в тягучей, вязкой, как патока, массе безвременья. Реальность утончалась, превращаясь в призрачную дымку, сквозь которую едва проступали контуры прежней жизни. Единственными, почти болезненными ориентирами для неё оставались рассветы — зыбкое, серое, отвратительно однообразное время, когда сквозь запотевшее, покрытое разводами окно проникал первый бледный, безрадостный свет, предвещая новый день пыток, и она могла позволить себе поразмышлять под меланхоличную, проникающую в самую суть её опустошённой души музыку, — и моменты, когда дверь со скрипом, предвещающим неизбежное вторжение, открывалась. На пороге неизменно появлялась безликая, почти призрачная фигура, чья тень искажённо падала на пол. В руках у неё был поднос, на котором, как всегда, лежала скудная, одинаковая изо дня в день еда — серая каша или сухой хлеб с водой. Эти люди, её тюремщики, стали частью пейзажа, такой же неотвратимой и неизменной, как стены, потолок и пол этой отвратительной конуры. Они мало говорили, их движения были размеренными, до отвращения предсказуемыми, а глаза — пустыми, как у манекенов, ничего не выражающими, отражающими лишь собственную пустоту и равнодушие. Иногда Лизу посещала пугающая мысль, что они кажутся ей такими же пленниками рутины, как и она сама, только их тюрьма была невидимой, сотканной из безликих приказов, молчаливого, животного повиновения и отсутствия собственной воли.
Музыка, доносившаяся из плотно прижатых к ушам наушников, стала для неё единственной отдушиной, последним прибежищем в этом нескончаемом кошмаре. Она слушала её часами, позволяя фортепианным аккордам разливаться по опустошённой душе, словно живительной влаге, а тоскливым, надрывным вздохам виолончели наполнять её горьким, но таким желанным смыслом, смыслом, который удерживал её на краю бездны. Мелодия уносила её прочь от удушающего запаха гниющей листвы, доносившегося из-за запертого окна, от тусклого, блёклого света единственной лампочки под потолком, от гнетущего, парализующего ощущения ледяного одиночества, которое пронизывало каждую клеточку её тела. Она закрывала глаза, и перед её мысленным взором, словно потрескавшаяся, испорченная киноплёнка, проносились обрывки воспоминаний, ярких, но таких недосягаемых: звонкий, заразительный смех Эрика, его рука, нежно сжимающая её ладонь, яркое, слепящее летнее солнце на коже, его жар, мерный, убаюкивающий шум моря, бесконечный прибой, бодрящий, любимый запах свежесваренного кофе, его тепло в руках. Эти мгновения были одновременно и спасением, дарующим краткое, эфемерное утешение, и изощрённой пыткой, каждый раз напоминающей о жизни, о мире, который, возможно, уже никогда не будет принадлежать ей.
В один из таких бесконечных, затяжных дней, когда туман за окном был особенно густым и окутывал всё мёртвой пеленой, а монотонность уличных звуков — лишь изредка доносившийся скрип деревьев или далёкий лай собаки — была особенно гнетущей, Лиза вдруг осознала кое-что пугающее, что пронзило её до глубины души. Казалось, само её тело начало привыкать к заточению, словно принимая его как новую жестокую норму. Ноги больше не рвались в безумном, отчаянном порыве к бегству, а руки не тянулись к холодной, неумолимой дверной ручке с прежней, всепоглощающей одержимостью. Она поймала себя на мысли, что её дыхание стало таким же медленным и тягучим, как меланхоличная музыка в наушниках, а взгляд всё чаще останавливается на мелких, незначительных деталях комнаты — едва заметной трещине в штукатурке на стене, похожей на тонкую вену, замысловатых узорах на старых, истертых половицах, едва различимой тончайшей паутине в темном углу, мерцающей в тусклом свете. Это осознание напугало ее больше, чем любое прямое проявление жестокости со стороны тюремщиков, больше, чем голод или холод. Неужели она сломалась? Неужели это и есть то самое приручение, тот медленный, незаметный распад личности, к которому её подталкивает эта странная, почти вежливая, но оттого ещё более страшная неволя? Страх сломаться, потерять себя, стать лишь бесформенной тенью той Лизы, которая когда-то знала свободный мир, окатил её волной ледяного, парализующего ужаса.
На все её отчаянные, выматывающие душу вопросы об Эрике, которые она задавала то с мольбой, срываясь на почти неслышный надрывный шёпот, то с требованием, каждый раз отваживаясь нарушить негласный, но ощутимый запрет, окутывающий эту позолоченную тюрьму, ответа не последовало. Лишь густая, непроницаемая тишина, казалось, пропитала каждый уголок её одинокой, холодной тюремной камеры. Она въедалась в стены, впитывалась в воздух, становилась физически осязаемой и с каждым днём всё сильнее сдавливала ей горло, лишая возможности дышать. Эта глухая, удушающая завеса молчания была хуже любых слов, страшнее любых угроз. Она медленно, но верно истощала её силы, высасывала последние крупицы надежды, заставляя чувствовать себя не просто брошенной, а забытой, погребённой заживо в этом безвременье. Каждый вздох давался с трудом, каждый взгляд в пустоту камеры подтверждал её невыносимое одиночество.
Однажды, во время очередного, до рези в зубах, молчаливого обеда за тяжёлым массивным столом из тёмного полированного дерева, которое казалось таким же холодным и безжизненным, как и её дни, за столом, на котором поблёскивали отполированные до блеска столовые приборы из тяжёлого серебра и хрустальные бокалы, отражающие скудный свет, Александр наконец обратился к ней. Тишина, обычно такая плотная, что её, казалось, можно было потрогать, в этот момент обострилась до предела, предвещая нечто более серьёзное, чем просто её отсутствие. Его взгляд, обычно такой же бесстрастный, как и он сам, словно высеченная из камня статуя, задержался на ней, и Лиза почувствовала, как по спине у неё пробежал ледяной холодок предчувствия, предвещающий неизбежное раскрытие тайны. Он неподвижно стоял напротив неё, выпрямившись во весь свой внушительный рост, и лишь лёгкое, неуловимое движение его безупречно выглаженного рукава, казалось, выдавало его намерение нарушить эту невыносимую тишину, словно он взвешивал каждое слово перед тем, как его произнести.
- С Эриком всё в порядке, — отрезал он. Его голос был сухим и безэмоциональным, как скрежет стали, а взгляд, брошенный на неё, — ледяным и пренебрежительным, острым, как бритва. Он пронзил её насквозь, заставив вздрогнуть. - Тебе не стоит беспокоиться о постороннем мужчине, Лиза. С этого момента ты полностью принадлежишь нам. - Слова повисли в воздухе, тяжёлые от чувства абсолютной, безграничной собственности, словно удушающая петля, затягивающаяся на её горле с каждым ударом сердца. Они обрушились на неё, как обтёсанные каменные плиты, одна за другой, подавляя своей абсолютной, безжалостной правдой, лишая возможности вдохнуть. После напряжённой паузы, которая, казалось, длилась целую вечность, растянутую тонкой нитью ужаса, он добавил, казалось бы, даже с лёгкой, едва заметной надменностью, словно бросая ей кость: - По крайней мере, до тех пор, пока ты не родишь нам детей.
Эта фраза, произнесённая с такой холодной, бесчеловечной отчуждённостью, пронзила её до костей, словно острый нож, низведя её существование до роли простого сосуда, инструмента, предназначенного лишь для продолжения рода. Чувство глубочайшего отвращения и безысходности, вызванное этими словами, вызвало мелкую нервную дрожь, пробежавшую по её телу и заставившую мышцы сжаться.
И тут же, словно по заранее продуманному, тщательно отрепетированному сценарию, Атанасе с его обманчиво мягкими, проницательными глазами, которые, казалось, видели её насквозь, читали каждую мысль, задал свой коварный вопрос. Его голос, бархатистый и обволакивающий, стал ядовитым бальзамом после стальной резкости Александра, а его мягкие, обманчиво сочувствующие глаза внимательно, пристально следили за её реакцией, изучая каждую мельчайшую эмоцию, промелькнувшую на её лице.
- Стоит ли оно того, Лиза? — прошептал он, и в его словах, казалось, была именно та нежность, та крупица сочувствия, которых ей так отчаянно не хватало и которые делали их ещё более опасными. - Сидеть взаперти, без общения с людьми, без нормальной жизни, лишённой всякого смысла? Или это просто бессмысленная трата твоего времени, которое можно было бы использовать с гораздо большей пользой для себя и для нас?
Эти слова эхом отозвались в удушающей реальности её бесконечных, монотонных дней, наполненных пустотой и одиночеством, словно проникая в самые потаённые уголки её сознания. Лиза задумалась над его вопросом, и его последствия медленно, но верно, словно яд, проникали в её сознание, отравляя остатки воли.
Извращённая, но убедительная логика начала обретать форму, шестерёнки в её мозгу заскрипели, пытаясь найти выход. Здесь, в этой позолоченной тюрьме, она увидела единственную неоспоримую цель, единственную возможность вырваться из плена абсолютной бессмысленности и обрести хоть какое-то значение. Возможность стать матерью, наконец-то почувствовать себя нужной, даже если это означало неразрывную, порабощающую связь с этими могущественными и опасными мужчинами.
Её отчаянная, животная потребность в цели, в смысле, хоть в каком-то значении её существования, казалось, перевешивала последний, слабый отголосок инстинкта самосохранения.
Она вздрогнула, по её плечам пробежала едва заметная дрожь, и она снова посмотрела в окно. Мир за ним оставался лишь размытым пятном с далёкими, равнодушными, словно нарисованными деревьями и таким же равнодушным небом, словно огромной непроходимой стеной отделявшим её от прошлой жизни, от всего, что она когда-то знала и любила. Дни, недели, месяцы слились в бесконечную мутную даль, где не было ни будущего, ни прошлого, лишь застывшее, неподвижное настоящее, похожее на янтарь.
Казалось, прошла целая вечность, и в то же время, как будто это было только вчера, они с Эриком сидели на залитом солнцем балконе, откуда доносилось радостное щебетание птиц, а лёгкий ветерок колыхал кружевные занавески, и обсуждали будущее, в котором не было детей, только они вдвоём. Лиза улыбнулась, погрузившись в эти хрупкие, ускользающие воспоминания: они были так уверены в своих «свободных отношениях», прогрессивной, ничем не обременённой связи, полной лёгкости и независимости, исключающей любые обязательства. А затем, в результате ошеломляющего поворота судьбы, который тогда казался сказкой, волшебным сном, он опустился на одно колено, и в его полных любви глазах отразилось сияние бриллианта. Он протянул ей кольцо и пообещал вечную любовь, которая, казалось, сияла ярче солнца.
И только в этот момент, когда она сквозь пелену слёз, застилавшую глаза, смотрела, как опавшие листья танцуют на ветру, уносимые прочь и исчезающие вдали, резкая, жгучая и неоспоримая правда наконец пробилась сквозь туман её смятения, сквозь последние тлеющие угольки угасающей надежды. Почему она всё ещё цеплялась за эти воспоминания, за образ человека, который так легко её бросил? Человека, который не предпринял ни единой попытки связаться с ней, найти её или хотя бы признать, что она исчезла из этого мира. Его молчание было тяжелее любых оков, громче любых криков — оно было вопиющим, оглушительным отсутствием, окончательным и беспощадным доказательством того, что она для него совершенно ничего не значила.
Устав метаться из угла в угол, словно загнанный зверь в тесной клетке, Лиза чувствовала, как каждый нерв в её теле натянут до предела и вибрирует от внутренней дрожи. Шаги отдавались гулким эхом в сырой каменной камере, воздух в которой был спёртым и тяжёлым, пропитанным запахом плесени, пыли и отчаяния. Это крошечное пространство, казалось, сжималось вокруг неё, становясь ещё меньше под колпаком всепоглощающего ужаса. Чтобы хоть как-то справиться с нарастающей паникой, она медленно разделась до нижнего белья, ощущая прохладу влажного воздуха на своей коже — это было хоть какое-то реальное ощущение, противовес удушающей нереальности последних часов. Затем она забралась под единственное одеяло. Грубая колючая ткань, несмотря на свою жёсткость, создавала слабую, почти призрачную иллюзию уюта, но не могла заглушить ни сводящий желудок голод, ни липкую холодную тревогу, сдавливающую грудь ледяными тисками. Ожидание стало её единственным, неотступным спутником, компаньоном в этом безмолвном аду. Она знала, нет, она надеялась: рано или поздно тяжёлая дверь откроется и в проёме появится либо обстоятельный, предсказуемый Арон, либо более мягкий и нерешительный Александру, чтобы принести ей хоть какую-то еду и, возможно, крупицу информации, которая могла бы стать спасительной нитью в этой кромешной тьме.
Минуты тянулись мучительно, словно густой сироп, и каждая из них отмечалась лишь навязчивым, громким биением её собственного сердца, отдававшимся где-то в горле. Сорок долгих, безмолвных минут, когда единственным звуком, помимо бешеного пульса, было её неровное, прерывистое дыхание, заглушаемое ватным шумом в ушах. Монотонность и тишина начинали давить на рассудок, угрожая стереть последние остатки самоконтроля. Затем, когда напряжение достигло апогея, дверная ручка повернулась бесшумно, словно призрак или тонкая тень. Скрипнула петля, едва слышно, лишь лёгкий стон старого металла, но для чуткого, обостренного слуха Лизы это был гром, оглушительный взрыв, разорвавший наступившую тишину. В проеме, на фоне тусклого желтого света коридора, выросла высокая мужская фигура, почти силуэт. По губам Лизы скользнула едва заметная усмешка — маленькая болезненная победа, предвестник скорого избавления от изнурительного голода, или, возможно, тонкая, продуманная игра, призванная вывести его из равновесия. Она медленно прикрыла глаза, изображая глубокий, безмятежный сон, чтобы иметь возможность наблюдать.
Но тишина. Не та привычная, обнадеживающая, деловитая тишина Арона, нарушаемая лишь шорохом шагов и позвякиванием ключей, и не добродушное, чуть слышное посапывание Александру. Эта тишина была другой. Она была хищной, зловещей, плотной, как стена, и от нее по коже бежали мурашки. Через несколько секунд, которые показались вечностью, Лизу охватило ледяное предчувствие, пронзившее ее насквозь. Что-то шло не так. Сердце сжалось от внезапного приступа необъяснимой тревоги, на лбу выступил холодный пот. Медленно, с мучительной осторожностью она приоткрыла веки, совсем чуть-чуть, чтобы сквозь длинные ресницы пробился свет. Её взгляд, затуманенный сонным притворством, начал медленно фокусироваться на неподвижной фигуре, стоящей у изножья кровати.
Только через мгновение, когда её глаза полностью привыкли к обволакивающему полумраку камеры и она смогла различить очертания, ужас пронзил её до глубины души, словно ледяное лезвие. Это был не Арон. И не Александру. Это был Михай. Его одежда висела клочьями, была изодрана и перепачкана, словно он прошёл через настоящий ад, но не это напугало её больше всего. Лицо, перепачканное грязью и, возможно, запекшейся кровью, искажала безумная, адская ухмылка, обнажавшая пожелтевшие неровные зубы, напоминавшие звериные клыки. Глаза горели недобрым, безумным огнём, в котором не было ни капли человеческого тепла, лишь дикая, первобытная ярость. А в сжатой руке он неестественно
Музыка, доносившаяся из плотно прижатых к ушам наушников, стала для неё единственной отдушиной, последним прибежищем в этом нескончаемом кошмаре. Она слушала её часами, позволяя фортепианным аккордам разливаться по опустошённой душе, словно живительной влаге, а тоскливым, надрывным вздохам виолончели наполнять её горьким, но таким желанным смыслом, смыслом, который удерживал её на краю бездны. Мелодия уносила её прочь от удушающего запаха гниющей листвы, доносившегося из-за запертого окна, от тусклого, блёклого света единственной лампочки под потолком, от гнетущего, парализующего ощущения ледяного одиночества, которое пронизывало каждую клеточку её тела. Она закрывала глаза, и перед её мысленным взором, словно потрескавшаяся, испорченная киноплёнка, проносились обрывки воспоминаний, ярких, но таких недосягаемых: звонкий, заразительный смех Эрика, его рука, нежно сжимающая её ладонь, яркое, слепящее летнее солнце на коже, его жар, мерный, убаюкивающий шум моря, бесконечный прибой, бодрящий, любимый запах свежесваренного кофе, его тепло в руках. Эти мгновения были одновременно и спасением, дарующим краткое, эфемерное утешение, и изощрённой пыткой, каждый раз напоминающей о жизни, о мире, который, возможно, уже никогда не будет принадлежать ей.
В один из таких бесконечных, затяжных дней, когда туман за окном был особенно густым и окутывал всё мёртвой пеленой, а монотонность уличных звуков — лишь изредка доносившийся скрип деревьев или далёкий лай собаки — была особенно гнетущей, Лиза вдруг осознала кое-что пугающее, что пронзило её до глубины души. Казалось, само её тело начало привыкать к заточению, словно принимая его как новую жестокую норму. Ноги больше не рвались в безумном, отчаянном порыве к бегству, а руки не тянулись к холодной, неумолимой дверной ручке с прежней, всепоглощающей одержимостью. Она поймала себя на мысли, что её дыхание стало таким же медленным и тягучим, как меланхоличная музыка в наушниках, а взгляд всё чаще останавливается на мелких, незначительных деталях комнаты — едва заметной трещине в штукатурке на стене, похожей на тонкую вену, замысловатых узорах на старых, истертых половицах, едва различимой тончайшей паутине в темном углу, мерцающей в тусклом свете. Это осознание напугало ее больше, чем любое прямое проявление жестокости со стороны тюремщиков, больше, чем голод или холод. Неужели она сломалась? Неужели это и есть то самое приручение, тот медленный, незаметный распад личности, к которому её подталкивает эта странная, почти вежливая, но оттого ещё более страшная неволя? Страх сломаться, потерять себя, стать лишь бесформенной тенью той Лизы, которая когда-то знала свободный мир, окатил её волной ледяного, парализующего ужаса.
На все её отчаянные, выматывающие душу вопросы об Эрике, которые она задавала то с мольбой, срываясь на почти неслышный надрывный шёпот, то с требованием, каждый раз отваживаясь нарушить негласный, но ощутимый запрет, окутывающий эту позолоченную тюрьму, ответа не последовало. Лишь густая, непроницаемая тишина, казалось, пропитала каждый уголок её одинокой, холодной тюремной камеры. Она въедалась в стены, впитывалась в воздух, становилась физически осязаемой и с каждым днём всё сильнее сдавливала ей горло, лишая возможности дышать. Эта глухая, удушающая завеса молчания была хуже любых слов, страшнее любых угроз. Она медленно, но верно истощала её силы, высасывала последние крупицы надежды, заставляя чувствовать себя не просто брошенной, а забытой, погребённой заживо в этом безвременье. Каждый вздох давался с трудом, каждый взгляд в пустоту камеры подтверждал её невыносимое одиночество.
Однажды, во время очередного, до рези в зубах, молчаливого обеда за тяжёлым массивным столом из тёмного полированного дерева, которое казалось таким же холодным и безжизненным, как и её дни, за столом, на котором поблёскивали отполированные до блеска столовые приборы из тяжёлого серебра и хрустальные бокалы, отражающие скудный свет, Александр наконец обратился к ней. Тишина, обычно такая плотная, что её, казалось, можно было потрогать, в этот момент обострилась до предела, предвещая нечто более серьёзное, чем просто её отсутствие. Его взгляд, обычно такой же бесстрастный, как и он сам, словно высеченная из камня статуя, задержался на ней, и Лиза почувствовала, как по спине у неё пробежал ледяной холодок предчувствия, предвещающий неизбежное раскрытие тайны. Он неподвижно стоял напротив неё, выпрямившись во весь свой внушительный рост, и лишь лёгкое, неуловимое движение его безупречно выглаженного рукава, казалось, выдавало его намерение нарушить эту невыносимую тишину, словно он взвешивал каждое слово перед тем, как его произнести.
- С Эриком всё в порядке, — отрезал он. Его голос был сухим и безэмоциональным, как скрежет стали, а взгляд, брошенный на неё, — ледяным и пренебрежительным, острым, как бритва. Он пронзил её насквозь, заставив вздрогнуть. - Тебе не стоит беспокоиться о постороннем мужчине, Лиза. С этого момента ты полностью принадлежишь нам. - Слова повисли в воздухе, тяжёлые от чувства абсолютной, безграничной собственности, словно удушающая петля, затягивающаяся на её горле с каждым ударом сердца. Они обрушились на неё, как обтёсанные каменные плиты, одна за другой, подавляя своей абсолютной, безжалостной правдой, лишая возможности вдохнуть. После напряжённой паузы, которая, казалось, длилась целую вечность, растянутую тонкой нитью ужаса, он добавил, казалось бы, даже с лёгкой, едва заметной надменностью, словно бросая ей кость: - По крайней мере, до тех пор, пока ты не родишь нам детей.
Эта фраза, произнесённая с такой холодной, бесчеловечной отчуждённостью, пронзила её до костей, словно острый нож, низведя её существование до роли простого сосуда, инструмента, предназначенного лишь для продолжения рода. Чувство глубочайшего отвращения и безысходности, вызванное этими словами, вызвало мелкую нервную дрожь, пробежавшую по её телу и заставившую мышцы сжаться.
И тут же, словно по заранее продуманному, тщательно отрепетированному сценарию, Атанасе с его обманчиво мягкими, проницательными глазами, которые, казалось, видели её насквозь, читали каждую мысль, задал свой коварный вопрос. Его голос, бархатистый и обволакивающий, стал ядовитым бальзамом после стальной резкости Александра, а его мягкие, обманчиво сочувствующие глаза внимательно, пристально следили за её реакцией, изучая каждую мельчайшую эмоцию, промелькнувшую на её лице.
- Стоит ли оно того, Лиза? — прошептал он, и в его словах, казалось, была именно та нежность, та крупица сочувствия, которых ей так отчаянно не хватало и которые делали их ещё более опасными. - Сидеть взаперти, без общения с людьми, без нормальной жизни, лишённой всякого смысла? Или это просто бессмысленная трата твоего времени, которое можно было бы использовать с гораздо большей пользой для себя и для нас?
Эти слова эхом отозвались в удушающей реальности её бесконечных, монотонных дней, наполненных пустотой и одиночеством, словно проникая в самые потаённые уголки её сознания. Лиза задумалась над его вопросом, и его последствия медленно, но верно, словно яд, проникали в её сознание, отравляя остатки воли.
Извращённая, но убедительная логика начала обретать форму, шестерёнки в её мозгу заскрипели, пытаясь найти выход. Здесь, в этой позолоченной тюрьме, она увидела единственную неоспоримую цель, единственную возможность вырваться из плена абсолютной бессмысленности и обрести хоть какое-то значение. Возможность стать матерью, наконец-то почувствовать себя нужной, даже если это означало неразрывную, порабощающую связь с этими могущественными и опасными мужчинами.
Её отчаянная, животная потребность в цели, в смысле, хоть в каком-то значении её существования, казалось, перевешивала последний, слабый отголосок инстинкта самосохранения.
Она вздрогнула, по её плечам пробежала едва заметная дрожь, и она снова посмотрела в окно. Мир за ним оставался лишь размытым пятном с далёкими, равнодушными, словно нарисованными деревьями и таким же равнодушным небом, словно огромной непроходимой стеной отделявшим её от прошлой жизни, от всего, что она когда-то знала и любила. Дни, недели, месяцы слились в бесконечную мутную даль, где не было ни будущего, ни прошлого, лишь застывшее, неподвижное настоящее, похожее на янтарь.
Казалось, прошла целая вечность, и в то же время, как будто это было только вчера, они с Эриком сидели на залитом солнцем балконе, откуда доносилось радостное щебетание птиц, а лёгкий ветерок колыхал кружевные занавески, и обсуждали будущее, в котором не было детей, только они вдвоём. Лиза улыбнулась, погрузившись в эти хрупкие, ускользающие воспоминания: они были так уверены в своих «свободных отношениях», прогрессивной, ничем не обременённой связи, полной лёгкости и независимости, исключающей любые обязательства. А затем, в результате ошеломляющего поворота судьбы, который тогда казался сказкой, волшебным сном, он опустился на одно колено, и в его полных любви глазах отразилось сияние бриллианта. Он протянул ей кольцо и пообещал вечную любовь, которая, казалось, сияла ярче солнца.
И только в этот момент, когда она сквозь пелену слёз, застилавшую глаза, смотрела, как опавшие листья танцуют на ветру, уносимые прочь и исчезающие вдали, резкая, жгучая и неоспоримая правда наконец пробилась сквозь туман её смятения, сквозь последние тлеющие угольки угасающей надежды. Почему она всё ещё цеплялась за эти воспоминания, за образ человека, который так легко её бросил? Человека, который не предпринял ни единой попытки связаться с ней, найти её или хотя бы признать, что она исчезла из этого мира. Его молчание было тяжелее любых оков, громче любых криков — оно было вопиющим, оглушительным отсутствием, окончательным и беспощадным доказательством того, что она для него совершенно ничего не значила.
Устав метаться из угла в угол, словно загнанный зверь в тесной клетке, Лиза чувствовала, как каждый нерв в её теле натянут до предела и вибрирует от внутренней дрожи. Шаги отдавались гулким эхом в сырой каменной камере, воздух в которой был спёртым и тяжёлым, пропитанным запахом плесени, пыли и отчаяния. Это крошечное пространство, казалось, сжималось вокруг неё, становясь ещё меньше под колпаком всепоглощающего ужаса. Чтобы хоть как-то справиться с нарастающей паникой, она медленно разделась до нижнего белья, ощущая прохладу влажного воздуха на своей коже — это было хоть какое-то реальное ощущение, противовес удушающей нереальности последних часов. Затем она забралась под единственное одеяло. Грубая колючая ткань, несмотря на свою жёсткость, создавала слабую, почти призрачную иллюзию уюта, но не могла заглушить ни сводящий желудок голод, ни липкую холодную тревогу, сдавливающую грудь ледяными тисками. Ожидание стало её единственным, неотступным спутником, компаньоном в этом безмолвном аду. Она знала, нет, она надеялась: рано или поздно тяжёлая дверь откроется и в проёме появится либо обстоятельный, предсказуемый Арон, либо более мягкий и нерешительный Александру, чтобы принести ей хоть какую-то еду и, возможно, крупицу информации, которая могла бы стать спасительной нитью в этой кромешной тьме.
Минуты тянулись мучительно, словно густой сироп, и каждая из них отмечалась лишь навязчивым, громким биением её собственного сердца, отдававшимся где-то в горле. Сорок долгих, безмолвных минут, когда единственным звуком, помимо бешеного пульса, было её неровное, прерывистое дыхание, заглушаемое ватным шумом в ушах. Монотонность и тишина начинали давить на рассудок, угрожая стереть последние остатки самоконтроля. Затем, когда напряжение достигло апогея, дверная ручка повернулась бесшумно, словно призрак или тонкая тень. Скрипнула петля, едва слышно, лишь лёгкий стон старого металла, но для чуткого, обостренного слуха Лизы это был гром, оглушительный взрыв, разорвавший наступившую тишину. В проеме, на фоне тусклого желтого света коридора, выросла высокая мужская фигура, почти силуэт. По губам Лизы скользнула едва заметная усмешка — маленькая болезненная победа, предвестник скорого избавления от изнурительного голода, или, возможно, тонкая, продуманная игра, призванная вывести его из равновесия. Она медленно прикрыла глаза, изображая глубокий, безмятежный сон, чтобы иметь возможность наблюдать.
Но тишина. Не та привычная, обнадеживающая, деловитая тишина Арона, нарушаемая лишь шорохом шагов и позвякиванием ключей, и не добродушное, чуть слышное посапывание Александру. Эта тишина была другой. Она была хищной, зловещей, плотной, как стена, и от нее по коже бежали мурашки. Через несколько секунд, которые показались вечностью, Лизу охватило ледяное предчувствие, пронзившее ее насквозь. Что-то шло не так. Сердце сжалось от внезапного приступа необъяснимой тревоги, на лбу выступил холодный пот. Медленно, с мучительной осторожностью она приоткрыла веки, совсем чуть-чуть, чтобы сквозь длинные ресницы пробился свет. Её взгляд, затуманенный сонным притворством, начал медленно фокусироваться на неподвижной фигуре, стоящей у изножья кровати.
Только через мгновение, когда её глаза полностью привыкли к обволакивающему полумраку камеры и она смогла различить очертания, ужас пронзил её до глубины души, словно ледяное лезвие. Это был не Арон. И не Александру. Это был Михай. Его одежда висела клочьями, была изодрана и перепачкана, словно он прошёл через настоящий ад, но не это напугало её больше всего. Лицо, перепачканное грязью и, возможно, запекшейся кровью, искажала безумная, адская ухмылка, обнажавшая пожелтевшие неровные зубы, напоминавшие звериные клыки. Глаза горели недобрым, безумным огнём, в котором не было ни капли человеческого тепла, лишь дикая, первобытная ярость. А в сжатой руке он неестественно
