«Еще десять секунд» — договорился он с собой, и сделал пару глубоких вдохов и выдохов. Окруженный сумерками, он дышал медленно и глубоко. Досчитав до пяти, и в последний раз ударив по тонкому рулевому колесу «Мерседеса», Эдвард одним рывком вытолкнул себя из автомобиля.
Конечно, он мог бы посигналить. Или Элис могла выйти из дома чуть раньше и подождать его на улице, но Эдвард непременно хотел зайти за ней, постучать в ее дверь.
Поэтому, когда они прощались у этого дома всего несколько часов назад, после встречи с Баве, он сказал, что сам зайдет за Элисон. Почему это было для него так важно, он и сам не понимал. Но уже давно знал по себе, что перед тем, как приступить к выполнению той или иной операции, он отключал свои мысли, предпочитая разбираться с ними позже, когда очередной этап задания будет выполнен, и он сможет обдумать все произошедшее наедине с самим собой.
Эдвард поднес руку к дверному позолоченному молотку, но что-то отвлекло его. Ветра не было, и не было ни звука, который бы мог насторожить Милна, но он все равно оглянулся. И там, в зимнем предрассветном небе, увидел ее.
Звезду. Она мерцала и снова пряталась за проплывающим облаком, а в черном небе, в которое близкий восход старательно подмешивал темно-алые краски, ее далекий свет казался чем-то невероятным, нездешним.
Эдвард посмотрел на небо, пригладил волосы и постучал в дверь. Сначала из дверного проема показалась рука с чемоданом, а вслед за ней — вся Эл. Не говоря ни слова, и только коротко кивнув ей, Милн забрал чемодан, легко подхватил второй, оставленный у порога, и отнес багаж в машину.
— «Мерседес-Бенц»? — тихо произнесла Элисон, и даже в темноте Эдвард заметил, как от удивления ее глаза стали еще больше.
— Да. Личное распоряжение Баве.
Милн поправил зеркало заднего вида и выехал на дорогу.
— Но это же модель 770, на таком автомобиле мы не сможем приехать в Берлин незамеченными!
— Как фрау Кельнер вы должны знать, что незаметность не входит в наши планы.
Элисон расслышала в голосе Милна иронию, но не улыбнулась, слишком встревоженная всем происходящим. Он прав. Сотрудник фармацевтической компании «Байер» и его супруга не могут ездить на обычном автомобиле. Но модель, которой пользовался сам Грубер — это слишком!
Эшби уже хотела поделиться с Милном своими сомнениями, но Эдвард, вернее, Харри, с таким увлечением перечислял характеристики автомобиля, что она не стала его перебивать: ручная сборка, специальные отсеки для оружия, кожаные сидения, набитые исключительно гусиным пухом, скорость до ста восьмидесяти километров в час… Элисон могла бы удивляться этому чуду техники так же, как ее напарник, если бы все ее мысли не сводились к одному.
Она в разведке.
Они едут в Берлин.
Она выйдет замуж и будет играть роль жены.
В какой-то момент ей стало так страшно, что опустив руку на сидение, она начала беспорядочно водить ладонью по нему, но смутившись от того, что Эдвард может понять это превратно, Элис спрятала руку в рукав пальто.
А Милн, если и заметил что-то, то это точно не относилось к Эл, потому что все его внимание было приковано к дороге.
С начала их пути прошло больше трех часов. Они выехали за границу Фолкстона и теперь приближались к французскому городу Кале, когда Эдвард решил спросить о том, что не давало ему покоя с того дня, как он узнал в новом агенте Ми-6 Элисон Эшби.
— Мы можем поговорить?
Сообразив, как, должно быть, нелепо звучит этот вопрос, когда он уже произнесен вслух, Эдвард понял, что ошибся с началом беседы.
— О чем?
Элисон ответила слишком поспешно, и Милн подумал, что, возможно, она так же, как и он, хотела обсудить то, что было между ними.
— О нас.
Фраза повисла долгой паузой. Настолько долгой, что Эдвард уже решил, будто не дождется ответа. Но вот Эл, прямо посмотрев на него, прошептала:
— Не надо, Эд.
Скажи она что-нибудь другое, любую другую фразу и не таким тоном, он бы просто кивнул и продолжил вести машину молча. Но именно этот несмелый шепот остановил его.
— «Не надо» чего, Эл?
— Всего. И не называй меня так, пожалуйста. Теперь я — Агна Кельнер.
— И как Харри Кельнер я должен знать, что происходит.
Эдвард бросил на Элисон быстрый взгляд, желая приободрить ее, но она только сильнее вжалась в сидение и отвернулась к окну.
Машина остановилась. Прямо на дорожной полосе, по которой они ехали. Эдвард долго слушал, как всхлипывает Эл, а потом закрыл глаза, положив руки на рулевое колесо.
В Танжере, во время своей первой операции, он едва не подорвался на мине. Его спасло мгновение. Почти такое же, что произошло у дома Элис, — звезда в небе. Только в Танжере было много звезд, и он до сих пор чувствовал, как тогда за ним, остановившимся поглазеть на них только на долю секунды, вспыхивает пламя взрыва.
Парень из его группы погиб на месте, а его и еще двоих оглушило. Первая контузия. С тех пор он иногда слышит звон в ушах и чувствует как накатывает беспричинный ужас. А еще, с того дня, он всегда оглядывается на звезды, если чувствует, что они смотрят на него с самого неба.
Милн очнулся от того, что его трясли за плечо.
Элисон Эшби.
Зовет его по имени и смотрит с явной тревогой. Если бы он мог, он рассказал бы ей про звезды в Танжере. Или в Фесе. В конце концов, они гораздо красивее тех, что светят над Великобританией. Так ему всегда казалось. О них стоит знать.
Эдвард вздохнул, приподнимаясь на сиденье, и хмуро осмотрелся вокруг. Время для сказок прошло, а из-за Эшби он и так стал слишком сентиментальным. Как будто такая сентиментальность была ему позволена. Резко отстранившись от Элисон, он повернул ключ в замке зажигания, и они продолжили путь к Кале, где их ждал отдых в гостинице и горячий ужин.
Городок встретил Эдварда и Элис поздно вечером. И, словно извиняясь перед ними за долгий утомительный путь, который им пришлось проехать до встречи с ним, усыпал их фигуры пушистым февральским снегом, когда они шли от машины до дверей маленькой гостиницы на улице Рояль, которую позже назовут именем Роже Салангро.
Высокий худой метрдотель, увидев поздних постояльцев, без лишних слов вручил им ключ от номера на втором этаже, и когда, наконец, за ними закрылась дверь, Элисон первым делом сняла туфли и медленно начала ходить по ковру гостиной, разминая уставшие ноги. Она была так увлечена этим занятием, что не обратила внимания, как Эдвард, поставив чемоданы на пол, наблюдает за ней. Но когда Эл взглянула на него, он отвел взгляд в сторону и прошел во вторую комнату, в которой была спальня.
— Ты хотел поговорить?
Она остановилась в дверном проеме.
— Нет, Агна. Уже нет.
Милн ослабил узел галстука и бросил на девушку быстрый взгляд через плечо.
Лампа, горевшая в гостиной, мягко освещала ее фигуру со спины, отчего Эл могла сойти за ангела, неизвестно как слетевшего с неба прямо в этот гостиничный номер. Шелест юбки затих где-то совсем близко, и Эдвард почувствовал, что она стоит у него за спиной.
— Что ты видел, когда мы остановились на дороге?
Милн вздрогнул и отошел к камину. Он не мог с ней говорить. Не здесь. Поэтому, круто развернувшись, Эдвард вышел из комнаты, вернулся в гостиную и снова надел пальто. Элисон прекрасно его поняла. Она тоже подошла к входной двери, оделась и первой вышла из номера. Дверной замок звонко щелкнул им вслед, когда Милн и Эшби выходили из гостиницы.
Он долго рассматривал скульптуру Родена в центре пустынной площади, прежде чем заговорить.
— Мы должны быть осторожны, Агна. Очень осторожны.
— Я знаю… Харри.
Элисон прикоснулась к длинным одеждам медных скульптур, и убрала руку.
— Что я должна знать о тебе?
— Обо мне? В каком смысле?
Милн похлопал по карманам пальто в поисках сигарет.
— Мы же… Агна и Харри Кельнер.
— Да.
Кружок сигареты засветился ярко-оранжевым, и в темноте и тишине зимнего вечера стало слышно, как от сильной затяжки затрещала, сгорая, тонкая папиросная бумага.
— Если ты о том, что нам придется разыгрывать семейную пару, то тебе нечего бояться, я не причиню тебе вреда.
— Тогда о чем ты хотел поговорить?
После того, как Эдвард очнулся в машине по дороге в Кале, он не произнес ни слова. И Элисон беспокоилась за него. На ее вопросы он не отвечал, и взгляд его стал таким жестким, что, смотря на Милна, Эл подумала о том, понимает ли он, где сейчас находится?
— Харри?
Элис потянула Эдварда за рукав пальто, вынуждая повернуться.
— Что с тобой?
— Баве поставил тебя ко мне в пару из-за твоей внешности, Агна. Потому что ты очень красивая. И твоя красота слишком необычна для Германии. Впрочем, для Франции тоже.
В тусклом свете уличного фонаря Милн посмотрел сначала в глаза Элисон, а потом почти коснулся ее темно-рыжих волос, но в последний момент убрал руку, снова глубоко затягиваясь сигаретой и выпуская дым вверх.
— Он рассчитывает, что ты станешь своеобразной приманкой для того круга, в котором нам предстоит вращаться. Прости, но ты должна это знать.
— Он думает, что я стану…?
Элисон не закончила фразу и перевела взгляд на центральную фигуру памятника, правая рука которой изящно и печально указывала в небо.
— Я не знаю, что он думает. Но предполагаю. Именно поэтому я прошу тебя доверять мне. Баве здесь нет, и он никогда не окажется в таком переплете, как мы с тобой, Агна. Никто из центра точно не знает, что сейчас происходит в Берлине, поэтому они и отправляют нас туда. И мы должны все сделать правильно.
Элисон закрыла глаза, чтобы Эдвард не заметил как ей страшно. Но даже из-под закрытых век слезы быстро сбежали вниз по лицу и западали вниз. Он стер несколько капель с ее щек, и, наклонившись, нежно поцеловал в губы.
— Нет… не надо.
Элисон осторожно провела рукой по отворотам пальто Эда, и пошла в сторону гостиницы.
1.5
Брюгге, Гент и Антверпен легли одной сплошной полосой, по которой иногда, — в общем, довольно часто, — я гнал все сто восемьдесят километров. На шоссе между городами мы редко встречали попутчиков. Скорость охлаждала разум, и мне становилось легче. Как ко всему относилась Эл? Не знаю. Мы не разговаривали. Настолько, насколько это было возможно между двумя людьми, которые день за днем, на протяжении нескольких недель, находятся рядом с друг другом.
Наш Grosser Mercedes — «большой «Мерседес», как его называли в Берлине, — был великолепной машиной. Черный, элегантный, с отточенными линиями, блестящий на солнце. Я думаю, этот автомобиль нравился Эл, хотя она ни разу об этом не сказала, упрямо сохраняя молчание на протяжении всего пути, который нам оставалось преодолеть до Германии.
Уставая от дороги, она перебиралась на большое заднее сидение, где можно было неплохо выспаться. Так мы проезжали день за днем, следуя извилистыми поворотами загородных шоссе. Те дни были на удивление солнечными, и, если позволяла погода, мы опускали крышу «Мерседеса», который, превратившись в кабриолет, был больше похож на воздушный грозный корабль, спустившийся с неба, чем на машину, способную ездить по земле. Конечно, мы не могли постоянно находиться в дороге, и, по примеру Кале, останавливались в мелких гостиницах, где, самое большее, проводили сутки, а потом снова отправлялись в путь.
Я очень хотел поговорить с Эл. Но после Кале эта идея казалась еще более странной, чем прежде. Мне хотелось узнать новости о ее брате, Стиве, с которым я какое-то время общался, в годы нашей учебы в Итоне. Но как бы я ни старался, все мои вопросы о нем Элис настойчиво игнорировала: пожимала плечом и отворачивалась к окну.
После остановки в Кале она вела себя так, что я не мог ее понять. Конечно, было бы лестно думать, что так на нее подействовал мой поцелуй, — то, о чем я хотел бы пожалеть, но никогда не жалел, потому что с первого дня нашей встречи в кабинете Баве, и позже, наблюдая за ней, когда она с удивлением рассматривала маску в чалме над памятником королевы Анны, я хотел этого, хотел ее поцеловать; но я уверен, что не эта моя «вольность» была причиной ее переменчивого настроения.
Она смеялась и грустила, впадала в задумчивость или часами сидела почти неподвижно, накручивая на указательный палец длинную прядь волнистых волос.
Может быть, так проявлялось ее волнение перед тем, с чем ей предстояло встретиться в Германии, а может, это было совсем не так. Иногда мне казалось, что я слишком много думаю, и что можно было бы, хотя бы на некоторое время, разрешить себе быть таким же свободным, как Эл. А она выглядела именно такой, — свободной и легкой, несмотря на все тревоги, раздирающие ее изнутри. И я завидовал ее свободе и наивности. Я забыл, что такое бывает. Но так было, действительно было. И если когда-нибудь кто-то вспомнит о нас, о тех, кто выжил или погиб в это беспокойное время, мне хотелось бы, чтобы они знали, — мы часто были счастливыми во время войны: даже Баве, получивший тяжелую контузию на полях Первой войны, и поражение газом, от которого он лишился половины лица, и потому был вынужден носить лицевой протез, и даже я, почти не помнивший себя прежним, вольным мальчишкой, который творит всякие глупости, чему форма Итона нисколько не мешала. Несмотря на все, что происходило с нами и вокруг нас, мы оставались людьми, желавшими любви и жизни.
Один день, — это было в Ганновере, почти в финале нашего автомобильного одинокого ралли, — Эл была особенно веселой. Мы остановились на обочине шоссе, и уже по привычке убрав крышу «Мерседеса», наслаждались солнцем, берлинером и горячим глювайном. Время словно остановилось, мы щурились от солнечных лучей, и Эл, наконец-то разговорившись, запрещала мне поднимать крышу автомобиля, со смехом отталкивая мою руку, если я хотел нажать на кнопку, чтобы закрыть машину. Убрав остатки еды в дорожную корзину, она устроилась на переднем сиденье и смотрела в небо. Между нами была та тишина, которая, возникнув, перерастает в доверие. Признаюсь, тогда я позволил настоящей минуте увлечь себя и просто сидел за рулем, ни о чем не думая. Как вдруг Эл вскрикнула и перегнулась через дверь «Мерседеса».
— Ты видел?!
Помню, я нахмурился и отрицательно покачал головой: я ничего не видел, мне было слишком хорошо в ту минуту, впервые за последние девять «взрослых» лет, что я провел в разведке. Эл выгнулась снова, указывая пальцем вверх, в небо, но все, что видел я — это ее счастливая улыбка, блеск глаз и плавные линии стройного тела.
— Это был черный стриж!
Она повернулась ко мне, и вдруг заметила, как ее стопы упираются в мое бедро. Прозвучало быстрое «прости!», и Эл, волнуясь, поправила юбку, «правильно» усаживаясь на сидении. С той минуты веселье кончилось. Впереди нас ждал Брауншвайг, а за ним — Берлин, в канцелярии которого мы перестанем быть «женихом и невестой», и окончательно превратимся в Харри и Агну Кельнер, — богатых немцев, которым нужно узнать, как пройти «наверх», в логово самого Грубера.
Эл скрылась за дверью ателье на Унтер-дер-линден два часа назад, а я остался ждать ее в машине. Это было пятнадцатого февраля, с момента начала власти Грубера прошло почти две недели, и за это время Берлин успел сильно измениться. Флаги со свастикой, где кровавый круг обрамлял белый, приковывая внимание к черным крючьям в центре, трепал холодный ветер.
Конечно, он мог бы посигналить. Или Элис могла выйти из дома чуть раньше и подождать его на улице, но Эдвард непременно хотел зайти за ней, постучать в ее дверь.
Поэтому, когда они прощались у этого дома всего несколько часов назад, после встречи с Баве, он сказал, что сам зайдет за Элисон. Почему это было для него так важно, он и сам не понимал. Но уже давно знал по себе, что перед тем, как приступить к выполнению той или иной операции, он отключал свои мысли, предпочитая разбираться с ними позже, когда очередной этап задания будет выполнен, и он сможет обдумать все произошедшее наедине с самим собой.
Эдвард поднес руку к дверному позолоченному молотку, но что-то отвлекло его. Ветра не было, и не было ни звука, который бы мог насторожить Милна, но он все равно оглянулся. И там, в зимнем предрассветном небе, увидел ее.
Звезду. Она мерцала и снова пряталась за проплывающим облаком, а в черном небе, в которое близкий восход старательно подмешивал темно-алые краски, ее далекий свет казался чем-то невероятным, нездешним.
Эдвард посмотрел на небо, пригладил волосы и постучал в дверь. Сначала из дверного проема показалась рука с чемоданом, а вслед за ней — вся Эл. Не говоря ни слова, и только коротко кивнув ей, Милн забрал чемодан, легко подхватил второй, оставленный у порога, и отнес багаж в машину.
— «Мерседес-Бенц»? — тихо произнесла Элисон, и даже в темноте Эдвард заметил, как от удивления ее глаза стали еще больше.
— Да. Личное распоряжение Баве.
Милн поправил зеркало заднего вида и выехал на дорогу.
— Но это же модель 770, на таком автомобиле мы не сможем приехать в Берлин незамеченными!
— Как фрау Кельнер вы должны знать, что незаметность не входит в наши планы.
Элисон расслышала в голосе Милна иронию, но не улыбнулась, слишком встревоженная всем происходящим. Он прав. Сотрудник фармацевтической компании «Байер» и его супруга не могут ездить на обычном автомобиле. Но модель, которой пользовался сам Грубер — это слишком!
Эшби уже хотела поделиться с Милном своими сомнениями, но Эдвард, вернее, Харри, с таким увлечением перечислял характеристики автомобиля, что она не стала его перебивать: ручная сборка, специальные отсеки для оружия, кожаные сидения, набитые исключительно гусиным пухом, скорость до ста восьмидесяти километров в час… Элисон могла бы удивляться этому чуду техники так же, как ее напарник, если бы все ее мысли не сводились к одному.
Она в разведке.
Они едут в Берлин.
Она выйдет замуж и будет играть роль жены.
В какой-то момент ей стало так страшно, что опустив руку на сидение, она начала беспорядочно водить ладонью по нему, но смутившись от того, что Эдвард может понять это превратно, Элис спрятала руку в рукав пальто.
А Милн, если и заметил что-то, то это точно не относилось к Эл, потому что все его внимание было приковано к дороге.
С начала их пути прошло больше трех часов. Они выехали за границу Фолкстона и теперь приближались к французскому городу Кале, когда Эдвард решил спросить о том, что не давало ему покоя с того дня, как он узнал в новом агенте Ми-6 Элисон Эшби.
— Мы можем поговорить?
Сообразив, как, должно быть, нелепо звучит этот вопрос, когда он уже произнесен вслух, Эдвард понял, что ошибся с началом беседы.
— О чем?
Элисон ответила слишком поспешно, и Милн подумал, что, возможно, она так же, как и он, хотела обсудить то, что было между ними.
— О нас.
Фраза повисла долгой паузой. Настолько долгой, что Эдвард уже решил, будто не дождется ответа. Но вот Эл, прямо посмотрев на него, прошептала:
— Не надо, Эд.
Скажи она что-нибудь другое, любую другую фразу и не таким тоном, он бы просто кивнул и продолжил вести машину молча. Но именно этот несмелый шепот остановил его.
— «Не надо» чего, Эл?
— Всего. И не называй меня так, пожалуйста. Теперь я — Агна Кельнер.
— И как Харри Кельнер я должен знать, что происходит.
Эдвард бросил на Элисон быстрый взгляд, желая приободрить ее, но она только сильнее вжалась в сидение и отвернулась к окну.
Машина остановилась. Прямо на дорожной полосе, по которой они ехали. Эдвард долго слушал, как всхлипывает Эл, а потом закрыл глаза, положив руки на рулевое колесо.
В Танжере, во время своей первой операции, он едва не подорвался на мине. Его спасло мгновение. Почти такое же, что произошло у дома Элис, — звезда в небе. Только в Танжере было много звезд, и он до сих пор чувствовал, как тогда за ним, остановившимся поглазеть на них только на долю секунды, вспыхивает пламя взрыва.
Парень из его группы погиб на месте, а его и еще двоих оглушило. Первая контузия. С тех пор он иногда слышит звон в ушах и чувствует как накатывает беспричинный ужас. А еще, с того дня, он всегда оглядывается на звезды, если чувствует, что они смотрят на него с самого неба.
***
Милн очнулся от того, что его трясли за плечо.
Элисон Эшби.
Зовет его по имени и смотрит с явной тревогой. Если бы он мог, он рассказал бы ей про звезды в Танжере. Или в Фесе. В конце концов, они гораздо красивее тех, что светят над Великобританией. Так ему всегда казалось. О них стоит знать.
Эдвард вздохнул, приподнимаясь на сиденье, и хмуро осмотрелся вокруг. Время для сказок прошло, а из-за Эшби он и так стал слишком сентиментальным. Как будто такая сентиментальность была ему позволена. Резко отстранившись от Элисон, он повернул ключ в замке зажигания, и они продолжили путь к Кале, где их ждал отдых в гостинице и горячий ужин.
Городок встретил Эдварда и Элис поздно вечером. И, словно извиняясь перед ними за долгий утомительный путь, который им пришлось проехать до встречи с ним, усыпал их фигуры пушистым февральским снегом, когда они шли от машины до дверей маленькой гостиницы на улице Рояль, которую позже назовут именем Роже Салангро.
Высокий худой метрдотель, увидев поздних постояльцев, без лишних слов вручил им ключ от номера на втором этаже, и когда, наконец, за ними закрылась дверь, Элисон первым делом сняла туфли и медленно начала ходить по ковру гостиной, разминая уставшие ноги. Она была так увлечена этим занятием, что не обратила внимания, как Эдвард, поставив чемоданы на пол, наблюдает за ней. Но когда Эл взглянула на него, он отвел взгляд в сторону и прошел во вторую комнату, в которой была спальня.
— Ты хотел поговорить?
Она остановилась в дверном проеме.
— Нет, Агна. Уже нет.
Милн ослабил узел галстука и бросил на девушку быстрый взгляд через плечо.
Лампа, горевшая в гостиной, мягко освещала ее фигуру со спины, отчего Эл могла сойти за ангела, неизвестно как слетевшего с неба прямо в этот гостиничный номер. Шелест юбки затих где-то совсем близко, и Эдвард почувствовал, что она стоит у него за спиной.
— Что ты видел, когда мы остановились на дороге?
Милн вздрогнул и отошел к камину. Он не мог с ней говорить. Не здесь. Поэтому, круто развернувшись, Эдвард вышел из комнаты, вернулся в гостиную и снова надел пальто. Элисон прекрасно его поняла. Она тоже подошла к входной двери, оделась и первой вышла из номера. Дверной замок звонко щелкнул им вслед, когда Милн и Эшби выходили из гостиницы.
Он долго рассматривал скульптуру Родена в центре пустынной площади, прежде чем заговорить.
— Мы должны быть осторожны, Агна. Очень осторожны.
— Я знаю… Харри.
Элисон прикоснулась к длинным одеждам медных скульптур, и убрала руку.
— Что я должна знать о тебе?
— Обо мне? В каком смысле?
Милн похлопал по карманам пальто в поисках сигарет.
— Мы же… Агна и Харри Кельнер.
— Да.
Кружок сигареты засветился ярко-оранжевым, и в темноте и тишине зимнего вечера стало слышно, как от сильной затяжки затрещала, сгорая, тонкая папиросная бумага.
— Если ты о том, что нам придется разыгрывать семейную пару, то тебе нечего бояться, я не причиню тебе вреда.
— Тогда о чем ты хотел поговорить?
После того, как Эдвард очнулся в машине по дороге в Кале, он не произнес ни слова. И Элисон беспокоилась за него. На ее вопросы он не отвечал, и взгляд его стал таким жестким, что, смотря на Милна, Эл подумала о том, понимает ли он, где сейчас находится?
— Харри?
Элис потянула Эдварда за рукав пальто, вынуждая повернуться.
— Что с тобой?
— Баве поставил тебя ко мне в пару из-за твоей внешности, Агна. Потому что ты очень красивая. И твоя красота слишком необычна для Германии. Впрочем, для Франции тоже.
В тусклом свете уличного фонаря Милн посмотрел сначала в глаза Элисон, а потом почти коснулся ее темно-рыжих волос, но в последний момент убрал руку, снова глубоко затягиваясь сигаретой и выпуская дым вверх.
— Он рассчитывает, что ты станешь своеобразной приманкой для того круга, в котором нам предстоит вращаться. Прости, но ты должна это знать.
— Он думает, что я стану…?
Элисон не закончила фразу и перевела взгляд на центральную фигуру памятника, правая рука которой изящно и печально указывала в небо.
— Я не знаю, что он думает. Но предполагаю. Именно поэтому я прошу тебя доверять мне. Баве здесь нет, и он никогда не окажется в таком переплете, как мы с тобой, Агна. Никто из центра точно не знает, что сейчас происходит в Берлине, поэтому они и отправляют нас туда. И мы должны все сделать правильно.
Элисон закрыла глаза, чтобы Эдвард не заметил как ей страшно. Но даже из-под закрытых век слезы быстро сбежали вниз по лицу и западали вниз. Он стер несколько капель с ее щек, и, наклонившись, нежно поцеловал в губы.
— Нет… не надо.
Элисон осторожно провела рукой по отворотам пальто Эда, и пошла в сторону гостиницы.
1.5
Брюгге, Гент и Антверпен легли одной сплошной полосой, по которой иногда, — в общем, довольно часто, — я гнал все сто восемьдесят километров. На шоссе между городами мы редко встречали попутчиков. Скорость охлаждала разум, и мне становилось легче. Как ко всему относилась Эл? Не знаю. Мы не разговаривали. Настолько, насколько это было возможно между двумя людьми, которые день за днем, на протяжении нескольких недель, находятся рядом с друг другом.
Наш Grosser Mercedes — «большой «Мерседес», как его называли в Берлине, — был великолепной машиной. Черный, элегантный, с отточенными линиями, блестящий на солнце. Я думаю, этот автомобиль нравился Эл, хотя она ни разу об этом не сказала, упрямо сохраняя молчание на протяжении всего пути, который нам оставалось преодолеть до Германии.
Уставая от дороги, она перебиралась на большое заднее сидение, где можно было неплохо выспаться. Так мы проезжали день за днем, следуя извилистыми поворотами загородных шоссе. Те дни были на удивление солнечными, и, если позволяла погода, мы опускали крышу «Мерседеса», который, превратившись в кабриолет, был больше похож на воздушный грозный корабль, спустившийся с неба, чем на машину, способную ездить по земле. Конечно, мы не могли постоянно находиться в дороге, и, по примеру Кале, останавливались в мелких гостиницах, где, самое большее, проводили сутки, а потом снова отправлялись в путь.
Я очень хотел поговорить с Эл. Но после Кале эта идея казалась еще более странной, чем прежде. Мне хотелось узнать новости о ее брате, Стиве, с которым я какое-то время общался, в годы нашей учебы в Итоне. Но как бы я ни старался, все мои вопросы о нем Элис настойчиво игнорировала: пожимала плечом и отворачивалась к окну.
После остановки в Кале она вела себя так, что я не мог ее понять. Конечно, было бы лестно думать, что так на нее подействовал мой поцелуй, — то, о чем я хотел бы пожалеть, но никогда не жалел, потому что с первого дня нашей встречи в кабинете Баве, и позже, наблюдая за ней, когда она с удивлением рассматривала маску в чалме над памятником королевы Анны, я хотел этого, хотел ее поцеловать; но я уверен, что не эта моя «вольность» была причиной ее переменчивого настроения.
Она смеялась и грустила, впадала в задумчивость или часами сидела почти неподвижно, накручивая на указательный палец длинную прядь волнистых волос.
Может быть, так проявлялось ее волнение перед тем, с чем ей предстояло встретиться в Германии, а может, это было совсем не так. Иногда мне казалось, что я слишком много думаю, и что можно было бы, хотя бы на некоторое время, разрешить себе быть таким же свободным, как Эл. А она выглядела именно такой, — свободной и легкой, несмотря на все тревоги, раздирающие ее изнутри. И я завидовал ее свободе и наивности. Я забыл, что такое бывает. Но так было, действительно было. И если когда-нибудь кто-то вспомнит о нас, о тех, кто выжил или погиб в это беспокойное время, мне хотелось бы, чтобы они знали, — мы часто были счастливыми во время войны: даже Баве, получивший тяжелую контузию на полях Первой войны, и поражение газом, от которого он лишился половины лица, и потому был вынужден носить лицевой протез, и даже я, почти не помнивший себя прежним, вольным мальчишкой, который творит всякие глупости, чему форма Итона нисколько не мешала. Несмотря на все, что происходило с нами и вокруг нас, мы оставались людьми, желавшими любви и жизни.
Один день, — это было в Ганновере, почти в финале нашего автомобильного одинокого ралли, — Эл была особенно веселой. Мы остановились на обочине шоссе, и уже по привычке убрав крышу «Мерседеса», наслаждались солнцем, берлинером и горячим глювайном. Время словно остановилось, мы щурились от солнечных лучей, и Эл, наконец-то разговорившись, запрещала мне поднимать крышу автомобиля, со смехом отталкивая мою руку, если я хотел нажать на кнопку, чтобы закрыть машину. Убрав остатки еды в дорожную корзину, она устроилась на переднем сиденье и смотрела в небо. Между нами была та тишина, которая, возникнув, перерастает в доверие. Признаюсь, тогда я позволил настоящей минуте увлечь себя и просто сидел за рулем, ни о чем не думая. Как вдруг Эл вскрикнула и перегнулась через дверь «Мерседеса».
— Ты видел?!
Помню, я нахмурился и отрицательно покачал головой: я ничего не видел, мне было слишком хорошо в ту минуту, впервые за последние девять «взрослых» лет, что я провел в разведке. Эл выгнулась снова, указывая пальцем вверх, в небо, но все, что видел я — это ее счастливая улыбка, блеск глаз и плавные линии стройного тела.
— Это был черный стриж!
Она повернулась ко мне, и вдруг заметила, как ее стопы упираются в мое бедро. Прозвучало быстрое «прости!», и Эл, волнуясь, поправила юбку, «правильно» усаживаясь на сидении. С той минуты веселье кончилось. Впереди нас ждал Брауншвайг, а за ним — Берлин, в канцелярии которого мы перестанем быть «женихом и невестой», и окончательно превратимся в Харри и Агну Кельнер, — богатых немцев, которым нужно узнать, как пройти «наверх», в логово самого Грубера.
***
Эл скрылась за дверью ателье на Унтер-дер-линден два часа назад, а я остался ждать ее в машине. Это было пятнадцатого февраля, с момента начала власти Грубера прошло почти две недели, и за это время Берлин успел сильно измениться. Флаги со свастикой, где кровавый круг обрамлял белый, приковывая внимание к черным крючьям в центре, трепал холодный ветер.
