А пока я просто росла, не обращая внимания на косые взгляды, которыми меня провожали на улице взрослые и дети, тыкая пальцем, и я совсем не думала, что чем-то отличаюсь от других детей.
Никто из моей семьи никогда не говорил мне, что я — “инвалид”. Да, меня всегда оберегали больше, чем мою сестру, но никто никогда не прививал мне мысль о том, что я чего-то не могу. Наоборот, родители всеми силами старались адаптировать меня к жизни среди обычных детей как можно больше. Поэтому я ходила в обычный детский сад, в обычную школу — со всеми наравне, без скидок на состояние.
“Без скидок” значило именно без скидок.
С большим трудом, под личную ответственность одной из воспитателей, которая тогда исполняла обязанности директора, меня взяли в сад. И вот тогда начались мои настоящие “университеты”. Они были разными, но какая-то удивительная доля искреннего пофигизма всегда позволяла мне не обращать внимание на смех за моей спиной. А, может, я сама взрастила этот пофигизм в себе, в своем характере? Не знаю. Но без него я бы не выжила. И это — во всех смыслах. Поэтому я очень благодарна за этот пофигизм. И еще больше за то, что мне повезло.
И это не бравада, не желание казаться лучше, чем есть. Я действительно считаю, что мне очень повезло. И везет всегда. Например, степень поражения моего тела при таком сложном диагнозе как ДЦП, могла быть гораздо-гораздо больше и внушительнее. Были все риски: умственная отсталость, полная несамостоятельность, абсолютная зависимость от других. Словом, то, что жизнью назвать невозможно. Но меня пронесло по касателной и — под счастливой звездой мимо всех этих точек невозврата, и я очень счастлива и благодарна, что мой ум и разум -- в полной сохранности.
Как великим счастьем является здоровье и возможность жить самостоятельно, без зависимости от других людей, так и состоятельность, свобода и сила ума является бесценным даром. И, да, — об истинном значении и весе данных нам даров гораздо больше и острее понимаешь тогда, когда в чем-то ты отличаешься от других. Вопрос теперь только в том, чтобы научиться ценить себя и свое здоровье просто так, без привязки и ожидания боли. Ценить счастье и любовь просто так, без искаженной призмы боли, потерь и страданий. Этому еще только предстоит научиться, но оно того стоит.
V.
Наши поездки по врачам закончились примерно к моим десяти годам. На тот момент было сделано все, что возможно.
Вопреки всем прогнозам врачей я родилась и выжила. Умственная отсталость, эпилепсия и прочее, действительное страшное, что очень часто бывает у детей с диагнозом ДЦП обошло меня стороной, за что я очень благодарна. Меня задело гораздо меньше, чем это могло быть. И несмотря на множество всяких “бы”: “ах, если бы раньше!”, “что было бы…”, я начала ходить самостоятельно с 4-х лет. Да, моя походка, как я теперь это понимаю, была далека не только от совершенства, но и от нормы. Я не ходила, а бегала. Ступала не на полную стопу, а на носок. Мои ноги, стопы были “ввернуты” внутрь, при ходьбе мои колени соприкасались и из-за внутреннего постоянного напряжения — тонуса мышц — мне было сложно и больно выпрямлять ноги полностью.
Но я начала ходить. Сама.
Это едва ли возможно понять, если над тобой не нависает реальная угроза беспомощности. Да и не нужно это понимать. Нужно просто радоваться тем самым обычным вещам, которые совсем не обычны -- счастью видеть и чувствовать этот удивительный мир, слышать его, ходить по земле. Путешествовать. Познавать новое. Встречаться с новыми людьми, открывать новые горизонты и неизвестные страны. В этом — счастье.
Я прошла через множество самых разных процедур: иглоукалывание, всевозможные массажи, уколы в ноги и даже ношение “космического” скафандра в одной из клиник, — его вес был больше моего в несколько раз, за счет этого мышцы работали так, как нужно и я ходила правильно. Но продлилось это недолго, и моя привычная походка вернулась ко мне.
Одним из самых четких воспоминаний того времени, которое запечатлелось в памяти яркой картинкой, стал день, когда я вместе с папой, — мы тогда были в Москве на очередном курсе лечения, -- приехала в медицинский центр.
Мы сидим в большой комнате, очень похожей на те, какие бывают в детских садах. Очень много людей. Мамы и малыши, малыши и мамы. Вот заходит врач, женщина в белом халате, и громко объявляет, что сейчас она будет осматривать детей.
Есть ли желающие?
Есть!
Я.
Тяну руку вверх и иду прямо к ней. Она осматривает меня, и, уже не помню от чего, — но вдруг у меня пошла кровь из носа и я чуть-чуть не упала в обморок. Помню, как испугалась, но промолчала, только смотрела на папу, который стоял рядом со мной. Тогда я впервые увидела настоящий, неприкрытый страх на лице взрослого.
Мне было девять.
VI.
Я пошла в детский сад в самом обычном возрасте. И я всегда была там белой вороной, невольно оттягивая на себя большую долю внимания и воспитателей, и детей. Мои сверстники не любили меня и издевались надо мной. Не сильно, — взрослые пресекали такое, когда замечали, — но постоянно. Почти каждый день. От передразнивания походки до фраз о том, что я — “урод”: все, о чем могли подумать дети, не отягченные вниманием к другому человеку, да просто дети, — они пытались сделать.
Останавливаться на этих воспоминаниях нет никакого смысла, я говорю о них лишь для того, чтобы самой найти точку, с которой мой характер начал по-настоящему закаляться. И, думаю, это она и есть. Впрочем, не могу сказать, что я всегда оставалась в долгу у своих одногруппников и одноклассников, с которыми закончила начальную школу. Да, я была очень скромной девочкой, но и я однажды дошла до своего предела, когда начала драку с одноклассницей.
В другой раз я не сделала домашнее задание по русскому языку, и застигнутая врасплох, стала “читать” свое сочинение при всем классе, придумывая его тут же, на ходу, со
страхом глядя на чистый тетрадный лист. К счастью, учительница ничего не заметила, и даже поставила мне “отлично”, но мой фокус заметили одноклассницы, обещавшие все рассказать при первом удобном случае.
Конечно, это была глупая угроза, одна из очень многих, которые они кидали в мой адрес, но главной своей цели они, сами того не зная, достигли — я начала бояться, хотя и не показывала этого.
Окончив третий класс, я перешла в другую школу, она была гораздо больше первой.
Университеты продолжались, приближая меня к одному из самых важных этапов, — этапу взросления.
Но это будет потом, а пока мне десять лет, я учусь в пятом классе той школы, которую когда-то окончил мой папа.
Учусь средне, с тройками. Все точные науки — не мое, я чувствую себя свободно только на уроках литературы, где мне не нужно продираться сквозь теории, логарифмы и неизвестные, все так ясно, просто и интересно, что дело доходит до того, что списываю не я, но списывают у меня.
Через год моим учителем математики, — и классным руководителем заодно, — станет человек, который научит меня, как минимум, одному: “never give up!” — говоря словами Черчилля.
Если верно, что постоянное счастье грозит человеку деградацией, — впрочем, как и затяжное несчастье, — тогда тем более следует сказать этому педагогу «спасибо!».
С математикой у меня всегда были натянутые отношения. За редким исключением, когда, может быть, звезды вставали в стройный ряд, а может ещё по какой-то причине, я пробивалась к смыслу темы и, о чудо! — действительно понимала ее.
Но таких случаев было, кажется, не более двух за всю мою школьную жизнь. И даже если они мне подсказывали, что для биссектрис я — не совсем потерянный «частный случай», то новая учительница быстро расставила все по своим местам.
Она пришла в школу, когда я училась в шестом классе, мне было всего 11 лет, но, смотря на неё и подчиняясь ее тупой муштре, при которой домашние задания проверялись в начале каждого урока, ошибки выделялись только пастой зеленого цвета и если у тебя не было нужной ручки, урок не начинался, и все ученики стояли перед ней, пока к повинившемуся волшебными путями Гарри Поттера не попадала эта самая злополучная ручка, я поняла, — раз и навсегда, — каким человеком я точно никогда не буду.
Я пообещала себе не быть такой как она — сморщенной, злой и иссушенной. Одним словом, старухой. Про таких как она обычно пишут «женщина без возраста», потому что определить этот возраст невозможно — может быть, такие люди приходят в этот мир уже злыми, завистливыми и шипящими? Не знаю, но помню, как была удивлена, когда она рассказывала о своём любимом ученике. Меня поразило, что она, которой больше подходил военный полигон, чем учебный класс, могла о ком-то говорить с симпатией, могла кого-то любить.
Я училась у неё три года, и за это время было много интересного: единицы в дневнике в формате «1 (ед.)» — чтобы нельзя было исправить оценку на «4», дополнительные занятия по ненавистной мне математике, за которые она ждала, — но дождаться так и не смогла, — взятку.
Ей ничего не стоило оскорбить ученика при всём классе, высмеяв его самого или то, как он выглядел. И насмешки одноклассников над этим учеником она только поощряла.
Незадолго до того, как из-за неё я перешла в параллельный класс, чтобы сдавать обязательный экзамен по математике кому угодно, но только не ей, она на классном часе бодро и громко объявила, что так как я — инвалид, то у меня есть право на бесплатные школьные обеды, но для этого нужно принести справку.
После этих слов в классе начался смех, да ей и самой было очень весело — унижение при свидетелях того, кто не может ответить тебе на равных, — это, может быть, было одним из немногих развлечений в ее скудной и злой жизни.
У Чехова есть замечательный рассказ — «Человек в футляре», который идеально ей подходит. А если взять на себя труд и представить внешний вид этого человека, — рука не поворачивается написать «женщины» — то лучше мультяшной старухи Шапокляк не найти.
Это сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что, скорее всего, она была злой от того, что не умела быть счастливой, но тогда...тогда я пришла домой и рассказала маме об этом случае. В школе начался скандал, родители моих одноклассников были возмущены поведением педагога, который по задумке, вроде бы должен учить ребят доброму, но не насмешливо-идиотскому.
Прошло немного времени, эта учительница подошла ко мне на перемене, и искренне сказала:
— Аня, ну ты же правда инвалид. Что я такого сказала?
Я промолчала. От растерянности и потому, что не знала, что сказать. Что отвечают в таких случаях? Мне тогда уже было 14, тот самый возраст, когда ты и весь твой мир меняетесь навсегда. То самое время, о котором с множеством оговорок и кучей деликатности пишут психологи, -- в напутствие взрослым, которых просят быть внимательнее к подросткам и ничего не сломать в этих хрупких конструкциях.
И в это мое время мне сказали, что я инвалид. Что я почувствовала?
Если честно, не помню. Помню только, что снова молча выслушала ее и ушла. Но и сейчас я уверена, что она искренне была удивлена тому скандалу, который поднялся в классе. Спрашивая о том, что она “такого” сказала, моя учительница действительно хотела понять и узнать, что в ее словах вызвало такую бурю негодования, это же правда: я — инвалид.. Факт и констатация.
Можно удивляться черствости людей, а можно просто принять то, что не всем людям дана эмпатия или способность понять другого человека. Тогда мне было странно и больно, сейчас я думаю, что именно встречи с людьми, подобными моей учительнице, могут стать фактором роста. Да, жестким и даже жестоким, но именно такие ситуации учат защищать себя и отстаивать не только свое мнение, но и просто то, что ты — есть.
Позже я перешла в другой класс, единственный на параллели, где она не вела уроки. И мне казалось, что все прошло и осталось в прошлом, но у жизни -- хорошее чувство юмора и явная любовь к иронии. Мне еще предстояло встретиться с этим человеком в будущем, но об этом — потом.
Книги помогли мне вынести период тинейджерства/юности. И если бы не любовь к чтению, все могло быть гораздо хуже. Мне хотелось всего того, что обычно бывает у девочек в 14-15-16 лет: свиданий с мальчиками, ухаживаний, внимания и прогулок. Но всего этого просто не было. Мальчики меня не замечали, а если и вдруг обращали внимание, то для того, чтобы посмеяться.
Я пряталась в книги, в любовь к кино и театру. Пока девочки гуляли с мальчиками и плавно взрослели, я выстраивала свой собственный мир, очень одинокий, и, все же, несмотря ни на что, по-своему веселый и счастливый. Он был соткан из театра, литературы и кино. Я засматривала любимые фильмы буквально до дыр на пленке, читала и смотрела то, о чем говорили мои любимые актеры. Так я взрослела и росла. И прекрасно осознавала, что “время идет”.
Помню, как была поражена, когда дома, после школьной дискотеки развернула анонимную записку. “Ты очень красивая”. Я не поверила. Мысль о том, что я могу нравиться казалась такой невероятной, что я и вовсе договорилась с собой не думать об этом. Время было странное, очень похожее на одного из пациентов доктора Хауса. Того, который был заперт в собственном теле и мог только моргать. Конечно, я была в ином положении, но главным было одно — ты не владеешь своим телом так, как тебе хочется. Я стеснялась себя и своего тела, многому из того, что делают обычные ребята, я так и не научилась: спускаться по лестнице без опоры, кататься на велосипеде, останавливаться тогда, когда это нужно.
К окончанию школы, “на долгую память”, как это обычно писали на обороте старых фотографий давным-давно, нам подготовили видео -- обычный день в школе, урок химии. После звонка все выбегают из класса. Выбегаю и я.
Я смотрела это видео только один раз, — то, как неправильно я ходила и уродливо бегала, я и так знала. И видеть себя такой на записи было не самым приятным.
Хотя, у меня никогда не было иллюзий на свой счет. Я откровенно себя не любила, очень страдала от того, что все, что “должно” быть в жизни девушки, у меня не происходило, и, самое печальное, я не знала, как это исправить. Как начать общаться со сверстниками нормально? Как перестать убегать? Как стать “проще”? Как? Как? Как? Спросить об этом, слишком личном, я не могла -- от одной мысли о подобных разговорах мне становилось не по себе. Да и кто мне мог помочь? По сути — никто. Потому что никто не был “на моем месте”, а объяснять это значило стать в глазах людей еще более странной, чем я уже была. Поэтому я продолжала развивать свой мозг, в приступах особо острой ненависти к себе и своему телу била ноги и еще немного продолжала мечтать, что моя походка когда-нибудь будет нормальной.
VII.
На выпускном экзамене по литературе мне выпал билет с вопросом об авторской песне. Я взахлеб рассказывала о Высоцком, кассеты с песнями которого закрутила до невозможности, получила “отлично” и ушла поступать на филологический факультет.
На вступительном экзамене снова рассказывала о Высоцком, снова получила “отлично” и ушла в литературу с головой. А когда, после окончания пятого курса, собралась выходить, то оказалось, что работы нет. И чтобы “что-то делать”, я осталась еще на два года, поступив в магистратуру.
Никто из моей семьи никогда не говорил мне, что я — “инвалид”. Да, меня всегда оберегали больше, чем мою сестру, но никто никогда не прививал мне мысль о том, что я чего-то не могу. Наоборот, родители всеми силами старались адаптировать меня к жизни среди обычных детей как можно больше. Поэтому я ходила в обычный детский сад, в обычную школу — со всеми наравне, без скидок на состояние.
“Без скидок” значило именно без скидок.
С большим трудом, под личную ответственность одной из воспитателей, которая тогда исполняла обязанности директора, меня взяли в сад. И вот тогда начались мои настоящие “университеты”. Они были разными, но какая-то удивительная доля искреннего пофигизма всегда позволяла мне не обращать внимание на смех за моей спиной. А, может, я сама взрастила этот пофигизм в себе, в своем характере? Не знаю. Но без него я бы не выжила. И это — во всех смыслах. Поэтому я очень благодарна за этот пофигизм. И еще больше за то, что мне повезло.
И это не бравада, не желание казаться лучше, чем есть. Я действительно считаю, что мне очень повезло. И везет всегда. Например, степень поражения моего тела при таком сложном диагнозе как ДЦП, могла быть гораздо-гораздо больше и внушительнее. Были все риски: умственная отсталость, полная несамостоятельность, абсолютная зависимость от других. Словом, то, что жизнью назвать невозможно. Но меня пронесло по касателной и — под счастливой звездой мимо всех этих точек невозврата, и я очень счастлива и благодарна, что мой ум и разум -- в полной сохранности.
Как великим счастьем является здоровье и возможность жить самостоятельно, без зависимости от других людей, так и состоятельность, свобода и сила ума является бесценным даром. И, да, — об истинном значении и весе данных нам даров гораздо больше и острее понимаешь тогда, когда в чем-то ты отличаешься от других. Вопрос теперь только в том, чтобы научиться ценить себя и свое здоровье просто так, без привязки и ожидания боли. Ценить счастье и любовь просто так, без искаженной призмы боли, потерь и страданий. Этому еще только предстоит научиться, но оно того стоит.
V.
Наши поездки по врачам закончились примерно к моим десяти годам. На тот момент было сделано все, что возможно.
Вопреки всем прогнозам врачей я родилась и выжила. Умственная отсталость, эпилепсия и прочее, действительное страшное, что очень часто бывает у детей с диагнозом ДЦП обошло меня стороной, за что я очень благодарна. Меня задело гораздо меньше, чем это могло быть. И несмотря на множество всяких “бы”: “ах, если бы раньше!”, “что было бы…”, я начала ходить самостоятельно с 4-х лет. Да, моя походка, как я теперь это понимаю, была далека не только от совершенства, но и от нормы. Я не ходила, а бегала. Ступала не на полную стопу, а на носок. Мои ноги, стопы были “ввернуты” внутрь, при ходьбе мои колени соприкасались и из-за внутреннего постоянного напряжения — тонуса мышц — мне было сложно и больно выпрямлять ноги полностью.
Но я начала ходить. Сама.
Это едва ли возможно понять, если над тобой не нависает реальная угроза беспомощности. Да и не нужно это понимать. Нужно просто радоваться тем самым обычным вещам, которые совсем не обычны -- счастью видеть и чувствовать этот удивительный мир, слышать его, ходить по земле. Путешествовать. Познавать новое. Встречаться с новыми людьми, открывать новые горизонты и неизвестные страны. В этом — счастье.
Я прошла через множество самых разных процедур: иглоукалывание, всевозможные массажи, уколы в ноги и даже ношение “космического” скафандра в одной из клиник, — его вес был больше моего в несколько раз, за счет этого мышцы работали так, как нужно и я ходила правильно. Но продлилось это недолго, и моя привычная походка вернулась ко мне.
Одним из самых четких воспоминаний того времени, которое запечатлелось в памяти яркой картинкой, стал день, когда я вместе с папой, — мы тогда были в Москве на очередном курсе лечения, -- приехала в медицинский центр.
Мы сидим в большой комнате, очень похожей на те, какие бывают в детских садах. Очень много людей. Мамы и малыши, малыши и мамы. Вот заходит врач, женщина в белом халате, и громко объявляет, что сейчас она будет осматривать детей.
Есть ли желающие?
Есть!
Я.
Тяну руку вверх и иду прямо к ней. Она осматривает меня, и, уже не помню от чего, — но вдруг у меня пошла кровь из носа и я чуть-чуть не упала в обморок. Помню, как испугалась, но промолчала, только смотрела на папу, который стоял рядом со мной. Тогда я впервые увидела настоящий, неприкрытый страх на лице взрослого.
Мне было девять.
VI.
Я пошла в детский сад в самом обычном возрасте. И я всегда была там белой вороной, невольно оттягивая на себя большую долю внимания и воспитателей, и детей. Мои сверстники не любили меня и издевались надо мной. Не сильно, — взрослые пресекали такое, когда замечали, — но постоянно. Почти каждый день. От передразнивания походки до фраз о том, что я — “урод”: все, о чем могли подумать дети, не отягченные вниманием к другому человеку, да просто дети, — они пытались сделать.
Останавливаться на этих воспоминаниях нет никакого смысла, я говорю о них лишь для того, чтобы самой найти точку, с которой мой характер начал по-настоящему закаляться. И, думаю, это она и есть. Впрочем, не могу сказать, что я всегда оставалась в долгу у своих одногруппников и одноклассников, с которыми закончила начальную школу. Да, я была очень скромной девочкой, но и я однажды дошла до своего предела, когда начала драку с одноклассницей.
В другой раз я не сделала домашнее задание по русскому языку, и застигнутая врасплох, стала “читать” свое сочинение при всем классе, придумывая его тут же, на ходу, со
страхом глядя на чистый тетрадный лист. К счастью, учительница ничего не заметила, и даже поставила мне “отлично”, но мой фокус заметили одноклассницы, обещавшие все рассказать при первом удобном случае.
Конечно, это была глупая угроза, одна из очень многих, которые они кидали в мой адрес, но главной своей цели они, сами того не зная, достигли — я начала бояться, хотя и не показывала этого.
***
Окончив третий класс, я перешла в другую школу, она была гораздо больше первой.
Университеты продолжались, приближая меня к одному из самых важных этапов, — этапу взросления.
Но это будет потом, а пока мне десять лет, я учусь в пятом классе той школы, которую когда-то окончил мой папа.
Учусь средне, с тройками. Все точные науки — не мое, я чувствую себя свободно только на уроках литературы, где мне не нужно продираться сквозь теории, логарифмы и неизвестные, все так ясно, просто и интересно, что дело доходит до того, что списываю не я, но списывают у меня.
Через год моим учителем математики, — и классным руководителем заодно, — станет человек, который научит меня, как минимум, одному: “never give up!” — говоря словами Черчилля.
Если верно, что постоянное счастье грозит человеку деградацией, — впрочем, как и затяжное несчастье, — тогда тем более следует сказать этому педагогу «спасибо!».
С математикой у меня всегда были натянутые отношения. За редким исключением, когда, может быть, звезды вставали в стройный ряд, а может ещё по какой-то причине, я пробивалась к смыслу темы и, о чудо! — действительно понимала ее.
Но таких случаев было, кажется, не более двух за всю мою школьную жизнь. И даже если они мне подсказывали, что для биссектрис я — не совсем потерянный «частный случай», то новая учительница быстро расставила все по своим местам.
Она пришла в школу, когда я училась в шестом классе, мне было всего 11 лет, но, смотря на неё и подчиняясь ее тупой муштре, при которой домашние задания проверялись в начале каждого урока, ошибки выделялись только пастой зеленого цвета и если у тебя не было нужной ручки, урок не начинался, и все ученики стояли перед ней, пока к повинившемуся волшебными путями Гарри Поттера не попадала эта самая злополучная ручка, я поняла, — раз и навсегда, — каким человеком я точно никогда не буду.
Я пообещала себе не быть такой как она — сморщенной, злой и иссушенной. Одним словом, старухой. Про таких как она обычно пишут «женщина без возраста», потому что определить этот возраст невозможно — может быть, такие люди приходят в этот мир уже злыми, завистливыми и шипящими? Не знаю, но помню, как была удивлена, когда она рассказывала о своём любимом ученике. Меня поразило, что она, которой больше подходил военный полигон, чем учебный класс, могла о ком-то говорить с симпатией, могла кого-то любить.
Я училась у неё три года, и за это время было много интересного: единицы в дневнике в формате «1 (ед.)» — чтобы нельзя было исправить оценку на «4», дополнительные занятия по ненавистной мне математике, за которые она ждала, — но дождаться так и не смогла, — взятку.
Ей ничего не стоило оскорбить ученика при всём классе, высмеяв его самого или то, как он выглядел. И насмешки одноклассников над этим учеником она только поощряла.
Незадолго до того, как из-за неё я перешла в параллельный класс, чтобы сдавать обязательный экзамен по математике кому угодно, но только не ей, она на классном часе бодро и громко объявила, что так как я — инвалид, то у меня есть право на бесплатные школьные обеды, но для этого нужно принести справку.
После этих слов в классе начался смех, да ей и самой было очень весело — унижение при свидетелях того, кто не может ответить тебе на равных, — это, может быть, было одним из немногих развлечений в ее скудной и злой жизни.
У Чехова есть замечательный рассказ — «Человек в футляре», который идеально ей подходит. А если взять на себя труд и представить внешний вид этого человека, — рука не поворачивается написать «женщины» — то лучше мультяшной старухи Шапокляк не найти.
Это сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что, скорее всего, она была злой от того, что не умела быть счастливой, но тогда...тогда я пришла домой и рассказала маме об этом случае. В школе начался скандал, родители моих одноклассников были возмущены поведением педагога, который по задумке, вроде бы должен учить ребят доброму, но не насмешливо-идиотскому.
Прошло немного времени, эта учительница подошла ко мне на перемене, и искренне сказала:
— Аня, ну ты же правда инвалид. Что я такого сказала?
Я промолчала. От растерянности и потому, что не знала, что сказать. Что отвечают в таких случаях? Мне тогда уже было 14, тот самый возраст, когда ты и весь твой мир меняетесь навсегда. То самое время, о котором с множеством оговорок и кучей деликатности пишут психологи, -- в напутствие взрослым, которых просят быть внимательнее к подросткам и ничего не сломать в этих хрупких конструкциях.
И в это мое время мне сказали, что я инвалид. Что я почувствовала?
Если честно, не помню. Помню только, что снова молча выслушала ее и ушла. Но и сейчас я уверена, что она искренне была удивлена тому скандалу, который поднялся в классе. Спрашивая о том, что она “такого” сказала, моя учительница действительно хотела понять и узнать, что в ее словах вызвало такую бурю негодования, это же правда: я — инвалид.. Факт и констатация.
Можно удивляться черствости людей, а можно просто принять то, что не всем людям дана эмпатия или способность понять другого человека. Тогда мне было странно и больно, сейчас я думаю, что именно встречи с людьми, подобными моей учительнице, могут стать фактором роста. Да, жестким и даже жестоким, но именно такие ситуации учат защищать себя и отстаивать не только свое мнение, но и просто то, что ты — есть.
Позже я перешла в другой класс, единственный на параллели, где она не вела уроки. И мне казалось, что все прошло и осталось в прошлом, но у жизни -- хорошее чувство юмора и явная любовь к иронии. Мне еще предстояло встретиться с этим человеком в будущем, но об этом — потом.
***
Книги помогли мне вынести период тинейджерства/юности. И если бы не любовь к чтению, все могло быть гораздо хуже. Мне хотелось всего того, что обычно бывает у девочек в 14-15-16 лет: свиданий с мальчиками, ухаживаний, внимания и прогулок. Но всего этого просто не было. Мальчики меня не замечали, а если и вдруг обращали внимание, то для того, чтобы посмеяться.
Я пряталась в книги, в любовь к кино и театру. Пока девочки гуляли с мальчиками и плавно взрослели, я выстраивала свой собственный мир, очень одинокий, и, все же, несмотря ни на что, по-своему веселый и счастливый. Он был соткан из театра, литературы и кино. Я засматривала любимые фильмы буквально до дыр на пленке, читала и смотрела то, о чем говорили мои любимые актеры. Так я взрослела и росла. И прекрасно осознавала, что “время идет”.
Помню, как была поражена, когда дома, после школьной дискотеки развернула анонимную записку. “Ты очень красивая”. Я не поверила. Мысль о том, что я могу нравиться казалась такой невероятной, что я и вовсе договорилась с собой не думать об этом. Время было странное, очень похожее на одного из пациентов доктора Хауса. Того, который был заперт в собственном теле и мог только моргать. Конечно, я была в ином положении, но главным было одно — ты не владеешь своим телом так, как тебе хочется. Я стеснялась себя и своего тела, многому из того, что делают обычные ребята, я так и не научилась: спускаться по лестнице без опоры, кататься на велосипеде, останавливаться тогда, когда это нужно.
К окончанию школы, “на долгую память”, как это обычно писали на обороте старых фотографий давным-давно, нам подготовили видео -- обычный день в школе, урок химии. После звонка все выбегают из класса. Выбегаю и я.
Я смотрела это видео только один раз, — то, как неправильно я ходила и уродливо бегала, я и так знала. И видеть себя такой на записи было не самым приятным.
Хотя, у меня никогда не было иллюзий на свой счет. Я откровенно себя не любила, очень страдала от того, что все, что “должно” быть в жизни девушки, у меня не происходило, и, самое печальное, я не знала, как это исправить. Как начать общаться со сверстниками нормально? Как перестать убегать? Как стать “проще”? Как? Как? Как? Спросить об этом, слишком личном, я не могла -- от одной мысли о подобных разговорах мне становилось не по себе. Да и кто мне мог помочь? По сути — никто. Потому что никто не был “на моем месте”, а объяснять это значило стать в глазах людей еще более странной, чем я уже была. Поэтому я продолжала развивать свой мозг, в приступах особо острой ненависти к себе и своему телу била ноги и еще немного продолжала мечтать, что моя походка когда-нибудь будет нормальной.
VII.
На выпускном экзамене по литературе мне выпал билет с вопросом об авторской песне. Я взахлеб рассказывала о Высоцком, кассеты с песнями которого закрутила до невозможности, получила “отлично” и ушла поступать на филологический факультет.
На вступительном экзамене снова рассказывала о Высоцком, снова получила “отлично” и ушла в литературу с головой. А когда, после окончания пятого курса, собралась выходить, то оказалось, что работы нет. И чтобы “что-то делать”, я осталась еще на два года, поступив в магистратуру.
