Кельнер пожал плечами и поднес к губам Агны фляжку с водой. Сделав пару глотков, она посмотрела на мужа и закрыла глаза. Погладив девушку по волосам, Харри наклонился и поцеловал ее.
— Спасибо за помощь, Фрэнк. Вы мне очень помогли, — тихо сказал Харри, задумчиво осматривая пустую загородную трассу, на обочине которой был припаркован «Хорьх», а за ним — «Опель».
— Берите «Опель». Он абсолютно новый, мы только недавно купили его для Агны.
Кельнер снова замолчал, и тихо сказал после долгой паузы, глядя на жену.
— Я знаю, вы ее любите.
— Я…
— Поэтому я и просил вас быть с ней на вечере. Спасибо, что берегли Агну.
— Плохо, плохо берег! — закричал Фрэнк, ударяя рукой по рулю.
Успокоившись, он спросил:
— Могу я еще вам помочь?
Харри отрицательно покачал головой.
— Возвращайтесь в Берлин и живите как обычно. Но будьте аккуратны: ваше общение с нами могут раскрыть, если уже не раскрыли, и… прошу вас, помогите Кете.
Фоули кивнул.
— Я знаю, как отвязаться от них, Харри. Я — разведчик. — Фрэнк посмотрел на Кельнера в зеркало заднего вида. — Ми-6.
Горькая, кривая усмешка показалась на усталом лице Кельнера. Коротко взглянув на Фоули, он снова обратился взглядом к лицу Агны, продолжая гладить ее мягкие, мягкие волосы.
— Прощайте, Фрэнк.
Фоули вздрогнул. Резко повернувшись к Кельнеру и Агне, он посмотрел на девушку.
— Я никогда, ни за что не причинил бы ей вред! Если бы я знал, если бы я только знал!
В машине снова повисла долгая пауза.
— Я знаю, что не имею этого права… но вы могли бы сообщить мне о состоянии Агны?
— Да.
— Благодарю.
Помедлив, Фрэнк резко открыл дверь «Хорьха» и почти выбежал из автомобиля. Он долго стоял возле «Опеля» даже после того, как Харри Кельнер, со всеми возможными удобствами устроив на заднем сидении Агну, пересел на место водителя, развернул машину и повел ее к выезду из Берлина.
— Вашей супруге нужен хороший уход, мсье Бенуа. Я рекомендую оставить ее в нашей больнице на неделю.
Главный врач парижской клиники «Отель-Дье» посмотрел на высокого блондина, молчаливо застывшего у окна, и задал тот вопрос, который терзал его уже несколько дней.
— Почему вы так сильно затянули с визитом к врачу? Я не имею ввиду, что вы должны были привезти ее именно к нам, хотя наша клиника является старейшей во всей Франции, но… полученные ушибы и гематомы, трещины в ребрах… — доктор Фабр надул щеки, — в конце концов, беременность, — это вам не шутки!
— Уверяю вас, доктор, я приехал сюда так быстро, как только…
Последняя фраза Фабра, пробившись сквозь мрачную задумчивость мсье Бенуа, наконец-то дошла до него.
— Какая беременность? Что вы сказали?
Старый седой доктор, который выглядел так, будто работал в этой больнице с первого дня ее основания в тысяча шестьсот пятьдесят первом году, сочувственно хмыкнул.
Он не знал об этом Бенуа ничего, — кроме тех скупых сведений, что тот сам решил о себе сообщить, — но почему-то, по совершенно необъяснимой причине, каждый раз, смотря на него, доктор Франсуа Фабр очень сочувствовал ему. Блондин оглянулся на врача, врезая в его морщинистое лицо требовательный взгляд голубых, острых глаз, и отошел от окна, немного задев на повороте стекло левой рукой. Это не было неуклюжестью, но лишь подтверждало давние наблюдения Фабра: в первые дни после получения серьезных травм или, — как в случае Бенуа, — наложения гипса на сломанную руку, пациенты, несмотря на испытываемые ими боль и неудобства, часто забывают о травме и продолжают двигаться так же, как раньше. Отсюда — разбитая посуда, ушибы и прочие, не слишком приятные, ситуации.
— Ваша жена, мсье Бенуа, — Фабр развел руками, — беременна. Самый ранний срок. Опасность для ребенка была, но, к счастью, миновала...
Блондин выбежал из кабинета главного врача и сбежал по лестнице вниз. Едва не сбив по пути двух медсестер, и дополнительно прибив о косяк руку в гипсе, которую, как подтвердили здесь, в «Отель-Дьё», он все-таки доломал до конца тогда, когда избивал Зофта, Бенуа, покачиваясь и задыхаясь, остановился на пороге палаты, в которой лежала Эл. От звука распахнутой двери, ударившейся о стену, она проснулась, и, медленно поворачивая голову, посмотрела по сторонам. Заметив Эдварда, Элис улыбнулась и тут же поморщилась от боли.
— Доброе… — начала она и остановилась, — не знаю, сколько сейчас времени? Утро или день?
Эд зашел в палату, плотно закрыл за собою дверь, и подошел к Элис.
— Почти полдень, renardeau, — шепнул он, рассматривая ее лицо.
От ласкового слова, которым Эдвард называл ее, на глаза Элис выступили слезы. Она отвернулась к окну.
— Что такое? Где болит?
— Я… думала, что больше не услышу это, — с трудом проговорила она, — я думала…
Милн обошел кровать, и сел в кресло, в котором проводил все ночи, пока Элис была в больнице.
Наклонившись к ней близко-близко, он прошептал дрогнувшим голосом:
— Услышишь, Эл. Еще много-много раз.
Из глаз Элис снова побежали слезы. Милн бережно стер их кончиками пальцев и улыбнулся.
— У меня для тебя новость, Элисон Эшби.
— Какая?
— У нас будет ребенок. — Милн замолчал, пробуя слова, словно сам не верил в то, что сейчас говорил. — Ты беременна, Эл. Доктор только что сказал мне.
— Но… — начала Элисон, и тут в ее памяти возникли слова Кайлы: «вот увидите, я права!», — …это правда?
Милн кивнул.
— Разве ты не знала?
Элис усмехнулась.
— Прости… так глупо! Кайла сказала мне о том, что я беременна в тот вечер, когда… когда… ты провожал их, а я поехала с Фоули на тот вечер.
Эл закрыла глаза и сделала глубокий вдох, отгоняя страшные, на мгновение мелькнувшие в памяти, воспоминания о Зофте.
— Но я не поверила ей, я… запретила себе думать о том, что… боже…
Закрыв лицо ладонями, Элис заплакала.
— Тише, тише, моя любовь. Все хорошо. У нас будет ребенок, мальчик или девочка… все хорошо.
Эл обняла Милна и долго молчала.
— Я сама хотела сказать тебе… когда бы я убедилась, я сказала бы тебе сама.
— Скажи, Эл, — почти беззвучно, севшим голосом шепнул Милн. — Скажи сама.
Набрав в грудь воздуха, Элис произнесла:
— Эдвард, я беременна. У нас будет ребенок.
От этих слов она задрожала, и Милн обнял Эл еще крепче. Плавно раскачивая, он стал утешать боль Элис, их общую, большую боль.
Очень долго они молчали, привыкая к громадной перемене в их общей жизни.
— Ты рад?
Эл посмотрела в глаза Эдварда.
— Как никто, — хрипло сказал он, нежно целуя ее щеки, глаза, разбитые губы, углы губ, курносый кончик носа и след на левом виске, когда-то оставленный пулей Стивена Эшби.
— «Мсье Бенуа»? — спросила Эл, осторожно улыбаясь. Она взяла Эдварда под руку, и, положив на его плечо левую руку, прижалась к нему и сделала небольшой, еще не слишком уверенный шаг.
Сегодня, после пяти дней в одиночной, замкнутой палате, ей наконец-то разрешили ненадолго выйти на воздух. Эдвард, выполняя требование врача, настаивал на том, чтобы провезти Эл по галерее и саду больницы в инвалидном кресле, но она, молча посмотрев на его загипсованную руку, лишь приподняла бровь, молча спрашивая, как он планирует осуществить этот причудливый вояж? В конце концов, на них махнули руками и отпустили гулять так, — медленными фигурами по парковым аллеям и переходам.
— Это девичья фамилия моей мамы, — тихо сказал Милн, разглядывая яркое, синее небо в белых облаках. — Она не связана с разведкой и моими прошлыми заданиями… может быть, даже сам Баве ее не знает…
— Твоя мама… — зачарованно произнесла Эл. — Ты никогда не говорил о ней. Как ее зовут?
Эдвард остановился и замолчал, глядя себе под ноги. Все эти дни он держался как мог, но, не переставая вспоминать рассказанное Эл о том вечере, приходил в такое бешенство, что сдерживаться становилось все сложнее. Вот и сейчас от простого вопроса Элис его память пронзил яркий, солнечный день. Дядя, сообщивший о гибели родителей… загородная дорога — вся в крови, как светлые волосы его мамы… Произнести ее имя вслух не получалось. Из раскрытого рта Эдварда вылетала только немота. И земля под ногами перестала быть твердой. На миг ему показалось, что он — все тот же, — нескладный мальчишка со слишком длинными руками и ногами, застывший в тишине пустой дороги. Он все знает, но боится думать об этом. «Травмы, несовместимые с жизнью» — так говорят врачи о его погибших родителях. Так он сам говорил о каком-нибудь очередном случае, когда учился в Гайдельберге на медицинском, — целую жизнь и вечность назад. Но он смог. Смог совместить свои травмы с жизнью… тогда почему сейчас так больно? Так невыносимо, ужасно больно?... И Эл, испытавшая всего несколько дней назад весь этот ужас, вздрагивающая по ночам от любого шороха, и бормочущая во сне одну и ту же фразу, — «Харри, я была против, я была против…», — смотрит на него сейчас своими небесными глазами, гладит по волосам и называет по имени.
— Мадлен, — еле шепчет он и замолкает: Эдвард Милн и так сказал уже слишком много.
Так нельзя, не нужно. Это никому не интересно, и ты должен быть сильным… ты должен молчать! Но вот с ним, сильным, сейчас что-то случилось, и, обнимая Элис до боли, он плачет.
В больнице «Отель-Дье» они пробыли еще два дня. И все это время Элис и Эдвард говорили. С краткими, раздражающими Эл перерывами на лечение, сон и еду.
А еще больше они молчали. Эдвард рассказал Элис о родителях, — Мадлен и Элтоне Милн. Рассказал скупо, потому что был уверен, что все это ей тоже не нужно, как не было нужно никому и никогда до нее.
Но Эдвард ошибся.
Элис был нужен он. Весь он, со всей его громадной, кровоточащей болью. Эл не испугалась и не убежала от нее: только внимательно слушала, много плакала, и задавала редкие вопросы, слова для которых подбирала очень долго, — чтобы не ранить Эдварда еще больше. Эд был ошеломлен и долго не верил в происходящее с ним. Все это внимание и тепло, вся эта невыразимая нежность, от которой становится только больнее, все эти слезы о его боли — для него? Он нужен? Он важен? Эдвард даже спросил об этом Эл, уже не боясь показаться самым глупым на свете. Элис улыбнулась, обняла его и сказала очень просто:
— Я люблю тебя.
— Я не могу, не могу отпустить вас из разведки! Это немыслимо! — бушевал Рид Баве в своем лондонском кабинете в Форрин-офис.
Пройдясь по кабинету еще пару раз, он повернулся к Милну и сказал, что тот сошел с ума.
— Будет война! Вы понимаете, как вы нам нужны?!
Эдвард проводил взглядом взбесившегося начальника, который отказался подписывать их заявления об увольнении, и повторил:
— Вы можете не подписывать заявления и не принять наши отставки, но это ничего не меняет. Я и Элисон уходим из разведки.
— Нет! Подумайте еще раз, снова! — орал Баве, не смущая себя в громкости.
— Уже.
Милн поднялся со стула и пошел к двери.
— Неужели вам наплевать на судьбу своей страны?! — обратился Баве к нерушимому аргументу.
— Нет. Вернуться в Германию мы не можем, вы это знаете. И своей стране, как вы выразились, мы поможем здесь, в Лондоне, если возникнет такая необходимость. А сейчас, — Милн всерьез намеревался уйти, даже взялся за дверную ручку, — я нужен своей жене. Она и так отдала слишком много для проверки вашей гипотезы о том, как хорошо сработает Агна Кельнер в роли приманки.
— Но это сработало! И она вам не жена! — возразил Баве.
— И правда.
Милн улыбнулся, что это взбесило генерала еще больше. Не в силах больше вести с ним пустые перепалки, Баве махнул рукой, приказывая ему покинуть свой кабинет.
Выйдя от Баве, Милн свернул к магазину. Пробыл он там недолго, всего около семи минут, и только потому, что перед ним было несколько покупателей. Дальше его путь лежал на Клот-Фейр-стрит, — в двухэтажную квартиру, которой владела Элисон Эшби. Эти апартаменты казались ему не слишком подходящими для мелкого Милна, который, конечно, еще не родился, но которого он с нетерпением ждал. Эл была в этом отношении более сдержанна, и не раз, после очередного приступа токсикоза, говорила ему, что если бы все эти прелести происходили с ним, он бы вряд ли радовался как мальчишка встрече с… мальчишкой. Правда, после этих слов на лице Элис расцветала улыбка, так что вся ее грозность тут же терялась.
— Что сказал Баве? — Эл не без оснований думала, что генерал не примет их отставку.
— Сказал, что нужно кое-что исправить. Но я это знал и без него, просто ждал подходящего момента, — ответил Эд с улыбкой.
— Что исправить? Снова Берлин? Это невозможно!
Элис со страхом посмотрела на Милна.
— Нет, не Берлин, — с лукавой улыбкой ответил Эдвард, вытаскивая из кармана свою покупку и задерживая ее в руке. — Лондон. В новом качестве.
— Ничего не понимаю, Эд! Говори точнее!
Милн выпрямил и без того прямую спину, расправил плечи и посмотрел на Элис сверху вниз. Глаза его светились шуткой и теплом. Не сумев выдержать до конца мистическую паузу, он протянул Эл в едва дрожащих пальцах раскрытый черный футляр.
— Элисон Эшби, ты выйдешь за меня?
От удивления ее зеленые глаза стали еще больше. Взглянув на кольцо, выполненное в ее любимом стиле ар-деко, Элис посмотрела на Милна.
— Эдвард Милн, я замужем за тобой с тысяча девятьсот тридцать третьего года!
Эл улыбнулась, поднялась на носки, и поцеловала Эдварда в щеку.
— Да. Конечно, да.
Этой же ночью, когда Эл уже спала, из передатчика, который Эдвард «забыл» отдать в Форрин-офис, в Берлин, по закрытому каналу связи, улетела краткая шифровка, которая гласила, что с Элисон Эшби все хорошо. Фоули, который толком не спал уже бог знает какую ночь, принял сообщение, и уставился на лист с расшифровкой удивленными, измученными бессонницей, глазами. До его мозга, пропитанного кофе и сигаретами, смысл послания доходил довольно долго. Но в этом его вряд ли можно было строго судить. В конце концов, он не знал никакой «Элисон Эшби».
— Фрэнк, ты дурак, — спокойно констатировал Фоули через несколько минут, когда ему наконец-то стал понятен смысл фразы. — Но все хорошо.
И все действительно было хорошо. Несмотря на то, что Берлин пока продолжал оставаться ницистским. Фоули работал в английском консульстве до окончания войны, и помог, — помня о Мариусе, Кайле и Дану, — многим евреям избежать смерти и концлагерей. В этом немалую роль сыграла Кете Розенхайм. Несколько раз она, сопровождая детей по программе «Киндертранспорт», — которая первого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года еще действовала, — могла спастись и остаться в Великобритании. Но Кете снова и снова возвращалась в Берлин, и вместе с мамой бежала из него только тогда, когда ей самой грозила явная смертельная опасность.
Ханна Томас, чья семейная жизнь не удалась, развелась с мужем, и снова стала фройляйн Ланг. Работу в больнице лагеря Дахау она оставила в тот же день, в который Харри Кельнер забрал Дану Кац. Что стало с Ханной дальше — неизвестно. Следы ее то терялись, то снова появлялись то в Германии, то в Австрии. Ходили слухи, что после развода, чрезвычайно отчего-то печальная, она выглядела особенно прекрасной, и снискала еще больший, нежели прежде, успех у настоящих арийцев.
Мариус, Кайла и Дану Кац благополучно добрались до Ливерпуля. Дверь двухэтажного уютного дома им открыла Кэтлин Финн.
И если
— Спасибо за помощь, Фрэнк. Вы мне очень помогли, — тихо сказал Харри, задумчиво осматривая пустую загородную трассу, на обочине которой был припаркован «Хорьх», а за ним — «Опель».
— Берите «Опель». Он абсолютно новый, мы только недавно купили его для Агны.
Кельнер снова замолчал, и тихо сказал после долгой паузы, глядя на жену.
— Я знаю, вы ее любите.
— Я…
— Поэтому я и просил вас быть с ней на вечере. Спасибо, что берегли Агну.
— Плохо, плохо берег! — закричал Фрэнк, ударяя рукой по рулю.
Успокоившись, он спросил:
— Могу я еще вам помочь?
Харри отрицательно покачал головой.
— Возвращайтесь в Берлин и живите как обычно. Но будьте аккуратны: ваше общение с нами могут раскрыть, если уже не раскрыли, и… прошу вас, помогите Кете.
Фоули кивнул.
— Я знаю, как отвязаться от них, Харри. Я — разведчик. — Фрэнк посмотрел на Кельнера в зеркало заднего вида. — Ми-6.
Горькая, кривая усмешка показалась на усталом лице Кельнера. Коротко взглянув на Фоули, он снова обратился взглядом к лицу Агны, продолжая гладить ее мягкие, мягкие волосы.
— Прощайте, Фрэнк.
Фоули вздрогнул. Резко повернувшись к Кельнеру и Агне, он посмотрел на девушку.
— Я никогда, ни за что не причинил бы ей вред! Если бы я знал, если бы я только знал!
В машине снова повисла долгая пауза.
— Я знаю, что не имею этого права… но вы могли бы сообщить мне о состоянии Агны?
— Да.
— Благодарю.
Помедлив, Фрэнк резко открыл дверь «Хорьха» и почти выбежал из автомобиля. Он долго стоял возле «Опеля» даже после того, как Харри Кельнер, со всеми возможными удобствами устроив на заднем сидении Агну, пересел на место водителя, развернул машину и повел ее к выезду из Берлина.
***
— Вашей супруге нужен хороший уход, мсье Бенуа. Я рекомендую оставить ее в нашей больнице на неделю.
Главный врач парижской клиники «Отель-Дье» посмотрел на высокого блондина, молчаливо застывшего у окна, и задал тот вопрос, который терзал его уже несколько дней.
— Почему вы так сильно затянули с визитом к врачу? Я не имею ввиду, что вы должны были привезти ее именно к нам, хотя наша клиника является старейшей во всей Франции, но… полученные ушибы и гематомы, трещины в ребрах… — доктор Фабр надул щеки, — в конце концов, беременность, — это вам не шутки!
— Уверяю вас, доктор, я приехал сюда так быстро, как только…
Последняя фраза Фабра, пробившись сквозь мрачную задумчивость мсье Бенуа, наконец-то дошла до него.
— Какая беременность? Что вы сказали?
Старый седой доктор, который выглядел так, будто работал в этой больнице с первого дня ее основания в тысяча шестьсот пятьдесят первом году, сочувственно хмыкнул.
Он не знал об этом Бенуа ничего, — кроме тех скупых сведений, что тот сам решил о себе сообщить, — но почему-то, по совершенно необъяснимой причине, каждый раз, смотря на него, доктор Франсуа Фабр очень сочувствовал ему. Блондин оглянулся на врача, врезая в его морщинистое лицо требовательный взгляд голубых, острых глаз, и отошел от окна, немного задев на повороте стекло левой рукой. Это не было неуклюжестью, но лишь подтверждало давние наблюдения Фабра: в первые дни после получения серьезных травм или, — как в случае Бенуа, — наложения гипса на сломанную руку, пациенты, несмотря на испытываемые ими боль и неудобства, часто забывают о травме и продолжают двигаться так же, как раньше. Отсюда — разбитая посуда, ушибы и прочие, не слишком приятные, ситуации.
— Ваша жена, мсье Бенуа, — Фабр развел руками, — беременна. Самый ранний срок. Опасность для ребенка была, но, к счастью, миновала...
Блондин выбежал из кабинета главного врача и сбежал по лестнице вниз. Едва не сбив по пути двух медсестер, и дополнительно прибив о косяк руку в гипсе, которую, как подтвердили здесь, в «Отель-Дьё», он все-таки доломал до конца тогда, когда избивал Зофта, Бенуа, покачиваясь и задыхаясь, остановился на пороге палаты, в которой лежала Эл. От звука распахнутой двери, ударившейся о стену, она проснулась, и, медленно поворачивая голову, посмотрела по сторонам. Заметив Эдварда, Элис улыбнулась и тут же поморщилась от боли.
— Доброе… — начала она и остановилась, — не знаю, сколько сейчас времени? Утро или день?
Эд зашел в палату, плотно закрыл за собою дверь, и подошел к Элис.
— Почти полдень, renardeau, — шепнул он, рассматривая ее лицо.
От ласкового слова, которым Эдвард называл ее, на глаза Элис выступили слезы. Она отвернулась к окну.
— Что такое? Где болит?
— Я… думала, что больше не услышу это, — с трудом проговорила она, — я думала…
Милн обошел кровать, и сел в кресло, в котором проводил все ночи, пока Элис была в больнице.
Наклонившись к ней близко-близко, он прошептал дрогнувшим голосом:
— Услышишь, Эл. Еще много-много раз.
Из глаз Элис снова побежали слезы. Милн бережно стер их кончиками пальцев и улыбнулся.
— У меня для тебя новость, Элисон Эшби.
— Какая?
— У нас будет ребенок. — Милн замолчал, пробуя слова, словно сам не верил в то, что сейчас говорил. — Ты беременна, Эл. Доктор только что сказал мне.
— Но… — начала Элисон, и тут в ее памяти возникли слова Кайлы: «вот увидите, я права!», — …это правда?
Милн кивнул.
— Разве ты не знала?
Элис усмехнулась.
— Прости… так глупо! Кайла сказала мне о том, что я беременна в тот вечер, когда… когда… ты провожал их, а я поехала с Фоули на тот вечер.
Эл закрыла глаза и сделала глубокий вдох, отгоняя страшные, на мгновение мелькнувшие в памяти, воспоминания о Зофте.
— Но я не поверила ей, я… запретила себе думать о том, что… боже…
Закрыв лицо ладонями, Элис заплакала.
— Тише, тише, моя любовь. Все хорошо. У нас будет ребенок, мальчик или девочка… все хорошо.
Эл обняла Милна и долго молчала.
— Я сама хотела сказать тебе… когда бы я убедилась, я сказала бы тебе сама.
— Скажи, Эл, — почти беззвучно, севшим голосом шепнул Милн. — Скажи сама.
Набрав в грудь воздуха, Элис произнесла:
— Эдвард, я беременна. У нас будет ребенок.
От этих слов она задрожала, и Милн обнял Эл еще крепче. Плавно раскачивая, он стал утешать боль Элис, их общую, большую боль.
Очень долго они молчали, привыкая к громадной перемене в их общей жизни.
— Ты рад?
Эл посмотрела в глаза Эдварда.
— Как никто, — хрипло сказал он, нежно целуя ее щеки, глаза, разбитые губы, углы губ, курносый кончик носа и след на левом виске, когда-то оставленный пулей Стивена Эшби.
***
— «Мсье Бенуа»? — спросила Эл, осторожно улыбаясь. Она взяла Эдварда под руку, и, положив на его плечо левую руку, прижалась к нему и сделала небольшой, еще не слишком уверенный шаг.
Сегодня, после пяти дней в одиночной, замкнутой палате, ей наконец-то разрешили ненадолго выйти на воздух. Эдвард, выполняя требование врача, настаивал на том, чтобы провезти Эл по галерее и саду больницы в инвалидном кресле, но она, молча посмотрев на его загипсованную руку, лишь приподняла бровь, молча спрашивая, как он планирует осуществить этот причудливый вояж? В конце концов, на них махнули руками и отпустили гулять так, — медленными фигурами по парковым аллеям и переходам.
— Это девичья фамилия моей мамы, — тихо сказал Милн, разглядывая яркое, синее небо в белых облаках. — Она не связана с разведкой и моими прошлыми заданиями… может быть, даже сам Баве ее не знает…
— Твоя мама… — зачарованно произнесла Эл. — Ты никогда не говорил о ней. Как ее зовут?
Эдвард остановился и замолчал, глядя себе под ноги. Все эти дни он держался как мог, но, не переставая вспоминать рассказанное Эл о том вечере, приходил в такое бешенство, что сдерживаться становилось все сложнее. Вот и сейчас от простого вопроса Элис его память пронзил яркий, солнечный день. Дядя, сообщивший о гибели родителей… загородная дорога — вся в крови, как светлые волосы его мамы… Произнести ее имя вслух не получалось. Из раскрытого рта Эдварда вылетала только немота. И земля под ногами перестала быть твердой. На миг ему показалось, что он — все тот же, — нескладный мальчишка со слишком длинными руками и ногами, застывший в тишине пустой дороги. Он все знает, но боится думать об этом. «Травмы, несовместимые с жизнью» — так говорят врачи о его погибших родителях. Так он сам говорил о каком-нибудь очередном случае, когда учился в Гайдельберге на медицинском, — целую жизнь и вечность назад. Но он смог. Смог совместить свои травмы с жизнью… тогда почему сейчас так больно? Так невыносимо, ужасно больно?... И Эл, испытавшая всего несколько дней назад весь этот ужас, вздрагивающая по ночам от любого шороха, и бормочущая во сне одну и ту же фразу, — «Харри, я была против, я была против…», — смотрит на него сейчас своими небесными глазами, гладит по волосам и называет по имени.
— Мадлен, — еле шепчет он и замолкает: Эдвард Милн и так сказал уже слишком много.
Так нельзя, не нужно. Это никому не интересно, и ты должен быть сильным… ты должен молчать! Но вот с ним, сильным, сейчас что-то случилось, и, обнимая Элис до боли, он плачет.
В больнице «Отель-Дье» они пробыли еще два дня. И все это время Элис и Эдвард говорили. С краткими, раздражающими Эл перерывами на лечение, сон и еду.
А еще больше они молчали. Эдвард рассказал Элис о родителях, — Мадлен и Элтоне Милн. Рассказал скупо, потому что был уверен, что все это ей тоже не нужно, как не было нужно никому и никогда до нее.
Но Эдвард ошибся.
Элис был нужен он. Весь он, со всей его громадной, кровоточащей болью. Эл не испугалась и не убежала от нее: только внимательно слушала, много плакала, и задавала редкие вопросы, слова для которых подбирала очень долго, — чтобы не ранить Эдварда еще больше. Эд был ошеломлен и долго не верил в происходящее с ним. Все это внимание и тепло, вся эта невыразимая нежность, от которой становится только больнее, все эти слезы о его боли — для него? Он нужен? Он важен? Эдвард даже спросил об этом Эл, уже не боясь показаться самым глупым на свете. Элис улыбнулась, обняла его и сказала очень просто:
— Я люблю тебя.
— Я не могу, не могу отпустить вас из разведки! Это немыслимо! — бушевал Рид Баве в своем лондонском кабинете в Форрин-офис.
Пройдясь по кабинету еще пару раз, он повернулся к Милну и сказал, что тот сошел с ума.
— Будет война! Вы понимаете, как вы нам нужны?!
Эдвард проводил взглядом взбесившегося начальника, который отказался подписывать их заявления об увольнении, и повторил:
— Вы можете не подписывать заявления и не принять наши отставки, но это ничего не меняет. Я и Элисон уходим из разведки.
— Нет! Подумайте еще раз, снова! — орал Баве, не смущая себя в громкости.
— Уже.
Милн поднялся со стула и пошел к двери.
— Неужели вам наплевать на судьбу своей страны?! — обратился Баве к нерушимому аргументу.
— Нет. Вернуться в Германию мы не можем, вы это знаете. И своей стране, как вы выразились, мы поможем здесь, в Лондоне, если возникнет такая необходимость. А сейчас, — Милн всерьез намеревался уйти, даже взялся за дверную ручку, — я нужен своей жене. Она и так отдала слишком много для проверки вашей гипотезы о том, как хорошо сработает Агна Кельнер в роли приманки.
— Но это сработало! И она вам не жена! — возразил Баве.
— И правда.
Милн улыбнулся, что это взбесило генерала еще больше. Не в силах больше вести с ним пустые перепалки, Баве махнул рукой, приказывая ему покинуть свой кабинет.
Выйдя от Баве, Милн свернул к магазину. Пробыл он там недолго, всего около семи минут, и только потому, что перед ним было несколько покупателей. Дальше его путь лежал на Клот-Фейр-стрит, — в двухэтажную квартиру, которой владела Элисон Эшби. Эти апартаменты казались ему не слишком подходящими для мелкого Милна, который, конечно, еще не родился, но которого он с нетерпением ждал. Эл была в этом отношении более сдержанна, и не раз, после очередного приступа токсикоза, говорила ему, что если бы все эти прелести происходили с ним, он бы вряд ли радовался как мальчишка встрече с… мальчишкой. Правда, после этих слов на лице Элис расцветала улыбка, так что вся ее грозность тут же терялась.
— Что сказал Баве? — Эл не без оснований думала, что генерал не примет их отставку.
— Сказал, что нужно кое-что исправить. Но я это знал и без него, просто ждал подходящего момента, — ответил Эд с улыбкой.
— Что исправить? Снова Берлин? Это невозможно!
Элис со страхом посмотрела на Милна.
— Нет, не Берлин, — с лукавой улыбкой ответил Эдвард, вытаскивая из кармана свою покупку и задерживая ее в руке. — Лондон. В новом качестве.
— Ничего не понимаю, Эд! Говори точнее!
Милн выпрямил и без того прямую спину, расправил плечи и посмотрел на Элис сверху вниз. Глаза его светились шуткой и теплом. Не сумев выдержать до конца мистическую паузу, он протянул Эл в едва дрожащих пальцах раскрытый черный футляр.
— Элисон Эшби, ты выйдешь за меня?
От удивления ее зеленые глаза стали еще больше. Взглянув на кольцо, выполненное в ее любимом стиле ар-деко, Элис посмотрела на Милна.
— Эдвард Милн, я замужем за тобой с тысяча девятьсот тридцать третьего года!
Эл улыбнулась, поднялась на носки, и поцеловала Эдварда в щеку.
— Да. Конечно, да.
Этой же ночью, когда Эл уже спала, из передатчика, который Эдвард «забыл» отдать в Форрин-офис, в Берлин, по закрытому каналу связи, улетела краткая шифровка, которая гласила, что с Элисон Эшби все хорошо. Фоули, который толком не спал уже бог знает какую ночь, принял сообщение, и уставился на лист с расшифровкой удивленными, измученными бессонницей, глазами. До его мозга, пропитанного кофе и сигаретами, смысл послания доходил довольно долго. Но в этом его вряд ли можно было строго судить. В конце концов, он не знал никакой «Элисон Эшби».
— Фрэнк, ты дурак, — спокойно констатировал Фоули через несколько минут, когда ему наконец-то стал понятен смысл фразы. — Но все хорошо.
И все действительно было хорошо. Несмотря на то, что Берлин пока продолжал оставаться ницистским. Фоули работал в английском консульстве до окончания войны, и помог, — помня о Мариусе, Кайле и Дану, — многим евреям избежать смерти и концлагерей. В этом немалую роль сыграла Кете Розенхайм. Несколько раз она, сопровождая детей по программе «Киндертранспорт», — которая первого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года еще действовала, — могла спастись и остаться в Великобритании. Но Кете снова и снова возвращалась в Берлин, и вместе с мамой бежала из него только тогда, когда ей самой грозила явная смертельная опасность.
Ханна Томас, чья семейная жизнь не удалась, развелась с мужем, и снова стала фройляйн Ланг. Работу в больнице лагеря Дахау она оставила в тот же день, в который Харри Кельнер забрал Дану Кац. Что стало с Ханной дальше — неизвестно. Следы ее то терялись, то снова появлялись то в Германии, то в Австрии. Ходили слухи, что после развода, чрезвычайно отчего-то печальная, она выглядела особенно прекрасной, и снискала еще больший, нежели прежде, успех у настоящих арийцев.
Мариус, Кайла и Дану Кац благополучно добрались до Ливерпуля. Дверь двухэтажного уютного дома им открыла Кэтлин Финн.
И если
