её этими воспоминаниями о поцелуе и своими секретами? Если сегодня он встал между ними в такой момент, что будет завтра?
И её мысли невольно возвращались к утреннему разговору в обсерватории, о надеждах и грядущих трагедиях.
Он ей угрожал… Что он сделает дальше? А что теперь делать ей?
Если бы Альберт вёл себя, как
