в несколько догорающих углей, отбрасывающих длинные танцующие тени, которые искажали знакомую комнату, придавая ей чудовищные очертания. На каменном очаге лежал толстый журнал в кожаном переплёте, его страницы были раскрыты, как будто их бросили в спешке. Журнал Эрика. Её сердце колотилось в груди, как пойманная в клетку отчаявшаяся птица. Вот оно. Здесь она могла найти объяснение, ключ к разгадке его исчезновения, к разгадке этой ужасающей тайны. Её пальцы дрожали, когда она потянулась к нему. Кожа была холодной и гладкой на ощупь, заряженной странной, отталкивающей энергией.
Страницы были исписаны аккуратным, чётким почерком Эрика, но последняя запись была нацарапана почти неразборчиво, как будто в безумии. Она наклонилась ближе, тусклый свет мешал разобрать текст.
«…гул теперь повсюду. Это не просто пульс земли, а что-то… резонансное. Оно зовёт. Из самой глубокой расщелины. День 14. Показания зашкаливают. Магнитные флуктуации усиливаются. В старых легендах говорится о спящем сердце, но никогда не упоминается о его… пробуждении».
Лиза сглотнула, внезапно почувствовав сухость в горле. «Гул», о котором он упомянул, — это был тот самый рёв? Следующие строки были ещё более тревожными, почти бессвязными.
«Они здесь. Не только гора. Они идут из…нутри. Воздух сгущается. Сама скала стонет. Это не шахта. Это… врата. Древние. Непостижимые. И они требуют… дани. Тишина… это живое существо… оно наблюдает…»
Запись резко обрывалась, внизу страницы был рваный разрыв, как будто писателя прервали насильно. Несколько капель тёмной вязкой жидкости из прихожей испачкали угол журнала, впитавшись в пожелтевшую бумагу, как свежая рана. У Лизы перехватило дыхание. «Они». Кто такие «они»? И что значит «требуют дани»? Эрика схватили? Или что-то похуже?
Внезапный резкий треск, донёсшийся из глубины хижины, заставил её вздрогнуть, и она едва не выронила журнал. Это был не ветер и не проседание почвы. Это был чёткий, намеренный звук, как будто что-то ломалось. Он доносился из задней части дома, из-за небольшой кухни, где Эрик устроил импровизированную лабораторию для своих нетрадиционных геологических исследований. Что там могло быть? И почему именно сейчас, после такой тишины? Холодный, чужой запах, казалось, усилился, окутывая её, затягивая всё глубже в удушающую тайну. Страх боролся с растущей отчаянной решимостью. Она должна была знать. Ради Эрика. Ради собственного рассудка. Она крепче сжала журнал, зловещие слова которого жгли её разум, и медленно, осторожно двинулась в заднюю часть дома, навстречу разорванной тишине и неизвестному ужасу, который её ждал.
19
Едва Лиза переступила порог, ведущий в следующую комнату, как её мгновенно окутала гнетущая, непривычная тишина, которая отличалась от фонового шума улицы или даже тихого дома. Это была не просто тишина, а её физическое отсутствие, поглощающее звуки, словно все звуковые волны растворились или были поглощены невидимой ватой. Тишина давила на барабанные перепонки, заставляя уши звенеть, а сердце — тревожно биться, заглушая даже её собственное дыхание. Воздух здесь был тяжёлым и неподвижным, словно консервированным. Не просто тяжёлым, а вязким, загустевшим, как будто он не обновлялся десятилетиями. В нём чувствовалась пыль времён, застывшие ароматы старого дерева и чего-то ещё, неуловимого и тревожного. Он давил на грудь, затрудняя дыхание, и от этого давления по коже Лизы пробежал холодок, предвещая нечто необычное и даже пугающее. Это была просторная гостиная, но она казалась тёмной и мрачной. Она не просто казалась, а была погружена в полумрак, где тени жили своей жизнью, сгущаясь в углах и под массивной мебелью, скрывая детали и создавая иллюзию бесконечного пространства. Несмотря на дневное время, свет, проникавший сквозь узкие окна, занавешенные тяжёлыми, почти чёрными шторами, был приглушённым и казался мёртвым, неспособным разогнать гнетущую сумрачность. В углу виднелся массивный камин, но его топка была холодной и пустой, не даря ни единой искры тепла или уюта. В его холодных недрах лежала лишь горстка мёртвой золы, давно не видевшей живого пламени. Он был не просто неиспользуемым, а мёртвым сердцем комнаты, символом отсутствия жизни и гостеприимства.
Прямо в центре просторной гостиной, подавляя своим присутствием всё вокруг, стоял огромный стол, грубо сколоченный из тёмного дуба. Его массивная, почти первобытная форма доминировала над всем пространством, притягивая взгляд и оттягивая на себя остатки скудного света. Казалось, он был вырезан не из дерева, а из самой тьмы этой комнаты. Его столешница тускло блестела отполированной поверхностью, на которой иногда появлялись тёмные пятна, словно застарелые следы пролитого вина, но Лиза не могла отделаться от мысли, что это нечто иное — следы времени или даже более зловещие отпечатки. Вокруг него на таких же массивных, словно вырезанных из цельного ствола дуба табуретах, которые своей неподвижностью словно вросли в пол, сидели четверо мужчин.
Они были не просто крупными, а исполинскими, каждый из них казался высеченным из камня, сотканным из жилистых мышц и древней силы. Их огромные фигуры не столько сидели, сколько возвышались, их массивная плоть натягивала грубую ткань рубах, демонстрируя напряжение и нерастраченную силу. Их широченные плечи, толстые шеи и могучие руки с узловатыми пальцами, покоившиеся на столешнице, словно корни древних деревьев, не оставляли сомнений в их физической мощи — мощи, способной одним лишь захватом сломать кость. Им самое место на страницах древних румынских сказаний, где герои-великаны с густыми спутанными бородами и пронзительными глазами защищали страждущих и спасали невинных дев от поругания. Но в их нынешнем облике не было ничего от спасителей. Напротив, от них исходила первобытная, почти дикая сила, которая теперь казалась угрожающей, а не оберегающей, словно древний зверь, притаившийся в ожидании. Их лица были суровыми, обветренными, испещрёнными глубокими морщинами, которые рассказывали о жизни, полной лишений и борьбы. Глубоко посаженные, тёмные и неподвижные глаза, словно угольки в глубине пещеры, и одежда — грубые домотканые рубахи и тёмные жилеты, из-под которых виднелись кожаные ремни со шнуровкой, — лишь подчёркивали их неотесанность, самобытную силу и принадлежность к миру, далёкому от цивилизации.
И все четверо, как один, подняли на Лизу свои взгляды. Их взгляды были едины, словно ими управлял один разум, и Лиза почувствовала, как по её спине пробегает крупная дрожь. Не мигая, без малейшего намёка на любопытство или приветствие, они смотрели на неё не с любопытством и не с интересом, а с ожиданием, тяжёлым и пронзительным, словно читали её самые сокровенные мысли, проникали в душу, взвешивали её судьбу на невидимых весах. Безмолвный, но оглушительный допрос. Лиза почувствовала себя загнанной в ловушку, обнажённой под этим коллективным, безжалостным взглядом. Каждый нерв в её теле напрягся, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Ей внезапно стало невыносимо холодно, хотя в комнате не было сквозняка — это был холод не от температуры воздуха, а от глубокого, интуитивного страха, пронизывающего до костей.
Но самым пугающим было не это. Самым пугающим было отсутствие Эрика. Его тяжёлый непромокаемый плащ всё ещё висел на крючке в прихожей, источая едва уловимый, но знакомый запах леса и дождливого дня. Рядом стояли его высокие резиновые сапоги для охоты, покрытые засохшей грязью, а старенькое, но надёжное ружьё, с которым он никогда не расставался, было прислонено к стене, словно ждало своего хозяина. Все его личные вещи были здесь, нетронутые, но сам он словно испарился, растворился в этой гнетущей тишине, оставив после себя лишь необъяснимую зияющую пустоту, которая кричала о его отсутствии громче любого звука. Это было неестественно, неправильно, чудовищно. И в груди Лизы начала зарождаться ледяная паника, медленно, но верно растекающаяся по венам, замораживающая кровь и разум, предвещая неминуемую беду.
Лиза окаменела на месте, её тело застыло в неестественной, нелепой позе, словно в момент внезапной остановки Вселенной, лишившей её возможности двигаться и даже дышать. Сгорбленная фигура, одна нога приподнята, как будто она собиралась сделать шаг, рука полусогнута, как у марионетки, чьи нити неожиданно обрезали, — она была похожа на кролика, только что пойманного в безжалостные стальные силки. Хрупкое тело свело судорогой от ледяного, жгучего осознания собственной полной и безоговорочной обречённости. Этот ужас был настолько внезапным и всепоглощающим, что мгновенно парализовал её от кончиков пальцев до самых глубин души.
Все звуки, даже лихорадочную дробь её собственного сердца, казалось, поглотила давящая, всеобъемлющая тишина. Это было не просто отсутствие шума, а осязаемая, гнетущая масса, вязкая и плотная, словно воздух вокруг мгновенно превратился в невидимый, но непреодолимый клей, сковавший всё пространство и Лизу вместе с ним. Этот безмолвный вакуум, как ни парадоксально, не угнетал, а кричал своей пустотой, заглушая даже робкие вздохи, которые она пыталась вырвать из сжавшихся лёгких. Лёгкие, отчаянно цепляясь за жизнь, сжались в болезненном, судорожном спазме, требуя живительного кислорода, которого вдруг стало катастрофически не хватать, и ощущая себя словно в вакууме. А сердце, этот безумный, неутомимый метроном, бешено заколотилось в груди, отдаваясь глухим, оглушительно громким эхом в этой мёртвой тишине. Оно отбивало сумасшедшую, паническую дробь, похожую на похоронный бой барабанов, возвещающий о конце, о финальном аккорде её существования.
Каждая мышца её тела напряглась до предела, до последней дрожащей нити, превратившись в тугие, натянутые канаты, предчувствующие неминуемую, надвигающуюся беду. Ноги инстинктивно приготовились к бегству, к отчаянному рывку, который мог бы вырвать её из этой западни, но этот инстинктивный порыв тут же был подавлен ледяным уколом осознания. Разум, предательски ясный, жестокий разум, уже осознал тщетность, бессмысленность и абсолютную невозможность этого порыва. Она была поймана. Окончательно и бесповоротно, без единого, даже призрачного шанса на спасение. Её взгляд, дикий и полный отчаяния, лихорадочно метался из стороны в сторону, безостановочно скользя по пустынному пейзажу в поисках хоть какой-то зацепки — любой, самой крошечной лазейки, пути к спасению, но вокруг была лишь давящая, безмолвная, всепоглощающая угроза. Разрушенные стены, облупившиеся, словно мёртвая, гниющая кожа, отбрасывали длинные призрачные тени, а царившая повсюду абсолютная пустота безжалостно поглощала даже крошечные проблески надежды, стирая их из реальности.
Только сейчас, когда первый, самый примитивный и иррациональный ужас, парализовавший её на несколько невыносимо долгих мгновений, медленно, с неохотой отступил, уступив место ледяному, пронзительному, почти невыносимому осознанию, мозг начал понемногу функционировать в полную силу, словно выходя из густого, вязкого тумана. Адреналин, который мгновением ранее затуманивал рассудок, превращая всё вокруг в размытое, нечёткое пятно паники и примитивных инстинктов, теперь полностью отступил, оставив после себя лишь горькое послевкусие, подобное пеплу во рту, но позволившее ей ясно, без малейших прикрас, иллюзий и смягчений, оценить всю тяжесть, безысходность и абсолютную, всеобъемлющую обречённость ситуации. Перед ней развернулась картина, от которой кровь стыла в жилах, превращаясь в свинец, ощутимый в каждой вене, тяжёлый и холодный.
Она была совсем одна. Не просто одинока, а брошена в этом богом забытом, пустынном, мёртвом месте, напрочь оторванном от любого подобия нормальной цивилизации, от любого проявления жизни. Отсюда не доносился ни далёкий, едва различимый гул машин, ни привычный городской шум, ни даже приглушённый лай собак — лишь пронизывающий, скорбный ветер гулял по щербатым, полуразрушенным стенам, издавая жуткий, заунывный стон, похожий на плач заблудшей, неприкаянной души. Плотный слой многовековой пыли покрывал каждый уголок, каждый камень, каждую трещину, словно погребальный саван, скрывая последние следы жизни и надежды и предвещая забвение. А рядом, в этом жутком, гнетущем, могильном уединении, словно выросшие из-под земли, из самых её глубин, стояли четверо незнакомых огромных мужчин. Их молчаливые, почти непроницаемые лица, словно маски, не выражали ничего — ни агрессии, ни любопытства, ни даже тени эмоций, лишь абсолютное, пугающее, всепоглощающее равнодушие, которое пугало ещё больше, чем откровенная, неприкрытая злоба. Это равнодушие означало, что для них она не живой человек, не личность, а бездушный предмет, вещь, лишённая души, воли и права на существование. Их внушительные, монументальные фигуры, словно высеченные из камня, казались непреодолимым препятствием, надвигающейся, поглощающей всё тенью, готовой поглотить её целиком, стереть с лица земли.
Лиза мгновенно, с ужасающей, невыносимой ясностью поняла, что здесь, в этом безлюдном захолустье, где нет ни свидетелей, ни спасения, ни даже отголоска внешнего мира, где нет никаких границ, может случиться что угодно, и никто никогда не узнает правды. И если произойдёт самое худшее, то её тело не найдут ещё сто лет — оно просто растворится в песках забвения, станет частью этого мёртвого, безмолвного, равнодушного пейзажа. Более того, никто даже не станет его искать. Она была здесь совершенно невидима для мира, словно призрак, ещё не осознавший собственную смерть. Мысль о том, что она может исчезнуть без следа, как тот же Эрик, раствориться в этом безмолвном пространстве, как будто её никогда и не было, была страшнее самой смерти, страшнее любой физической боли. Это был поистине ужас небытия, полное отрицание её существования, стирание из ткани реальности, из памяти. Она оказалась запертой в безвыходной ловушке, вырванной из привычного мира, из собственной жизни, и теперь её судьба, её хрупкое существование полностью зависели от хладнокровной, непредсказуемой воли этих четырёх безмолвных, устрашающих незнакомцев, в чьих глазах не было ничего, кроме пустоты.
Тишину небольшой, но удивительно уютной избы, пропитанной глубоким, тёплым запахом древесного дыма, смешанным с тонким ароматом сушёных трав — чабреца, мяты и зверобоя, развешанных на грубых деревянных балках, — нарушил не просто голос, а глубокий, утробный, раскатистый бас, словно тяжёлый камень, брошенный в тёмные, бездонные глубины древнего колодца. Он был подобен не просто отдалённому раскату грома, а громовому эху, прокатившемуся по острым, зазубренным вершинам горного хребта, и от его мощной, первобытной вибрации, казалось, задрожали не только старые скрипучие половицы под ногами, издавая низкий протяжный стон, словно живые, но и хрупкие оконные стёкла в обветшалых рамах, пропуская внутрь холодный зимний воздух. Даже мельчайшие пылинки, танцевавшие в золотистых лучах света, падавших из мутных окон и от пылающей печи, словно замерли, а затем начали дрожать в этом акустическом вихре, и, конечно же, сухие травы, шелестевшие под потолком, издавали едва слышный таинственный шорох, словно вторя древним словам.
- Не бойся нас, хозяйка леса! Мы пришли на
Страницы были исписаны аккуратным, чётким почерком Эрика, но последняя запись была нацарапана почти неразборчиво, как будто в безумии. Она наклонилась ближе, тусклый свет мешал разобрать текст.
«…гул теперь повсюду. Это не просто пульс земли, а что-то… резонансное. Оно зовёт. Из самой глубокой расщелины. День 14. Показания зашкаливают. Магнитные флуктуации усиливаются. В старых легендах говорится о спящем сердце, но никогда не упоминается о его… пробуждении».
Лиза сглотнула, внезапно почувствовав сухость в горле. «Гул», о котором он упомянул, — это был тот самый рёв? Следующие строки были ещё более тревожными, почти бессвязными.
«Они здесь. Не только гора. Они идут из…нутри. Воздух сгущается. Сама скала стонет. Это не шахта. Это… врата. Древние. Непостижимые. И они требуют… дани. Тишина… это живое существо… оно наблюдает…»
Запись резко обрывалась, внизу страницы был рваный разрыв, как будто писателя прервали насильно. Несколько капель тёмной вязкой жидкости из прихожей испачкали угол журнала, впитавшись в пожелтевшую бумагу, как свежая рана. У Лизы перехватило дыхание. «Они». Кто такие «они»? И что значит «требуют дани»? Эрика схватили? Или что-то похуже?
Внезапный резкий треск, донёсшийся из глубины хижины, заставил её вздрогнуть, и она едва не выронила журнал. Это был не ветер и не проседание почвы. Это был чёткий, намеренный звук, как будто что-то ломалось. Он доносился из задней части дома, из-за небольшой кухни, где Эрик устроил импровизированную лабораторию для своих нетрадиционных геологических исследований. Что там могло быть? И почему именно сейчас, после такой тишины? Холодный, чужой запах, казалось, усилился, окутывая её, затягивая всё глубже в удушающую тайну. Страх боролся с растущей отчаянной решимостью. Она должна была знать. Ради Эрика. Ради собственного рассудка. Она крепче сжала журнал, зловещие слова которого жгли её разум, и медленно, осторожно двинулась в заднюю часть дома, навстречу разорванной тишине и неизвестному ужасу, который её ждал.
19
Едва Лиза переступила порог, ведущий в следующую комнату, как её мгновенно окутала гнетущая, непривычная тишина, которая отличалась от фонового шума улицы или даже тихого дома. Это была не просто тишина, а её физическое отсутствие, поглощающее звуки, словно все звуковые волны растворились или были поглощены невидимой ватой. Тишина давила на барабанные перепонки, заставляя уши звенеть, а сердце — тревожно биться, заглушая даже её собственное дыхание. Воздух здесь был тяжёлым и неподвижным, словно консервированным. Не просто тяжёлым, а вязким, загустевшим, как будто он не обновлялся десятилетиями. В нём чувствовалась пыль времён, застывшие ароматы старого дерева и чего-то ещё, неуловимого и тревожного. Он давил на грудь, затрудняя дыхание, и от этого давления по коже Лизы пробежал холодок, предвещая нечто необычное и даже пугающее. Это была просторная гостиная, но она казалась тёмной и мрачной. Она не просто казалась, а была погружена в полумрак, где тени жили своей жизнью, сгущаясь в углах и под массивной мебелью, скрывая детали и создавая иллюзию бесконечного пространства. Несмотря на дневное время, свет, проникавший сквозь узкие окна, занавешенные тяжёлыми, почти чёрными шторами, был приглушённым и казался мёртвым, неспособным разогнать гнетущую сумрачность. В углу виднелся массивный камин, но его топка была холодной и пустой, не даря ни единой искры тепла или уюта. В его холодных недрах лежала лишь горстка мёртвой золы, давно не видевшей живого пламени. Он был не просто неиспользуемым, а мёртвым сердцем комнаты, символом отсутствия жизни и гостеприимства.
Прямо в центре просторной гостиной, подавляя своим присутствием всё вокруг, стоял огромный стол, грубо сколоченный из тёмного дуба. Его массивная, почти первобытная форма доминировала над всем пространством, притягивая взгляд и оттягивая на себя остатки скудного света. Казалось, он был вырезан не из дерева, а из самой тьмы этой комнаты. Его столешница тускло блестела отполированной поверхностью, на которой иногда появлялись тёмные пятна, словно застарелые следы пролитого вина, но Лиза не могла отделаться от мысли, что это нечто иное — следы времени или даже более зловещие отпечатки. Вокруг него на таких же массивных, словно вырезанных из цельного ствола дуба табуретах, которые своей неподвижностью словно вросли в пол, сидели четверо мужчин.
Они были не просто крупными, а исполинскими, каждый из них казался высеченным из камня, сотканным из жилистых мышц и древней силы. Их огромные фигуры не столько сидели, сколько возвышались, их массивная плоть натягивала грубую ткань рубах, демонстрируя напряжение и нерастраченную силу. Их широченные плечи, толстые шеи и могучие руки с узловатыми пальцами, покоившиеся на столешнице, словно корни древних деревьев, не оставляли сомнений в их физической мощи — мощи, способной одним лишь захватом сломать кость. Им самое место на страницах древних румынских сказаний, где герои-великаны с густыми спутанными бородами и пронзительными глазами защищали страждущих и спасали невинных дев от поругания. Но в их нынешнем облике не было ничего от спасителей. Напротив, от них исходила первобытная, почти дикая сила, которая теперь казалась угрожающей, а не оберегающей, словно древний зверь, притаившийся в ожидании. Их лица были суровыми, обветренными, испещрёнными глубокими морщинами, которые рассказывали о жизни, полной лишений и борьбы. Глубоко посаженные, тёмные и неподвижные глаза, словно угольки в глубине пещеры, и одежда — грубые домотканые рубахи и тёмные жилеты, из-под которых виднелись кожаные ремни со шнуровкой, — лишь подчёркивали их неотесанность, самобытную силу и принадлежность к миру, далёкому от цивилизации.
И все четверо, как один, подняли на Лизу свои взгляды. Их взгляды были едины, словно ими управлял один разум, и Лиза почувствовала, как по её спине пробегает крупная дрожь. Не мигая, без малейшего намёка на любопытство или приветствие, они смотрели на неё не с любопытством и не с интересом, а с ожиданием, тяжёлым и пронзительным, словно читали её самые сокровенные мысли, проникали в душу, взвешивали её судьбу на невидимых весах. Безмолвный, но оглушительный допрос. Лиза почувствовала себя загнанной в ловушку, обнажённой под этим коллективным, безжалостным взглядом. Каждый нерв в её теле напрягся, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Ей внезапно стало невыносимо холодно, хотя в комнате не было сквозняка — это был холод не от температуры воздуха, а от глубокого, интуитивного страха, пронизывающего до костей.
Но самым пугающим было не это. Самым пугающим было отсутствие Эрика. Его тяжёлый непромокаемый плащ всё ещё висел на крючке в прихожей, источая едва уловимый, но знакомый запах леса и дождливого дня. Рядом стояли его высокие резиновые сапоги для охоты, покрытые засохшей грязью, а старенькое, но надёжное ружьё, с которым он никогда не расставался, было прислонено к стене, словно ждало своего хозяина. Все его личные вещи были здесь, нетронутые, но сам он словно испарился, растворился в этой гнетущей тишине, оставив после себя лишь необъяснимую зияющую пустоту, которая кричала о его отсутствии громче любого звука. Это было неестественно, неправильно, чудовищно. И в груди Лизы начала зарождаться ледяная паника, медленно, но верно растекающаяся по венам, замораживающая кровь и разум, предвещая неминуемую беду.
Лиза окаменела на месте, её тело застыло в неестественной, нелепой позе, словно в момент внезапной остановки Вселенной, лишившей её возможности двигаться и даже дышать. Сгорбленная фигура, одна нога приподнята, как будто она собиралась сделать шаг, рука полусогнута, как у марионетки, чьи нити неожиданно обрезали, — она была похожа на кролика, только что пойманного в безжалостные стальные силки. Хрупкое тело свело судорогой от ледяного, жгучего осознания собственной полной и безоговорочной обречённости. Этот ужас был настолько внезапным и всепоглощающим, что мгновенно парализовал её от кончиков пальцев до самых глубин души.
Все звуки, даже лихорадочную дробь её собственного сердца, казалось, поглотила давящая, всеобъемлющая тишина. Это было не просто отсутствие шума, а осязаемая, гнетущая масса, вязкая и плотная, словно воздух вокруг мгновенно превратился в невидимый, но непреодолимый клей, сковавший всё пространство и Лизу вместе с ним. Этот безмолвный вакуум, как ни парадоксально, не угнетал, а кричал своей пустотой, заглушая даже робкие вздохи, которые она пыталась вырвать из сжавшихся лёгких. Лёгкие, отчаянно цепляясь за жизнь, сжались в болезненном, судорожном спазме, требуя живительного кислорода, которого вдруг стало катастрофически не хватать, и ощущая себя словно в вакууме. А сердце, этот безумный, неутомимый метроном, бешено заколотилось в груди, отдаваясь глухим, оглушительно громким эхом в этой мёртвой тишине. Оно отбивало сумасшедшую, паническую дробь, похожую на похоронный бой барабанов, возвещающий о конце, о финальном аккорде её существования.
Каждая мышца её тела напряглась до предела, до последней дрожащей нити, превратившись в тугие, натянутые канаты, предчувствующие неминуемую, надвигающуюся беду. Ноги инстинктивно приготовились к бегству, к отчаянному рывку, который мог бы вырвать её из этой западни, но этот инстинктивный порыв тут же был подавлен ледяным уколом осознания. Разум, предательски ясный, жестокий разум, уже осознал тщетность, бессмысленность и абсолютную невозможность этого порыва. Она была поймана. Окончательно и бесповоротно, без единого, даже призрачного шанса на спасение. Её взгляд, дикий и полный отчаяния, лихорадочно метался из стороны в сторону, безостановочно скользя по пустынному пейзажу в поисках хоть какой-то зацепки — любой, самой крошечной лазейки, пути к спасению, но вокруг была лишь давящая, безмолвная, всепоглощающая угроза. Разрушенные стены, облупившиеся, словно мёртвая, гниющая кожа, отбрасывали длинные призрачные тени, а царившая повсюду абсолютная пустота безжалостно поглощала даже крошечные проблески надежды, стирая их из реальности.
Только сейчас, когда первый, самый примитивный и иррациональный ужас, парализовавший её на несколько невыносимо долгих мгновений, медленно, с неохотой отступил, уступив место ледяному, пронзительному, почти невыносимому осознанию, мозг начал понемногу функционировать в полную силу, словно выходя из густого, вязкого тумана. Адреналин, который мгновением ранее затуманивал рассудок, превращая всё вокруг в размытое, нечёткое пятно паники и примитивных инстинктов, теперь полностью отступил, оставив после себя лишь горькое послевкусие, подобное пеплу во рту, но позволившее ей ясно, без малейших прикрас, иллюзий и смягчений, оценить всю тяжесть, безысходность и абсолютную, всеобъемлющую обречённость ситуации. Перед ней развернулась картина, от которой кровь стыла в жилах, превращаясь в свинец, ощутимый в каждой вене, тяжёлый и холодный.
Она была совсем одна. Не просто одинока, а брошена в этом богом забытом, пустынном, мёртвом месте, напрочь оторванном от любого подобия нормальной цивилизации, от любого проявления жизни. Отсюда не доносился ни далёкий, едва различимый гул машин, ни привычный городской шум, ни даже приглушённый лай собак — лишь пронизывающий, скорбный ветер гулял по щербатым, полуразрушенным стенам, издавая жуткий, заунывный стон, похожий на плач заблудшей, неприкаянной души. Плотный слой многовековой пыли покрывал каждый уголок, каждый камень, каждую трещину, словно погребальный саван, скрывая последние следы жизни и надежды и предвещая забвение. А рядом, в этом жутком, гнетущем, могильном уединении, словно выросшие из-под земли, из самых её глубин, стояли четверо незнакомых огромных мужчин. Их молчаливые, почти непроницаемые лица, словно маски, не выражали ничего — ни агрессии, ни любопытства, ни даже тени эмоций, лишь абсолютное, пугающее, всепоглощающее равнодушие, которое пугало ещё больше, чем откровенная, неприкрытая злоба. Это равнодушие означало, что для них она не живой человек, не личность, а бездушный предмет, вещь, лишённая души, воли и права на существование. Их внушительные, монументальные фигуры, словно высеченные из камня, казались непреодолимым препятствием, надвигающейся, поглощающей всё тенью, готовой поглотить её целиком, стереть с лица земли.
Лиза мгновенно, с ужасающей, невыносимой ясностью поняла, что здесь, в этом безлюдном захолустье, где нет ни свидетелей, ни спасения, ни даже отголоска внешнего мира, где нет никаких границ, может случиться что угодно, и никто никогда не узнает правды. И если произойдёт самое худшее, то её тело не найдут ещё сто лет — оно просто растворится в песках забвения, станет частью этого мёртвого, безмолвного, равнодушного пейзажа. Более того, никто даже не станет его искать. Она была здесь совершенно невидима для мира, словно призрак, ещё не осознавший собственную смерть. Мысль о том, что она может исчезнуть без следа, как тот же Эрик, раствориться в этом безмолвном пространстве, как будто её никогда и не было, была страшнее самой смерти, страшнее любой физической боли. Это был поистине ужас небытия, полное отрицание её существования, стирание из ткани реальности, из памяти. Она оказалась запертой в безвыходной ловушке, вырванной из привычного мира, из собственной жизни, и теперь её судьба, её хрупкое существование полностью зависели от хладнокровной, непредсказуемой воли этих четырёх безмолвных, устрашающих незнакомцев, в чьих глазах не было ничего, кроме пустоты.
Тишину небольшой, но удивительно уютной избы, пропитанной глубоким, тёплым запахом древесного дыма, смешанным с тонким ароматом сушёных трав — чабреца, мяты и зверобоя, развешанных на грубых деревянных балках, — нарушил не просто голос, а глубокий, утробный, раскатистый бас, словно тяжёлый камень, брошенный в тёмные, бездонные глубины древнего колодца. Он был подобен не просто отдалённому раскату грома, а громовому эху, прокатившемуся по острым, зазубренным вершинам горного хребта, и от его мощной, первобытной вибрации, казалось, задрожали не только старые скрипучие половицы под ногами, издавая низкий протяжный стон, словно живые, но и хрупкие оконные стёкла в обветшалых рамах, пропуская внутрь холодный зимний воздух. Даже мельчайшие пылинки, танцевавшие в золотистых лучах света, падавших из мутных окон и от пылающей печи, словно замерли, а затем начали дрожать в этом акустическом вихре, и, конечно же, сухие травы, шелестевшие под потолком, издавали едва слышный таинственный шорох, словно вторя древним словам.
- Не бойся нас, хозяйка леса! Мы пришли на
