под его непрекращающимся сокрушительным натиском, словно живые существа, которых пытают. Сильный, свирепый ветер, завывая, как раненый зверь или древний дух, склонял верхушки вековых сосен и елей почти до самой земли. Было слышно, как скрежещут и ломаются их могучие стволы, словно невидимая чудовищная рука пыталась вырвать их с корнем, стереть всё живое с лица земли и оставить после себя лишь пустошь. Молнии, словно раскалённые клинки богов, безжалостно рассекали чернильное небо, ненадолго высвечивая мрачные, танцующие силуэты деревьев, которые метались в безумном ритме, а затем погружая всё во тьму лишь для того, чтобы следующая вспышка вновь обнажила этот безумный танец хаоса.
Но главной, самой мучительной причиной бессонницы Лизы был не этот неистовый шторм, сотрясавший окружающий мир, а гнетущее, леденящее душу отсутствие Эрика. Он ушёл на охоту ещё на рассвете три дня назад, когда небо было абсолютно чистым, предвещая ясный, безоблачный день, и ничто не предвещало такого буйства стихии. Та их короткая, беспечная прощальная минута, наполненная лишь лёгкими обещаниями и улыбками, теперь казалась невыносимо жестокой иронией судьбы. Теперь, когда ночь достигла своего апогея, а буря не утихала ни на минуту, не оставляя ни малейшего шанса на покой, каждая секунда без него казалась невыносимой пыткой, усиливающей тревогу в её сердце до предела, до такого состояния, когда оно, казалось, вот-вот разорвётся от напряжения.
Она не знала точно, куда он направился, и это незнание было ещё одной пыткой. Эти древние густые леса, простиравшиеся на многие километры вокруг их уединённого жилища, были беспощадны и не прощали ошибок. Они были полны опасностей, о которых Эрик, новичок в этих краях, мог даже не подозревать: не только дикие звери, давно ставшие частью их мрачной репутации, но и старинные легенды, мрачные предания о затерянных тропах, о пропавших без вести путниках, о тенях, которые якобы бродили среди вековых деревьев, о существах, подстерегавших в непроходимой чаще, — всё это оживало в её воображении с каждой новой ослепительной вспышкой молнии, освещавшей пляшущие гротескные силуэты ветвей. Вой ветра в трубе казался шёпотом древних духов, предвещающим беду, а треск ломающихся деревьев — их злобным, торжествующим смехом.
Страх, холодный и липкий, словно ледяные клешни, сжал её сердце, нашептывая худшее: падение с обрыва в глубокий овраг, где его могли не заметить, внезапная встреча с разъярённым зверем, чьи острые когти и зубы не оставят ему ни единого шанса, или, что ещё хуже, превращение в очередную безымянную жертву коварных лесных легенд, чьё исчезновение лишь пополнит мрачные сказания. Каждая минута, когда он не выходил на связь, была наполнена невыносимой тревогой, которая, казалось, вот-вот разорвёт её изнутри, оставив лишь пустую, опустошённую оболочку отчаяния. Отсутствие вестей было страшнее любого шторма, предвещая катастрофу.
Ночь сгущалась, превращаясь в плотный, непроницаемый покров над древним, таинственным краем Трансильвания. С её неумолимым наступлением приходило леденящее душу осознание, проникавшее в каждую клеточку существа: самым страшным, самым невыносимым были не клыки диких зверей, не коварные, скрытые ловушки, расставленные самой природой, а зловещее, осязаемое присутствие, которое издавна обитало в этих угрюмых, первобытных лесах. Хуже всего было не просто осознание опасности, а тот факт, что здесь обитали ожившие кошмары, вышедшие прямо из мрачных румынских преданий и ставшие кровавой реальностью. Это были не просто мифы, передаваемые из поколения в поколение как жуткие сказки, а осязаемые хищные существа — вампиры, кровожадные порождения непроглядной тьмы, чьи невидимые тени скользили между вековыми узловатыми деревьями, неся с собой ужас, безумие и безжалостную смерть.
Ещё тогда, когда Михай с непривычной для него, почти отчаянной серьёзностью пытался рассказать Лизе местные городские легенды, облекая их в форму жутких историй о ночных охотниках, древних клятвах и бесконечных проклятиях, Лиза лишь отмахивалась, а её яркие, полные жизни глаза озорно смеялись над его «романтическими» сказками. Она, как человек сугубо городской и прагматичный, привыкла к совершенно иным реалиям, и идея о живых мертвецах казалась ей не более чем фольклорной забавой, нелепой, но милой выдумкой для туристов.
Но спустя месяц после того, как в старинном родовом поместье, стены которого хранили многовековую историю, отгремела их пышная свадьба и улеглись первые вихри совместной жизни, однажды вечером, когда сумрак окончательно окутал их древний дом, мужчина вручил ей старинный кожаный дневник. Это был не просто артефакт, а личные записи Сергея Дракулешти-Басараба — человека, чьё имя само по себе звучало как эхо веков, как отголосок давно минувших эпох. И Сергей, как и сам Михай, был прямым потомком того самого знаменитого Влада III Цепеша, князя Валахии, более известного во всём мире под леденящим душу именем Дракула.
Глаза Михая горели странным, почти отчаянным огнём, отражая последние отблески камина. Он взял её руки в свои, крепко сжал, почти до боли, и произнёс с нажимом, низким голосом, полным мольбы: «Я прошу тебя, Лиза. Прочти его. От первой до последней страницы. Не делай поспешных выводов, не смейся... Просто прочти. И только после этого решай, стоит ли верить моим словам». Стоит ли верить в то, во что ты так упорно отказываешься верить, считая это невозможным?
Лиза тяжело вздохнула: скептицизм по-прежнему крепко держал её в плену рациональности, не позволяя даже думать о сверхъестественном. Она открыла потрёпанные страницы, вдохнула тонкий, неуловимый запах старой бумаги, смешанный с чем-то неуловимым, похожим на пыль времён, и принялась читать записи столетней давности. Поначалу почерк был аккуратным, почти элегантным, но вскоре он стал более нервным, отрывистым, даже отчаянным. Она читала с предубеждением, готовая в любой момент найти подтверждение своим мыслям о безумии автора, его галлюцинациях или тонком юморе. Но по мере того, как строки сменяли друг друга, а почерк Сергея из упорядоченного становился всё более небрежным, а затем и вовсе хаотичным, по её спине пробежала холодная дрожь. Очень скоро она поняла, что писал это далеко не сумасшедший. Это был не бред безумца, не фантазия человека, потерявшего рассудок. Это были свидетельства, полные таких подробностей, такой последовательности и искренности, что разум Лизы начал отказываться от привычных, логичных объяснений, и её незыблемый доселе скептицизм медленно, но верно уступал место леденящему душу, всепоглощающему ужасу.
В дневнике Сергей подробно описывал свои невероятные, мучительные приключения, путешествия по отдалённым, забытым уголкам Румынии в компании своего грозного предка — того самого Влада Цепеша, который, как оказалось, не был мёртв, а лишь спал глубоким неестественным сном и пробуждался только в самые мрачные времена. Он писал о древних ритуалах, проводимых под кроваво-красной луной, о встречах с существами, которых не должно было быть в этом мире, о мрачных замках, чьи стены хранили вековые тайны, и о леденящих кровь ночах, когда за окном раздавались нечеловеческие стонущие крики. И тут, как гром среди ясного неба, ей невольно вспомнилась Алия. Старая, ослепшая и сгорбленная женщина, которая временами ненадолго приходила в себя после приступов безумия и тогда шёпотом, срывающимся от страха, рассказывала им то же самое. Те же леса, те же тени, те же чудовища. Тогда Лиза отмахивалась от этого как от бреда больной старухи, жертвы старости и одиночества. Теперь же слова двух разных людей, разделённых целым столетием, ужасающе точно совпадали. И это совпадение было страшнее любой выдумки, любой фантазии.
После того как она прочла каждую строчку старого, пожелтевшего от времени дневника, казалось, пропитанного тревогой и почти осязаемой безысходностью, его хрупкие, испещрённые выцветшими чернилами страницы, источавшие запах пыли и столетней сырости, словно стали безмолвным, но живым проводником, ведущим по лабиринту чужих страданий прямо в самое сердце мрака. Каждый шорох ветхих страниц, каждый неровный росчерк пера казались криком из прошлого. Каждое слово, каждая обветшалая фраза, написанная дрожащей рукой, проникали глубоко в душу, словно острые осколки льда, рисуя перед мысленным взором такие жуткие картины, что от них кровь стыла в жилах, а по спине пробегал леденящий холодок. От обрушившейся на неё информации, от внезапного холодного озарения, словно удар молнии среди ясного неба, у неё заколотилось сердце — не просто заколотилось, а забилось с оглушительным грохотом, отдаваясь эхом в висках, где-то глубоко в груди.
Лиза не раздумывала ни секунды; повинуясь инстинкту, словно подгоняемая невидимой, но всепоглощающей силой, она бросилась к своему ноутбуку. Дрожащие от напряжения и предчувствия пальцы едва касались клавиш, скользя по клавиатуре, открывая одно окно за другим, погружая её в синеватое мерцание экрана. Реальность вокруг исчезла, поглощённая водоворотом информации. Часы превращались в минуты, минуты — в ничто, а сама Лиза — в одержимого исследователя, неустанно погружающегося в бездонные пыльные архивы местной полиции, продирающегося сквозь микрофиши со старыми газетными вырезками, пахнущими не только пылью и забвением, но и давно забытыми трагедиями, и прочёсывающего разветвлённые, поросшие цифровым мхом нити заброшенных туристических форумов, где эхом отдавались чьи-то давно утихшие страхи и недоумённые вопросы. Её покрасневшие от напряжения глаза, ставшие ещё более пристальными, неустанно бегали по мерцающему экрану, жадно впитывая каждую крупицу информации, каждый факт, каждое свидетельство, словно выискивая нить Ариадны в этом лабиринте ужаса. Она методично, с болезненной дотошностью детектива, одержимого единственной целью, собирала статистику преступлений и необъяснимых исчезновений людей в зловещих непроходимых лесах, окружавших Медвежью лощину, которая теперь казалась не просто местом, а хищной пастью. Результаты, которые медленно, но верно отображались на экране, приобретая всё более зловещие и нелепые очертания, были настолько шокирующими, настолько выходящими за рамки любых представлений о норме, что у неё перехватило дыхание. Это было не просто тревожно — это было запредельно, аномально, невероятно; обычные законы статистики здесь попросту не работали, словно сама реальность исказилась.
Цифры не просто говорили — они, казалось, кричали о немыслимой, первобытной опасности, о незримом хищнике, таящемся в глубине чащи. Более тридцати человек — не просто заблудившихся, а бесследно исчезнувших, словно растворившихся в воздухе, не оставивших ни единого следа, ни клочка одежды, ни последней записки, — за один-единственный год только в непосредственной близости от проклятой Медвежьей лощины. Это было в разы, в десятки раз больше, чем в любых других подобных регионах страны, даже в самых диких и труднодоступных, куда осмеливался ступить лишь редкий зверь. И, как будто этого было недостаточно, за последние шесть месяцев в тех же самых чащах, где, казалось, остановилось само время, было совершено более семидесяти нападений на туристов. Нападений, совершённых не просто грабителями, жаждущими лёгкой наживы, а, судя по испуганным, невнятным рассказам чудом выживших свидетелей, совершенно обезумевшими, дикими людьми или, что было ещё страшнее, существами, которых лишь с натяжкой можно было назвать людьми. Их мотивы оставались загадкой, их глаза были полны нечеловеческой ярости, лишённой всякого смысла, а движения — звериной стремительности и непредсказуемости. В то время как в других, гораздо более популярных и обжитых туристических зонах царило абсолютное спокойствие, здесь, казалось, открылся портал в царство первобытного, неописуемого безумия, откуда выползали кошмары наяву, пожирающие души и тела.
На висках выступил холодный липкий пот — предвестник панической атаки, от которой всё тело сжалось, а дыхание сбилось. Но страх быстро, почти мгновенно, словно по волшебству, сменился жгучей яростью и непоколебимой стальной решимостью. Яростью на невидимого врага, скрывающегося в тени, на бездействие властей, закрывающих глаза на очевидное, на саму судьбу, которая, казалось, играла жизнями людей. Лиза снова, уже в который раз за этот вечер, вскочила на ноги, как встревоженный зверь, запертый в клетке, и начала быстро расхаживать из угла в угол по своей маленькой комнате, словно пытаясь прожечь дыру в скрипучем паркете или найти выход из западни, в которой она внезапно оказалась. Каждое её движение было резким, отточенным, полным скрытой, невыплеснутой энергии. Мысли роились в голове, как разбуженный пчелиный рой, и каждая жалила, каждая требовала немедленных, решительных действий: нужно срочно что-то делать. Время было не на её стороне, оно неумолимо утекало сквозь пальцы, как песок. Эрик оказался в такой глубокой и смертельно опасной западне, в таком дерьме, из которого сам уже не мог выбраться. Он не просто вляпался — он погрузился в это с головой, по самые уши, и теперь его жизнь висела на волоске, тонком, как паутина, готовом оборваться в любую секунду. Только она, и никто другой, могла протянуть ему руку помощи и вырвать из цепких ледяных лап приближающейся смерти.
Решение пришло очень быстро, с неожиданной ясностью, словно молния рассекла густой, удушающий туман нерешительности, окутывавший её мысли долгие часы. Это была не просто мысль, не мимолетное озарение, а властный, безапелляционный приказ к действию, который Лиза ощутила каждой клеточкой своего существа — от кончиков пальцев до самого сердца. Он пульсировал в её венах, разгоняя кровь и наполняя её невероятной энергией. Без малейшего колебания, словно подхваченная невидимой силой, она вскочила на ноги, и её глаза, до того затуманенные сомнениями и внутренней борьбой, теперь сияли яркой, непоколебимой решимостью, словно отполированные самоцветы, отражающие внутренний огонь.
Не теряя ни секунды, она бросилась к старому скрипучему платяному шкафу, стоявшему в углу спальни. Его тёмное, обшарпанное дерево и выцветшие резные узоры всегда были для неё символом надёжности, верным и молчаливым стражем её уединения. Распахнув тяжёлые массивные дверцы, издавшие жалобный стон, Лиза вдохнула знакомый, слегка терпкий запах — сложную смесь кедрового дерева, отпугивающего моль, и тонкого, пыльного аромата старых тканей, хранящих воспоминания о былых временах. Её проворные, несмотря на лихорадочную спешку, руки погрузились в груду висящей одежды, скользя по шёлку и льну в лихорадочных, но целенаправленных поисках поношенного, но такого надёжного и практичного дорожного костюма. Это была не просто одежда, а её боевая униформа для дикой природы — тщательно подобранный комплект из прочных шерстяных брюк, плотной парусиновой куртки и нескольких тонких, но невероятно тёплых слоёв ткани, предназначенных для долгих переходов по суровым ландшафтам. Шелест шерсти и плотной ткани наполнил тихую комнату, заглушая стук её собственного сердца, пока Лиза сосредоточенно, почти инстинктивно перебирала наряды. К её внутреннему облегчению, поиски заняли всего около пяти минут — свидетельство её врождённой собранности, феноменальной памяти на расположение вещей и умения мгновенно принимать правильные решения даже в самых стрессовых ситуациях.
Но главной, самой мучительной причиной бессонницы Лизы был не этот неистовый шторм, сотрясавший окружающий мир, а гнетущее, леденящее душу отсутствие Эрика. Он ушёл на охоту ещё на рассвете три дня назад, когда небо было абсолютно чистым, предвещая ясный, безоблачный день, и ничто не предвещало такого буйства стихии. Та их короткая, беспечная прощальная минута, наполненная лишь лёгкими обещаниями и улыбками, теперь казалась невыносимо жестокой иронией судьбы. Теперь, когда ночь достигла своего апогея, а буря не утихала ни на минуту, не оставляя ни малейшего шанса на покой, каждая секунда без него казалась невыносимой пыткой, усиливающей тревогу в её сердце до предела, до такого состояния, когда оно, казалось, вот-вот разорвётся от напряжения.
Она не знала точно, куда он направился, и это незнание было ещё одной пыткой. Эти древние густые леса, простиравшиеся на многие километры вокруг их уединённого жилища, были беспощадны и не прощали ошибок. Они были полны опасностей, о которых Эрик, новичок в этих краях, мог даже не подозревать: не только дикие звери, давно ставшие частью их мрачной репутации, но и старинные легенды, мрачные предания о затерянных тропах, о пропавших без вести путниках, о тенях, которые якобы бродили среди вековых деревьев, о существах, подстерегавших в непроходимой чаще, — всё это оживало в её воображении с каждой новой ослепительной вспышкой молнии, освещавшей пляшущие гротескные силуэты ветвей. Вой ветра в трубе казался шёпотом древних духов, предвещающим беду, а треск ломающихся деревьев — их злобным, торжествующим смехом.
Страх, холодный и липкий, словно ледяные клешни, сжал её сердце, нашептывая худшее: падение с обрыва в глубокий овраг, где его могли не заметить, внезапная встреча с разъярённым зверем, чьи острые когти и зубы не оставят ему ни единого шанса, или, что ещё хуже, превращение в очередную безымянную жертву коварных лесных легенд, чьё исчезновение лишь пополнит мрачные сказания. Каждая минута, когда он не выходил на связь, была наполнена невыносимой тревогой, которая, казалось, вот-вот разорвёт её изнутри, оставив лишь пустую, опустошённую оболочку отчаяния. Отсутствие вестей было страшнее любого шторма, предвещая катастрофу.
Ночь сгущалась, превращаясь в плотный, непроницаемый покров над древним, таинственным краем Трансильвания. С её неумолимым наступлением приходило леденящее душу осознание, проникавшее в каждую клеточку существа: самым страшным, самым невыносимым были не клыки диких зверей, не коварные, скрытые ловушки, расставленные самой природой, а зловещее, осязаемое присутствие, которое издавна обитало в этих угрюмых, первобытных лесах. Хуже всего было не просто осознание опасности, а тот факт, что здесь обитали ожившие кошмары, вышедшие прямо из мрачных румынских преданий и ставшие кровавой реальностью. Это были не просто мифы, передаваемые из поколения в поколение как жуткие сказки, а осязаемые хищные существа — вампиры, кровожадные порождения непроглядной тьмы, чьи невидимые тени скользили между вековыми узловатыми деревьями, неся с собой ужас, безумие и безжалостную смерть.
Ещё тогда, когда Михай с непривычной для него, почти отчаянной серьёзностью пытался рассказать Лизе местные городские легенды, облекая их в форму жутких историй о ночных охотниках, древних клятвах и бесконечных проклятиях, Лиза лишь отмахивалась, а её яркие, полные жизни глаза озорно смеялись над его «романтическими» сказками. Она, как человек сугубо городской и прагматичный, привыкла к совершенно иным реалиям, и идея о живых мертвецах казалась ей не более чем фольклорной забавой, нелепой, но милой выдумкой для туристов.
Но спустя месяц после того, как в старинном родовом поместье, стены которого хранили многовековую историю, отгремела их пышная свадьба и улеглись первые вихри совместной жизни, однажды вечером, когда сумрак окончательно окутал их древний дом, мужчина вручил ей старинный кожаный дневник. Это был не просто артефакт, а личные записи Сергея Дракулешти-Басараба — человека, чьё имя само по себе звучало как эхо веков, как отголосок давно минувших эпох. И Сергей, как и сам Михай, был прямым потомком того самого знаменитого Влада III Цепеша, князя Валахии, более известного во всём мире под леденящим душу именем Дракула.
Глаза Михая горели странным, почти отчаянным огнём, отражая последние отблески камина. Он взял её руки в свои, крепко сжал, почти до боли, и произнёс с нажимом, низким голосом, полным мольбы: «Я прошу тебя, Лиза. Прочти его. От первой до последней страницы. Не делай поспешных выводов, не смейся... Просто прочти. И только после этого решай, стоит ли верить моим словам». Стоит ли верить в то, во что ты так упорно отказываешься верить, считая это невозможным?
Лиза тяжело вздохнула: скептицизм по-прежнему крепко держал её в плену рациональности, не позволяя даже думать о сверхъестественном. Она открыла потрёпанные страницы, вдохнула тонкий, неуловимый запах старой бумаги, смешанный с чем-то неуловимым, похожим на пыль времён, и принялась читать записи столетней давности. Поначалу почерк был аккуратным, почти элегантным, но вскоре он стал более нервным, отрывистым, даже отчаянным. Она читала с предубеждением, готовая в любой момент найти подтверждение своим мыслям о безумии автора, его галлюцинациях или тонком юморе. Но по мере того, как строки сменяли друг друга, а почерк Сергея из упорядоченного становился всё более небрежным, а затем и вовсе хаотичным, по её спине пробежала холодная дрожь. Очень скоро она поняла, что писал это далеко не сумасшедший. Это был не бред безумца, не фантазия человека, потерявшего рассудок. Это были свидетельства, полные таких подробностей, такой последовательности и искренности, что разум Лизы начал отказываться от привычных, логичных объяснений, и её незыблемый доселе скептицизм медленно, но верно уступал место леденящему душу, всепоглощающему ужасу.
В дневнике Сергей подробно описывал свои невероятные, мучительные приключения, путешествия по отдалённым, забытым уголкам Румынии в компании своего грозного предка — того самого Влада Цепеша, который, как оказалось, не был мёртв, а лишь спал глубоким неестественным сном и пробуждался только в самые мрачные времена. Он писал о древних ритуалах, проводимых под кроваво-красной луной, о встречах с существами, которых не должно было быть в этом мире, о мрачных замках, чьи стены хранили вековые тайны, и о леденящих кровь ночах, когда за окном раздавались нечеловеческие стонущие крики. И тут, как гром среди ясного неба, ей невольно вспомнилась Алия. Старая, ослепшая и сгорбленная женщина, которая временами ненадолго приходила в себя после приступов безумия и тогда шёпотом, срывающимся от страха, рассказывала им то же самое. Те же леса, те же тени, те же чудовища. Тогда Лиза отмахивалась от этого как от бреда больной старухи, жертвы старости и одиночества. Теперь же слова двух разных людей, разделённых целым столетием, ужасающе точно совпадали. И это совпадение было страшнее любой выдумки, любой фантазии.
После того как она прочла каждую строчку старого, пожелтевшего от времени дневника, казалось, пропитанного тревогой и почти осязаемой безысходностью, его хрупкие, испещрённые выцветшими чернилами страницы, источавшие запах пыли и столетней сырости, словно стали безмолвным, но живым проводником, ведущим по лабиринту чужих страданий прямо в самое сердце мрака. Каждый шорох ветхих страниц, каждый неровный росчерк пера казались криком из прошлого. Каждое слово, каждая обветшалая фраза, написанная дрожащей рукой, проникали глубоко в душу, словно острые осколки льда, рисуя перед мысленным взором такие жуткие картины, что от них кровь стыла в жилах, а по спине пробегал леденящий холодок. От обрушившейся на неё информации, от внезапного холодного озарения, словно удар молнии среди ясного неба, у неё заколотилось сердце — не просто заколотилось, а забилось с оглушительным грохотом, отдаваясь эхом в висках, где-то глубоко в груди.
Лиза не раздумывала ни секунды; повинуясь инстинкту, словно подгоняемая невидимой, но всепоглощающей силой, она бросилась к своему ноутбуку. Дрожащие от напряжения и предчувствия пальцы едва касались клавиш, скользя по клавиатуре, открывая одно окно за другим, погружая её в синеватое мерцание экрана. Реальность вокруг исчезла, поглощённая водоворотом информации. Часы превращались в минуты, минуты — в ничто, а сама Лиза — в одержимого исследователя, неустанно погружающегося в бездонные пыльные архивы местной полиции, продирающегося сквозь микрофиши со старыми газетными вырезками, пахнущими не только пылью и забвением, но и давно забытыми трагедиями, и прочёсывающего разветвлённые, поросшие цифровым мхом нити заброшенных туристических форумов, где эхом отдавались чьи-то давно утихшие страхи и недоумённые вопросы. Её покрасневшие от напряжения глаза, ставшие ещё более пристальными, неустанно бегали по мерцающему экрану, жадно впитывая каждую крупицу информации, каждый факт, каждое свидетельство, словно выискивая нить Ариадны в этом лабиринте ужаса. Она методично, с болезненной дотошностью детектива, одержимого единственной целью, собирала статистику преступлений и необъяснимых исчезновений людей в зловещих непроходимых лесах, окружавших Медвежью лощину, которая теперь казалась не просто местом, а хищной пастью. Результаты, которые медленно, но верно отображались на экране, приобретая всё более зловещие и нелепые очертания, были настолько шокирующими, настолько выходящими за рамки любых представлений о норме, что у неё перехватило дыхание. Это было не просто тревожно — это было запредельно, аномально, невероятно; обычные законы статистики здесь попросту не работали, словно сама реальность исказилась.
Цифры не просто говорили — они, казалось, кричали о немыслимой, первобытной опасности, о незримом хищнике, таящемся в глубине чащи. Более тридцати человек — не просто заблудившихся, а бесследно исчезнувших, словно растворившихся в воздухе, не оставивших ни единого следа, ни клочка одежды, ни последней записки, — за один-единственный год только в непосредственной близости от проклятой Медвежьей лощины. Это было в разы, в десятки раз больше, чем в любых других подобных регионах страны, даже в самых диких и труднодоступных, куда осмеливался ступить лишь редкий зверь. И, как будто этого было недостаточно, за последние шесть месяцев в тех же самых чащах, где, казалось, остановилось само время, было совершено более семидесяти нападений на туристов. Нападений, совершённых не просто грабителями, жаждущими лёгкой наживы, а, судя по испуганным, невнятным рассказам чудом выживших свидетелей, совершенно обезумевшими, дикими людьми или, что было ещё страшнее, существами, которых лишь с натяжкой можно было назвать людьми. Их мотивы оставались загадкой, их глаза были полны нечеловеческой ярости, лишённой всякого смысла, а движения — звериной стремительности и непредсказуемости. В то время как в других, гораздо более популярных и обжитых туристических зонах царило абсолютное спокойствие, здесь, казалось, открылся портал в царство первобытного, неописуемого безумия, откуда выползали кошмары наяву, пожирающие души и тела.
На висках выступил холодный липкий пот — предвестник панической атаки, от которой всё тело сжалось, а дыхание сбилось. Но страх быстро, почти мгновенно, словно по волшебству, сменился жгучей яростью и непоколебимой стальной решимостью. Яростью на невидимого врага, скрывающегося в тени, на бездействие властей, закрывающих глаза на очевидное, на саму судьбу, которая, казалось, играла жизнями людей. Лиза снова, уже в который раз за этот вечер, вскочила на ноги, как встревоженный зверь, запертый в клетке, и начала быстро расхаживать из угла в угол по своей маленькой комнате, словно пытаясь прожечь дыру в скрипучем паркете или найти выход из западни, в которой она внезапно оказалась. Каждое её движение было резким, отточенным, полным скрытой, невыплеснутой энергии. Мысли роились в голове, как разбуженный пчелиный рой, и каждая жалила, каждая требовала немедленных, решительных действий: нужно срочно что-то делать. Время было не на её стороне, оно неумолимо утекало сквозь пальцы, как песок. Эрик оказался в такой глубокой и смертельно опасной западне, в таком дерьме, из которого сам уже не мог выбраться. Он не просто вляпался — он погрузился в это с головой, по самые уши, и теперь его жизнь висела на волоске, тонком, как паутина, готовом оборваться в любую секунду. Только она, и никто другой, могла протянуть ему руку помощи и вырвать из цепких ледяных лап приближающейся смерти.
Решение пришло очень быстро, с неожиданной ясностью, словно молния рассекла густой, удушающий туман нерешительности, окутывавший её мысли долгие часы. Это была не просто мысль, не мимолетное озарение, а властный, безапелляционный приказ к действию, который Лиза ощутила каждой клеточкой своего существа — от кончиков пальцев до самого сердца. Он пульсировал в её венах, разгоняя кровь и наполняя её невероятной энергией. Без малейшего колебания, словно подхваченная невидимой силой, она вскочила на ноги, и её глаза, до того затуманенные сомнениями и внутренней борьбой, теперь сияли яркой, непоколебимой решимостью, словно отполированные самоцветы, отражающие внутренний огонь.
Не теряя ни секунды, она бросилась к старому скрипучему платяному шкафу, стоявшему в углу спальни. Его тёмное, обшарпанное дерево и выцветшие резные узоры всегда были для неё символом надёжности, верным и молчаливым стражем её уединения. Распахнув тяжёлые массивные дверцы, издавшие жалобный стон, Лиза вдохнула знакомый, слегка терпкий запах — сложную смесь кедрового дерева, отпугивающего моль, и тонкого, пыльного аромата старых тканей, хранящих воспоминания о былых временах. Её проворные, несмотря на лихорадочную спешку, руки погрузились в груду висящей одежды, скользя по шёлку и льну в лихорадочных, но целенаправленных поисках поношенного, но такого надёжного и практичного дорожного костюма. Это была не просто одежда, а её боевая униформа для дикой природы — тщательно подобранный комплект из прочных шерстяных брюк, плотной парусиновой куртки и нескольких тонких, но невероятно тёплых слоёв ткани, предназначенных для долгих переходов по суровым ландшафтам. Шелест шерсти и плотной ткани наполнил тихую комнату, заглушая стук её собственного сердца, пока Лиза сосредоточенно, почти инстинктивно перебирала наряды. К её внутреннему облегчению, поиски заняли всего около пяти минут — свидетельство её врождённой собранности, феноменальной памяти на расположение вещей и умения мгновенно принимать правильные решения даже в самых стрессовых ситуациях.
