Казалось бы, всего лишь набор инструментов, но каждый предмет, каждая деталь, была важна, и от того, насколько я буду умело ими пользоваться, зависело многое, возможно, даже чья-то жизнь.
За время десятидневной подготовки меня не привлекали к выполнению боевых задач, но за это время отряд поднимали по тревоге дважды. После первого вызова, девять человек из всего отряда не вернулись в казармы. Моя рота потеряла двоих. Во второй раз отряд потерял четверых человек, но моя рота, к счастью, осталась без потерь. Я горел желанием узнать подробности, понять, при каких обстоятельствах погибли парни, но после первого тревожного вызова все были настолько потрясены, шокированы, что я не решился задавать вопросы. Страх, что мои вопросы будут восприняты неправильно, как неуместное любопытство в такой траурной обстановке, заставил меня промолчать. Но после второго раза, когда, несмотря на потери в других ротах, моя осталась невредимой, любопытство взяло верх. Я решил расспросить товарища, чья койка находилась рядом с моей в казарме. Тихонько, стараясь не потревожить спящих, я обратился к нему.
— Слушай, — прошептал я, — что там произошло во время этих вызовов? Что случилось с теми, кто не вернулся?
— Да что сказать, — ответил сосед по койке, зевая и потягиваясь. — Была эвакуация подразделений специального назначения, штурмовой группы. Попали в засаду, как назло. Мы подошли на помощь, с правого фланга, для эвакуации. Но дроны VATO… настигли нас. Их спутники, небось, вычислили наш подход. А потом… как в тумане. Он замолчал, словно вспоминая что-то ужасное, что-то, что не хотел бы вспоминать вновь.
Мои мысли кружились, пытаясь собрать воедино обрывки информации. VATO… Я уже слишком наслышан о них — беспилотные летательные аппараты противника, оснащенные передовыми системами наблюдения и вооружения. Их скорость, маневренность и точность поражали. — Как в тумане… — что это значило? Неужели всё произошло так быстро, так неожиданно, что даже опытные бойцы не успели сориентироваться? Или это попытка скрыть что-то более ужасное? Девять погибших… Двое из моей роты… Это не просто цифры, за каждой цифрой — человеческая жизнь, человеческая трагедия. Что-то не сходится. Если дроны VATO так эффективны, почему во второй раз наша рота осталась без потерь? Была ли это случайность? Или кто-то что-то скрывает?
Прошло еще пять дней. Всё шло по установленному порядку: тренировки, дежурства, скучные разговоры с сослуживцами. Понемногу я начинал втягиваться в этот новый, суровый ритм жизни, но мысли о невероятной мощи и человеческой боли, царящих на поверхности, всё ещё не давали мне покоя. Они были словно тень, постоянно напоминающая о реальности, о том, от чего я пытался спрятаться в этой подземной крепости.
На шестой день к нам в казарму вошёл ротный командир, его лицо было напряжённым, глаза — усталыми. Он объявил, что наш батальон перебрасывают на станцию Басдон. — Там большие сложности, — коротко сказал он, — Мы закрепимся там под землёй, до экстренного момента. Подготовка к выезду — немедленно. Слова его прозвучали как приговор. Басдон… я слышал это название раньше, отрывочные фрагменты разговоров. Говорили о каких-то особо опасных операциях, о высоких потерях. Воздух в казарме словно сгустился. Внезапно, весь мой первоначальный энтузиазм, вся надежда, которая теплилась во мне, улетучились. Тревога, острая и холодная, сдавила сердце. Под землёй… до экстренного момента… Вопросы висели в воздухе, невысказанные, но отчётливо ощутимые. Сбор вещей, проверка оружия — всё происходило в суматохе и молчаливом напряжении.
Переброска на станцию Басдон оказалась долгим и изнурительным путешествием. Нас погрузили в бронированные транспортёры, тесные и душные, где царил запах металла, машинного масла и человеческого пота. Дорога шла по подземным туннелям, которые изредка пересекались с другими транспортными магистралями, где мы могли наблюдать проносящиеся мимо другие составы, полные солдат, техники, и грузов. Постоянная вибрация и грохот двигателей быстро утомляли. Мы ехали несколько часов, время теряло всякий смысл в этом металлическом чреве, где единственным ориентиром была монотонная тряска и ощущение нарастающей тревоги.
Наконец, транспортёры остановились. Мы выгрузились в огромном, сыром подземном ангаре, освещённом тусклыми лампами. Воздух был тяжёлым, влажным, с резким запахом плесени и сырости. Это и была станция Басдон — громадный подземный комплекс, напоминающий лабиринт из коридоров, тоннелей и залов. Условия оказались ужасными. Нам выделили помещения, которые когда-то, возможно, служили складами или ремонтными мастерскими. Помещения были тесными, сырыми, с протекающими потолками и холодным каменным полом. Воздух был затхлым, и постоянно чувствовался недостаток кислорода. Временные койки, сооруженные из досок и рваных одеял, мало чем отличались от наспех сколоченных гробов. Вся атмосфера пропитана безнадежностью и чувством обречённости. Не было ничего, напоминающего об удобстве, о цивилизации. Мы оказались в настоящем подземном аду, где каждый день мог стать последним. Однако, усталость и нервное напряжение сменились мрачной решимостью. Мы были здесь, и должны были выжить.
Дни на станции Басдон текли монотонно, в сравнительном спокойствии. Тренировки проводились редко, в основном мы просто ждали. Солдаты занимались своими делами: чинили одежду, точили ножи, играли в карты, стараясь отвлечься от гнетущей атмосферы подземелья. Но командиры… командиры были постоянно на взводе. Их постоянно вызывали на какие-то совещания, после которых они возвращались ещё более напряжёнными и молчаливыми. К нам никакой информации не поступало, только одно и то же — Ждём команды. Какую команду? Для чего? Было неясно. Туман неопределённости сгущался, усиливая чувство тревоги.
Мой сосед по койке, тот самый, что рассказал о первом вызове, приблизился ко мне однажды ночью. Его лицо было бледным в полумраке.
— Я слышал… — прошептал он, прижимаясь губами к моему уху. — Слышал, как начальство говорило… Наверху… наши… в ближайшие дни… вступят в крупное сражение за Хунорский район… Говорят, эта местность… нужна для сельского хозяйства… А мы… мы будем… перекрывать… или эвакуировать… в нужный момент. Его слова прозвучали как приговор. Хунорский район… Название ничего мне не говорило, но если честно, я не мог понять. Какое сельское хозяйство? Для кого? Кто и что там будет выращивать, если война не прекращается? Вся эта ситуация казалась мне абсурдной, нелепой. Зачем рисковать жизнями солдат ради каких-то полей, которые могут быть снова превращены в пепел? Эта война, эта бессмысленная бойня… казалось, она пожирала всё на своём пути, не оставляя места ни для жизни, ни для надежды. Логика ускользала от меня, вся картина казалась размытой, невнятной, как туман в заброшенном бункере.
Мы все спали, когда внезапный крик разорвал тишину подземного ангара. — Подъём! Всем в оружие! Тревога! Сбор — пять минут! — заорал командир, его голос, полный паники и отчаяния, эхом разносился по тесным помещениям. Сон мгновенно улетучился. Паника, холодный, цепкий страх охватили меня. Пять минут… Никто не двигался, не говоря ни слова, все были парализованы ужасом внезапности. Каждый пытался как можно быстрее натянуть на себя одежду, схватить оружие. В полумраке слышался лишь скрежет металла, шепот и торопливое дыхание. Наступал хаос, организованный хаос войны.
Мы поднимались наверх по узким, крутым лестницам, спотыкаясь в темноте. В воздухе витала напряженность, сгущалась почти до ощутимости. Никто не разговаривал, лишь глухой топат ботинок и звяканье оружия разбивали тишину. Выбравшись из душного подземелья, мы очутились в холодном ночном воздухе подземного городка. Огромные металлические ворота, увенчанные осветительными приборами, медленно открывались, пропуская нас в тёмный мир войны. Снаружи царила та же паника, но было чуть легче дышать. Нас построили в строй, и командир раздал последние инструкции, его слова тонули в грохоте двигателей военной техники. Мы были готовы. К чему — было неизвестно. Но мы были готовы.
Подъём на поверхность занял гораздо больше времени, чем пять минут, отведённых на сбор. Мы преодолели три контрольно-пропускных пункта, каждый из которых представлял собой серьезное препятствие. Солдаты нервно оставляли документы, проверялось оружие, пересчитывали людей. Атмосфера накалялась с каждой минутой, чувствовалось приближение чего-то ужасного. Каждый проход, каждый взгляд охранников заставлял сердце биться чаще. Ощущение беспомощности, как перед неизбежным, давило.
Наконец, мы выехали на поверхность. Десять минут напряжённой езды в бронетранспортёрах, по разбитым, тряским дорогам, под низким, гнетущим небом. Вдоль дороги мелькали какие-то постройки, развалины, призраки былой жизни. Мы ехали, словно в кошмарном сне, в полной тишине, прерываемой только грохотом колёс и напряжённым молчанием людей. И вот, первые вспышки. Неяркие, далёкие, но это были взрывы. Они были похожи на сигнальные огни, возвещавшие о начале чего-то ужасного, чего-то, чего мы так долго избегали. Вспышки, словно сигналы тревоги, посылали ужас в наши сердца. Мы приближались. Тишина в бронетранспортёре была ещё более пугающей, чем грохот моторов. Мы приближались к бойне, которая перестала быть абстрактным понятием, и превратилась в ужасную, ощутимую, близкую реальность.
Наверху время неумолимо шло к рассвету, но темнота ещё держалась, окутывая всё вокруг густым, тяжёлым покрывалом. Каждая рота получила приказ рассредоточиться на четыре направления, чтобы прикрывать тылы штурмовых групп, продвигающихся вперёд. Мы, как и остальные, заняли свои позиции, в ожидании приказов. Воздух был пропитан напряжением, ощутимым, как физическая боль. Чем ближе мы подъезжали к месту боя, тем чаще и интенсивнее становились вспышки света, разрывающие темноту. Грохот взрывов становился всё громче, превращаясь в непрерывный, оглушающий гул. Бой… шёл ли он сверху вниз, или снизу вверх — было непонятно. Всё смешалось в хаотичном, ужасающем коктейле из огня, дыма и грохота. Мы слышали крики, выстрелы, рёв двигателей… это был настоящий ад, разворачивающийся перед нашими глазами, и мы были лишь маленькими, незначительными частицами в этом ужасающем вихре. Неопределённость, страх и предчувствие чего-то ужасного давили на нас, всё сильнее сжимались тиски.
Чем ближе мы стали приближаться, тем отчетливее становились голоса людей. — Вспышка справа! Ложись! Боевой дрон — огонь! Тащи снаряды! — кричали, перекрикивая друг друга. Воздух вокруг нас наполнился хаосом. Это было не просто сражение, это было месиво из взрывов, криков, отчаянных воплей и рёва двигателей. Оказавшись возле наших, мы бросились на помощь. Оттаскивали раненых, подавали боеприпасы, оказывали первую медицинскую помощь, и стреляли в ответ на вражеский огонь. Взрывы и выстрелы сливались в единый, нескончаемый грохот. Справа, слева, спереди — непрерывный ад. Рядом с нами падали люди, стонали, кричали. Была только кровавая суета, где каждый был брошен в адские круги войны. Наш небольшой отряд, словно песчинка в огромном водовороте, пытался удержаться на плаву, помогая тем, кто нуждался в помощи, и стреляя, когда было нужно. Всё вокруг, словно ужасная ирония судьбы, было залит кровью и отчаянием. Другие роты помогали медицинским работникам, организуя эвакуацию раненых, всё было в огне и дыму, время остановилось.
Враг, словно надвигающаяся туча, нависал над нами. Ежеминутно над нашими головами мелькали дроны, беспилотники, самолёты, или проносились ракеты. Линии фронта не было. Была лишь массированная атака с воздуха, на которую мы могли ответить лишь выстрелами в воздух по их летающим объектам. Стрельба наших орудий напоминала беспорядочный фейерверк, но это был отчаянный крик о помощи, о сопротивлении. Воздух гудел от рёва двигателей и свиста пролетающих мимо ракет. Земля дрожала от взрывов и наших ответных выстрелов. Наш огонь, по сравнению с их мощью, был лишь слабым отголоском, но и он, хоть и безуспешно, но мешал, заставляя врага искать более незащищённые места. Мы чувствовали себя беспомощными, уязвимыми мишенями в безжалостном, невидимом небе. Каждый взрыв, каждый пролетающий мимо самолет, каждое замирание сердца от ожидаемого удара — всё это было частью этого кровавого ада. Каждая секунда была на счету, каждый вздох — тяжёлым, каждый выстрел — последней надеждой в безвоздушном пространстве. Все вокруг было окутано смертельным страхом, и это чувство не покидало нас ни на секунду.
Меня кто-то толкнул в спину, крикнув — Продвигайся дальше! Не стой как камень! Там впереди ещё есть раненые. Надо им помочь! Пошли! Пошли! Толчек был резким, но я не обратил на это внимания, повинуясь импульсу, заложенному в крови. Волна адреналина пронзила меня. Я кинулся вперёд, не раздумывая, не оглядываясь. Перед глазами мелькали лишь ошмётки разрушенного мира, лица людей, искажённые болью и ужасом. Повсюду слышались стоны и крики, переплетавшиеся с грохотом взрывов и свистом пуль. В воздухе висели клубы дыма и запахи крови и горелого металла. Мы двигались вперёд, словно муравьи, зажатые в тисках стихии. Движение было механическим, неконтролируемым, по большей части бессознательным. Но в каждом из нас горела искра человечности, которая подталкивала нас вперёд, к тем, кто нуждался в помощи.
Я услышал крик командира — Держать оборону! Не отступать! Сейчас подтянется наша артиллерия! Как только он это закончил, с тыловой части нашей стороны раздались залпы. В воздух взвились снаряды, разлетевшись в стороны, поражая вражеские воздушные машины. В небе началась какая-то невообразимая буря. Это был не звездопад, а настоящий, беспощадный дождь из вражеских воздушных машин, превративший небо в огненное полотно. Вспышки и клубы дыма заполнили всё пространство. Но нас по-прежнему обстреливали сверху, словно обстреливали стадо. Разрывы бомб и ракет, взрывы самолетов — всё сливалось в одну оглушительную симфонию смерти. Звук рвущейся на части стали и выкрики смертельно раненных заглушал разум и застилал глаза.
Я увидел раненного милитариста, лежащего на земле, и просящего о помощи. Подбежав к нему, я попытался вколоть ему обезболивающее, чтобы хоть как-то облегчить его страдания. В этот момент командир начал кричать» — Пока наша артиллерия работает, начинаем отходить понемногу назад. Не прекращая вести огонь по врагу! Я не мог бросить раненого. Попытался закинуть его на спину, но он был слишком тяжёлый. Мышцы живота и спины напряглись до предела. Я почувствовал, как он вцепился в мои плечи, его дыхание, прерывистое и хриплое, обдавало моё лицо. Боль в мышцах отдавалась во всё тело. Мышцы сжимались и разжимались в мучительных судорогах. Справившись с этим, я начал медленно, осторожно поднимать его. Мой разум был словно затуманен, в голове был хаос из криков, взрывов и звуков борьбы. Я чувствовал себя бесполезным, с каждым шагом, с каждой секундой, я чувствовал, что моя сила иссякает.
Наши все дальше и дальше отходили назад, в какой-то момент, возле меня, со спины, где висел раненый, раздался взрывной хлопок. Я почувствовал удар, словно меня сбросило с обрыва. Мир вокруг померк, и я потерял сознание.
За время десятидневной подготовки меня не привлекали к выполнению боевых задач, но за это время отряд поднимали по тревоге дважды. После первого вызова, девять человек из всего отряда не вернулись в казармы. Моя рота потеряла двоих. Во второй раз отряд потерял четверых человек, но моя рота, к счастью, осталась без потерь. Я горел желанием узнать подробности, понять, при каких обстоятельствах погибли парни, но после первого тревожного вызова все были настолько потрясены, шокированы, что я не решился задавать вопросы. Страх, что мои вопросы будут восприняты неправильно, как неуместное любопытство в такой траурной обстановке, заставил меня промолчать. Но после второго раза, когда, несмотря на потери в других ротах, моя осталась невредимой, любопытство взяло верх. Я решил расспросить товарища, чья койка находилась рядом с моей в казарме. Тихонько, стараясь не потревожить спящих, я обратился к нему.
— Слушай, — прошептал я, — что там произошло во время этих вызовов? Что случилось с теми, кто не вернулся?
— Да что сказать, — ответил сосед по койке, зевая и потягиваясь. — Была эвакуация подразделений специального назначения, штурмовой группы. Попали в засаду, как назло. Мы подошли на помощь, с правого фланга, для эвакуации. Но дроны VATO… настигли нас. Их спутники, небось, вычислили наш подход. А потом… как в тумане. Он замолчал, словно вспоминая что-то ужасное, что-то, что не хотел бы вспоминать вновь.
Мои мысли кружились, пытаясь собрать воедино обрывки информации. VATO… Я уже слишком наслышан о них — беспилотные летательные аппараты противника, оснащенные передовыми системами наблюдения и вооружения. Их скорость, маневренность и точность поражали. — Как в тумане… — что это значило? Неужели всё произошло так быстро, так неожиданно, что даже опытные бойцы не успели сориентироваться? Или это попытка скрыть что-то более ужасное? Девять погибших… Двое из моей роты… Это не просто цифры, за каждой цифрой — человеческая жизнь, человеческая трагедия. Что-то не сходится. Если дроны VATO так эффективны, почему во второй раз наша рота осталась без потерь? Была ли это случайность? Или кто-то что-то скрывает?
Прошло еще пять дней. Всё шло по установленному порядку: тренировки, дежурства, скучные разговоры с сослуживцами. Понемногу я начинал втягиваться в этот новый, суровый ритм жизни, но мысли о невероятной мощи и человеческой боли, царящих на поверхности, всё ещё не давали мне покоя. Они были словно тень, постоянно напоминающая о реальности, о том, от чего я пытался спрятаться в этой подземной крепости.
На шестой день к нам в казарму вошёл ротный командир, его лицо было напряжённым, глаза — усталыми. Он объявил, что наш батальон перебрасывают на станцию Басдон. — Там большие сложности, — коротко сказал он, — Мы закрепимся там под землёй, до экстренного момента. Подготовка к выезду — немедленно. Слова его прозвучали как приговор. Басдон… я слышал это название раньше, отрывочные фрагменты разговоров. Говорили о каких-то особо опасных операциях, о высоких потерях. Воздух в казарме словно сгустился. Внезапно, весь мой первоначальный энтузиазм, вся надежда, которая теплилась во мне, улетучились. Тревога, острая и холодная, сдавила сердце. Под землёй… до экстренного момента… Вопросы висели в воздухе, невысказанные, но отчётливо ощутимые. Сбор вещей, проверка оружия — всё происходило в суматохе и молчаливом напряжении.
Переброска на станцию Басдон оказалась долгим и изнурительным путешествием. Нас погрузили в бронированные транспортёры, тесные и душные, где царил запах металла, машинного масла и человеческого пота. Дорога шла по подземным туннелям, которые изредка пересекались с другими транспортными магистралями, где мы могли наблюдать проносящиеся мимо другие составы, полные солдат, техники, и грузов. Постоянная вибрация и грохот двигателей быстро утомляли. Мы ехали несколько часов, время теряло всякий смысл в этом металлическом чреве, где единственным ориентиром была монотонная тряска и ощущение нарастающей тревоги.
Наконец, транспортёры остановились. Мы выгрузились в огромном, сыром подземном ангаре, освещённом тусклыми лампами. Воздух был тяжёлым, влажным, с резким запахом плесени и сырости. Это и была станция Басдон — громадный подземный комплекс, напоминающий лабиринт из коридоров, тоннелей и залов. Условия оказались ужасными. Нам выделили помещения, которые когда-то, возможно, служили складами или ремонтными мастерскими. Помещения были тесными, сырыми, с протекающими потолками и холодным каменным полом. Воздух был затхлым, и постоянно чувствовался недостаток кислорода. Временные койки, сооруженные из досок и рваных одеял, мало чем отличались от наспех сколоченных гробов. Вся атмосфера пропитана безнадежностью и чувством обречённости. Не было ничего, напоминающего об удобстве, о цивилизации. Мы оказались в настоящем подземном аду, где каждый день мог стать последним. Однако, усталость и нервное напряжение сменились мрачной решимостью. Мы были здесь, и должны были выжить.
Дни на станции Басдон текли монотонно, в сравнительном спокойствии. Тренировки проводились редко, в основном мы просто ждали. Солдаты занимались своими делами: чинили одежду, точили ножи, играли в карты, стараясь отвлечься от гнетущей атмосферы подземелья. Но командиры… командиры были постоянно на взводе. Их постоянно вызывали на какие-то совещания, после которых они возвращались ещё более напряжёнными и молчаливыми. К нам никакой информации не поступало, только одно и то же — Ждём команды. Какую команду? Для чего? Было неясно. Туман неопределённости сгущался, усиливая чувство тревоги.
Мой сосед по койке, тот самый, что рассказал о первом вызове, приблизился ко мне однажды ночью. Его лицо было бледным в полумраке.
— Я слышал… — прошептал он, прижимаясь губами к моему уху. — Слышал, как начальство говорило… Наверху… наши… в ближайшие дни… вступят в крупное сражение за Хунорский район… Говорят, эта местность… нужна для сельского хозяйства… А мы… мы будем… перекрывать… или эвакуировать… в нужный момент. Его слова прозвучали как приговор. Хунорский район… Название ничего мне не говорило, но если честно, я не мог понять. Какое сельское хозяйство? Для кого? Кто и что там будет выращивать, если война не прекращается? Вся эта ситуация казалась мне абсурдной, нелепой. Зачем рисковать жизнями солдат ради каких-то полей, которые могут быть снова превращены в пепел? Эта война, эта бессмысленная бойня… казалось, она пожирала всё на своём пути, не оставляя места ни для жизни, ни для надежды. Логика ускользала от меня, вся картина казалась размытой, невнятной, как туман в заброшенном бункере.
Мы все спали, когда внезапный крик разорвал тишину подземного ангара. — Подъём! Всем в оружие! Тревога! Сбор — пять минут! — заорал командир, его голос, полный паники и отчаяния, эхом разносился по тесным помещениям. Сон мгновенно улетучился. Паника, холодный, цепкий страх охватили меня. Пять минут… Никто не двигался, не говоря ни слова, все были парализованы ужасом внезапности. Каждый пытался как можно быстрее натянуть на себя одежду, схватить оружие. В полумраке слышался лишь скрежет металла, шепот и торопливое дыхание. Наступал хаос, организованный хаос войны.
Мы поднимались наверх по узким, крутым лестницам, спотыкаясь в темноте. В воздухе витала напряженность, сгущалась почти до ощутимости. Никто не разговаривал, лишь глухой топат ботинок и звяканье оружия разбивали тишину. Выбравшись из душного подземелья, мы очутились в холодном ночном воздухе подземного городка. Огромные металлические ворота, увенчанные осветительными приборами, медленно открывались, пропуская нас в тёмный мир войны. Снаружи царила та же паника, но было чуть легче дышать. Нас построили в строй, и командир раздал последние инструкции, его слова тонули в грохоте двигателей военной техники. Мы были готовы. К чему — было неизвестно. Но мы были готовы.
Подъём на поверхность занял гораздо больше времени, чем пять минут, отведённых на сбор. Мы преодолели три контрольно-пропускных пункта, каждый из которых представлял собой серьезное препятствие. Солдаты нервно оставляли документы, проверялось оружие, пересчитывали людей. Атмосфера накалялась с каждой минутой, чувствовалось приближение чего-то ужасного. Каждый проход, каждый взгляд охранников заставлял сердце биться чаще. Ощущение беспомощности, как перед неизбежным, давило.
Наконец, мы выехали на поверхность. Десять минут напряжённой езды в бронетранспортёрах, по разбитым, тряским дорогам, под низким, гнетущим небом. Вдоль дороги мелькали какие-то постройки, развалины, призраки былой жизни. Мы ехали, словно в кошмарном сне, в полной тишине, прерываемой только грохотом колёс и напряжённым молчанием людей. И вот, первые вспышки. Неяркие, далёкие, но это были взрывы. Они были похожи на сигнальные огни, возвещавшие о начале чего-то ужасного, чего-то, чего мы так долго избегали. Вспышки, словно сигналы тревоги, посылали ужас в наши сердца. Мы приближались. Тишина в бронетранспортёре была ещё более пугающей, чем грохот моторов. Мы приближались к бойне, которая перестала быть абстрактным понятием, и превратилась в ужасную, ощутимую, близкую реальность.
Наверху время неумолимо шло к рассвету, но темнота ещё держалась, окутывая всё вокруг густым, тяжёлым покрывалом. Каждая рота получила приказ рассредоточиться на четыре направления, чтобы прикрывать тылы штурмовых групп, продвигающихся вперёд. Мы, как и остальные, заняли свои позиции, в ожидании приказов. Воздух был пропитан напряжением, ощутимым, как физическая боль. Чем ближе мы подъезжали к месту боя, тем чаще и интенсивнее становились вспышки света, разрывающие темноту. Грохот взрывов становился всё громче, превращаясь в непрерывный, оглушающий гул. Бой… шёл ли он сверху вниз, или снизу вверх — было непонятно. Всё смешалось в хаотичном, ужасающем коктейле из огня, дыма и грохота. Мы слышали крики, выстрелы, рёв двигателей… это был настоящий ад, разворачивающийся перед нашими глазами, и мы были лишь маленькими, незначительными частицами в этом ужасающем вихре. Неопределённость, страх и предчувствие чего-то ужасного давили на нас, всё сильнее сжимались тиски.
Чем ближе мы стали приближаться, тем отчетливее становились голоса людей. — Вспышка справа! Ложись! Боевой дрон — огонь! Тащи снаряды! — кричали, перекрикивая друг друга. Воздух вокруг нас наполнился хаосом. Это было не просто сражение, это было месиво из взрывов, криков, отчаянных воплей и рёва двигателей. Оказавшись возле наших, мы бросились на помощь. Оттаскивали раненых, подавали боеприпасы, оказывали первую медицинскую помощь, и стреляли в ответ на вражеский огонь. Взрывы и выстрелы сливались в единый, нескончаемый грохот. Справа, слева, спереди — непрерывный ад. Рядом с нами падали люди, стонали, кричали. Была только кровавая суета, где каждый был брошен в адские круги войны. Наш небольшой отряд, словно песчинка в огромном водовороте, пытался удержаться на плаву, помогая тем, кто нуждался в помощи, и стреляя, когда было нужно. Всё вокруг, словно ужасная ирония судьбы, было залит кровью и отчаянием. Другие роты помогали медицинским работникам, организуя эвакуацию раненых, всё было в огне и дыму, время остановилось.
Враг, словно надвигающаяся туча, нависал над нами. Ежеминутно над нашими головами мелькали дроны, беспилотники, самолёты, или проносились ракеты. Линии фронта не было. Была лишь массированная атака с воздуха, на которую мы могли ответить лишь выстрелами в воздух по их летающим объектам. Стрельба наших орудий напоминала беспорядочный фейерверк, но это был отчаянный крик о помощи, о сопротивлении. Воздух гудел от рёва двигателей и свиста пролетающих мимо ракет. Земля дрожала от взрывов и наших ответных выстрелов. Наш огонь, по сравнению с их мощью, был лишь слабым отголоском, но и он, хоть и безуспешно, но мешал, заставляя врага искать более незащищённые места. Мы чувствовали себя беспомощными, уязвимыми мишенями в безжалостном, невидимом небе. Каждый взрыв, каждый пролетающий мимо самолет, каждое замирание сердца от ожидаемого удара — всё это было частью этого кровавого ада. Каждая секунда была на счету, каждый вздох — тяжёлым, каждый выстрел — последней надеждой в безвоздушном пространстве. Все вокруг было окутано смертельным страхом, и это чувство не покидало нас ни на секунду.
Меня кто-то толкнул в спину, крикнув — Продвигайся дальше! Не стой как камень! Там впереди ещё есть раненые. Надо им помочь! Пошли! Пошли! Толчек был резким, но я не обратил на это внимания, повинуясь импульсу, заложенному в крови. Волна адреналина пронзила меня. Я кинулся вперёд, не раздумывая, не оглядываясь. Перед глазами мелькали лишь ошмётки разрушенного мира, лица людей, искажённые болью и ужасом. Повсюду слышались стоны и крики, переплетавшиеся с грохотом взрывов и свистом пуль. В воздухе висели клубы дыма и запахи крови и горелого металла. Мы двигались вперёд, словно муравьи, зажатые в тисках стихии. Движение было механическим, неконтролируемым, по большей части бессознательным. Но в каждом из нас горела искра человечности, которая подталкивала нас вперёд, к тем, кто нуждался в помощи.
Я услышал крик командира — Держать оборону! Не отступать! Сейчас подтянется наша артиллерия! Как только он это закончил, с тыловой части нашей стороны раздались залпы. В воздух взвились снаряды, разлетевшись в стороны, поражая вражеские воздушные машины. В небе началась какая-то невообразимая буря. Это был не звездопад, а настоящий, беспощадный дождь из вражеских воздушных машин, превративший небо в огненное полотно. Вспышки и клубы дыма заполнили всё пространство. Но нас по-прежнему обстреливали сверху, словно обстреливали стадо. Разрывы бомб и ракет, взрывы самолетов — всё сливалось в одну оглушительную симфонию смерти. Звук рвущейся на части стали и выкрики смертельно раненных заглушал разум и застилал глаза.
Я увидел раненного милитариста, лежащего на земле, и просящего о помощи. Подбежав к нему, я попытался вколоть ему обезболивающее, чтобы хоть как-то облегчить его страдания. В этот момент командир начал кричать» — Пока наша артиллерия работает, начинаем отходить понемногу назад. Не прекращая вести огонь по врагу! Я не мог бросить раненого. Попытался закинуть его на спину, но он был слишком тяжёлый. Мышцы живота и спины напряглись до предела. Я почувствовал, как он вцепился в мои плечи, его дыхание, прерывистое и хриплое, обдавало моё лицо. Боль в мышцах отдавалась во всё тело. Мышцы сжимались и разжимались в мучительных судорогах. Справившись с этим, я начал медленно, осторожно поднимать его. Мой разум был словно затуманен, в голове был хаос из криков, взрывов и звуков борьбы. Я чувствовал себя бесполезным, с каждым шагом, с каждой секундой, я чувствовал, что моя сила иссякает.
Наши все дальше и дальше отходили назад, в какой-то момент, возле меня, со спины, где висел раненый, раздался взрывной хлопок. Я почувствовал удар, словно меня сбросило с обрыва. Мир вокруг померк, и я потерял сознание.
