эту землю не со злом. Твой предок когда-то помог нам, теперь пришло время отплатить добром за добро, — пророкотал великан. Его слова не просто раздавались в воздухе, они пульсировали, вибрировали в самих деревянных стенах избы, отзывались глухим, низким эхом в груди Лизы, словно эхо под толщей земли, проникая до самых костей. В его голосе звучала неспешная, почти вековая мудрость, тяжесть древних камней, отшлифованных тысячелетиями ветра и дождя, и шум старых лесов, переживших не одно поколение, но при этом не было никакой угрозы, лишь глубокое, неоспоримое спокойствие, присущее силам природы.
Он сидел так близко к двери, что его массивная, несоразмерная фигура полностью закрывала проём, превращая его в чёрный, непроницаемый силуэт, словно вырезанный из самой ночи, или сгусток первозданной тьмы. Гигантская тень, отбрасываемая его телом в свете пылающей печи, раздувалась и сжималась, словно живое чудовище, занимая почти половину помещения, изгибаясь и колыхаясь на потемневших от времени стенах, рисуя причудливые, пугающие узоры, которые двигались и искажались, словно злые духи, танцующие в полумраке.
Лиза, чьё сердце бешено колотилось в груди, словно пойманная в силки птица, отчаянно бьющаяся о прутья клетки, почувствовала внезапный удушающий приступ паники.
На лбу выступили крошечные бисеринки холодного пота. Кровь стучала в ушах, заглушая все остальные звуки, превращая их в монотонный раздражающий гул, похожий на далёкий шум прибоя. Она с трудом выдавила из себя дрожащий, почти неслышный шёпот, который, казалось, затерялся в огромном, давящем пространстве избы:
- Кто вы? Как вы сюда попали? Где Эрик?
Её взгляд лихорадочно метался между массивными фигурами незнакомцев, пытаясь хотя бы отчасти осознать невероятность происходящего. Они просто появились в её избе, словно соткались из воздуха, не оставив ни единого, самого маленького следа на свежем, нетронутом снегу снаружи, не издав ни малейшего скрипа половиц и даже шороха при открывании двери. Их появление было абсолютно бесшумным, сверхъестественным, словно они не переступили порог, а возникли из небытия прямо в центре её маленького, привычного мира, нарушив все законы реальности.
- Слишком много вопросов и почти ни одного по делу, — пробурчал один из здоровяков, сидевших ближе к пышущей жаром печи. Его голос был более резким, чем у первого, с заметной ноткой нетерпения, словно он устал ждать или ему претили лишние церемонии и излишняя деликатность, которые, по его мнению, были здесь неуместны.
От печи исходило манящее, живительное тепло, обволакивающее и успокаивающее, но присутствие этих исполинов, казалось, вытягивало его из воздуха, поглощая каждую частицу и подавляя всякое желание приблизиться к источнику комфорта.
Второй великан был не менее массивным, чем первый, с невероятно широкими плечами и грубыми, словно высеченными из камня чертами лица, которые лишь подчёркивались отблесками танцующего огня, придавая им ещё большую суровость и древность, словно перед ней сидели ожившие идолы. Казалось, что их не двое, а гораздо больше, чем могла вместить её крошечная изба, и все они занимали невероятно много места, из-за чего изба казалась совсем маленькой и душной, как саркофаг. Пространство, которое всегда казалось таким надёжным и знакомым, теперь сжималось вокруг неё, наполненное этими чудовищными, непостижимыми существами, их запахом — землистым, лесным, с примесью чего-то дикого и необузданного, — и их подавляющей, почти осязаемой мощью.
Лиза открыла рот, чтобы задать новый поток вопросов, которые так и рвались наружу, желая понять природу этих пришельцев, их цель, но слова застряли у неё в горле горьким, сухим комом, словно она проглотила пыль. Она снова закрыла рот, чувствуя себя глупо и беспомощно перед лицом такой невероятной силы, такой непостижимой тайны. Ей было одновременно любопытно и до дрожи страшно. Страх был холодным, парализующим, обволакивающим, словно ледяной туман, проникающий до самых костей, замораживающий кровь, но сквозь него, сквозь панический ужас, пробивалось другое, гораздо более древнее, почти первобытное чувство — чисто женское любопытство.
Это было не просто банальное любопытство, а почти инстинктивное, хищническое желание получше рассмотреть незнакомцев, понять их природу, их силу, их место в этом мире. Она ловила себя на том, что её взгляд, несмотря на внутреннюю дрожь и желание отвернуться, скользит по их огромным массивным фигурам, по необычной одежде, сшитой, казалось, из грубого меха и кожи и украшенной таинственными символами, вышитыми или вырезанными, по их лицам — суровым, необычным, но по-своему притягательным в своей дикой, необузданной мощи, словно у диких зверей в человеческом обличье.
Боже, сейчас она чувствовала себя странно, почти ненормально, не в себе — словно похотливая кошка в марте, когда весенняя оттепель и пробуждающиеся инстинкты толкают всё живое на необдуманные, безудержные поступки. Дело было не в романтике или обычном желании, а в какой-то первобытной, необъяснимой тяге к неизведанному, к силе, к чему-то дикому и могущественному, что стояло перед ней, воплощая саму суть лесной стихии. Инстинкт, более древний, чем любая логика или страх, ударил в голову, заглушая панику и заставляя её вглядываться в глаза этим существам, которые явились невесть откуда, чтобы словом и делом навсегда изменить её маленький привычный мир, разбив его вдребезги и перестроив заново.
Лиза почувствовала, как её щёки заливает болезненный, почти лихорадочный румянец. Он распространился по её лицу, как бушующий огонь, окрасив щёки в багровый цвет, который быстро поднялся к вискам и лбу, обжигая кожу, словно под ней бушевал невидимый огонь. После этого внезапного прилива жара по её телу прокатилась обжигающая волна неконтролируемого, разъедающего стыда, сопровождаемая чем-то гораздо более пугающим: всепоглощающим, ранее неизвестным желанием, которое грозило поглотить её целиком, стерев саму её сущность и «я».
Мысль о том, чтобы встретиться лицом к лицу с Эриком, её любимым Эриком, который был её незыблемой опорой, её светлым будущим, её осознанным выбором и единственной настоящей любовью на всю жизнь, была невыносима. Его тёплый взгляд, его сильная рука, его непоколебимая доброта — все эти воспоминания усиливали её стыд. Как она могла объяснить это внезапное, необъяснимое, почти животное влечение, это безумное, отталкивающее искушение, которое грозило поглотить её целиком, уничтожив всё, что связывало её с реальностью, с привычным, чистым миром? Сама мысль о том, чтобы броситься в объятия одного из этих пугающе молчаливых незнакомцев, забыв о самоконтроле, гордости и нерушимых обещаниях, запечатлевшихся в её сердце, и отказавшись от всего, что связывало её с реальным миром, вызывала тошноту.
Мысль о том, чтобы отдаться одному из этих мужчин прямо здесь, на их драгоценном старинном дубовом столе, который когда-то был символом их нежной, невинной любви, а теперь стал холодным, скользким алтарём её позора, была невыносима. Этот стол, поблёскивающий в тусклом свете, больше не олицетворял обещанное счастье, а скорее был сценой для её невообразимого падения.
Эрик был её миром, центром её вселенной, её опорой и домом. Его спокойный, ясный взгляд, способный развеять любые сомнения и прогнать любые тени, его сильные, надёжные руки, всегда готовые обнять и защитить, его тихая, непоколебимая преданность, которая никогда не требовала доказательств, — всё это она ценила превыше всего, как самое дорогое сокровище. Он был её якорем в бурных жизненных морях, её единственным мужчиной, её несокрушимой скалой. Но эти пугающие, зловеще молчаливые незнакомцы были полной противоположностью всему, что олицетворял Эрик: его теплоте, его свету, его искренней человечности. Они были полной противоположностью всему, что она любила и ценила в жизни, полной противоположностью самой жизни.
Волна необъяснимой, всепоглощающей похоти захлестнула её, не просто поднявшись, как приливная волна, из глубин её подсознания, а обрушившись, как ураган, и разрушив все барьеры логики и приличий, которые она тщательно выстраивала годами, опираясь на своё воспитание и глубоко укоренившиеся моральные принципы. Эта сила лишила её чувств, дезориентировала и заставила забыть обо всём, кроме одного первобытного, животного зова, который был не тихим шёпотом, а отчаянным, настойчивым требованием. Это было что-то совершенно чуждое её природе, отталкивающее и постыдное, что-то, за что она должна была презирать себя, но в то же время невероятно сильное, отзывающееся невыносимой пульсирующей болью или, скорее, жгучим жаром внизу живота. Казалось, что её собственное тело предало её, вышло из-под контроля, откликнувшись на грубый, животный, необъяснимый зов, который, по всем законам её сознания, должен был вызывать лишь парализующий, панически-отвратительный ужас.
Лиза тихо, сдавленно вздохнула. Звук был едва слышен в гнетущей, странной тишине, которая наполнила комнату, поглотив все звуки. Она оторвала взгляд от безупречно отполированной поверхности стола, которая теперь казалась насмешливым зеркалом, отражающим её внутреннее смятение, искажённое, испуганное лицо, похожее на маску ужаса. Затем, медленно, преодолевая невидимое сопротивление, она перевела взгляд на четверых незнакомцев. Они не столько сидели, сколько нависали над ней, словно тёмная монолитная стена, занимавшая почти всё пространство просторной гостиной и подавлявшая её своим присутствием. Их абсолютная неподвижность была более угрожающей, чем любое внезапное движение; это была терпеливая, хищная неподвижность. Их лица были непроницаемыми, словно высеченными из древнего камня, а глаза, если ей удавалось на мгновение поймать их взгляд, казались глубокими и бездонными, как чёрные дыры, готовые поглотить её целиком, выпотрошить её душу и оставить лишь пустую оболочку.
Это была уже не её уютная гостиная, наполненная светом и тёплыми воспоминаниями; это была их сцена, их владения, а она была загнанной в ловушку испуганной добычей, хрупкой бабочкой, пойманной в невидимую, но прочную паутину, из которой не было выхода.
Голос Лизы, казалось, застрял у неё в горле, превратившись в хриплый, едва слышный шёпот, который, тем не менее, эхом разнёсся в давящей тишине старинного помещения. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь, пронизывающую всё её тело, и снова выдавила из себя:
— Что вам нужно и кто вы?.. — прохрипела она, пытаясь разглядеть их лица в полумраке, хотя интуиция уже подсказывала ей, что избежать общения с этими таинственными и явно могущественными незнакомцами не удастся. Их силуэты, словно вырезанные из самой тьмы, возвышались над ней, излучая невыразимую древнюю ауру превосходства.
На губах того, кого Лиза мысленно окрестила «ворчуном», появилась медленная, почти хищная усмешка, затронувшая уголки губ под густыми, потемневшими от времени усами. Его глаза блеснули в полумраке, словно два уголька. — Ну вот, начала задавать правильные вопросы, — произнёс он низким бархатистым голосом, в котором слышалась едва уловимая насмешка, заставившая Лизу внутренне содрогнуться.
Один из мужчин, самый высокий и, казалось, самый импозантный, сдержанно кивнул, словно подтверждая своё право быть первым. Его взгляд был властным и не терпящим возражений.
— Мы — главы четырёх старейших родов Румынии, — начал он глубоким, звучным голосом, каждое слово которого, казалось, было наполнено вековой мудростью. — Меня зовут Александру. Этот, — он кивнул на ворчуна, — шутник Арон. А это Атанасе, — он указал на мужчину с абсолютно бесстрастным лицом и бездонными глазами, — и Боян, — последний из четверых, массивный и молчаливый, лишь едва заметно кивнул.
Тишина снова воцарилась в комнате, сгустившись вокруг Лизы, пока Атанасе не заговорил. Его голос был тихим, но каждое слово камнем падало ей на душу, не оставляя сомнений в их решимости.
— Когда-то очень давно, — начал Атанасе, и в его голосе прозвучала нотка ностальгии, словно он говорил о давно ушедших эпохах, — мы были боярами, верными слугами и советниками при дворе могущественного предка твоего покойного супруга. Его звали Влад. — Он сделал паузу, чтобы информация улеглась в голове. — Поскольку род великого господаря Влада, который веками стоял нерушимо, вот-вот прервётся, а ты тоже являешься его потомком, только по другой, женской линии, собравшиеся главы наших родов приняли… — он поправился, — не просьбу, а непоколебимое решение. — Ты должна родить каждому из нас по ребёнку, последовательно, с промежутком в два года. Это наш долг и твой долг перед древним родом.
Голос Атанасе не дрогнул, оставаясь ровным и почти бесстрастным, но слова, которые он произнёс, были настолько чудовищны по своей сути, что Лиза почувствовала, как у неё перехватило дыхание. Её колени внезапно подкосились, словно подрубленные невидимой косой, и она безвольно опустилась на холодный деревянный пол там, где стояла, не в силах ни пошевелиться, ни даже вдохнуть. В голове зазвенело, а мир вокруг поплыл, теряя чёткость. Слова Атанасе, чудовищные по своей сути, эхом отдавались в каждом уголке её сознания, переплетаясь с жуткими образами. Родить? Каждого? По два года? Это был не просто шок, это было полное уничтожение её воли, её будущего, её самой. Сердце бешено колотилось в груди, отдаваясь глухим стуком в ушах, пока Лиза пребывала в глубоком, оглушающем шоке от того, что услышала мгновение назад. Её руки безвольно упали на колени, а взгляд стал опустошённым и отсутствующим.
20
С каждой отчаянной, обречённой попыткой побега, с каждым хрустящим скрежетом и глухим, окончательным щелчком засова, запирающего её в этой тесной, душной клетке, Лиза чувствовала, как её воля медленно, но неумолимо ослабевает. Она истончалась, не просто истончалась, а распадалась, превращаясь из крепкого, некогда несгибаемого стержня в нечто хрупкое, почти неосязаемое, как выцветшая фотография из прошлого, края которой уже начали сворачиваться, а цвета безвозвратно потускнели. Ей казалось, что её душа, прежде такая необъятная, яркая и свободная, теперь физически сжимается, стягивается в тугой болезненный узел, тщетно пытаясь уместиться в этих четырёх стенах сторожки — маленькой, но неприступной тюрьмы, пропитанной въедливым, удушающим запахом застарелой сырости, въевшейся в каждую щель плесенью, старым, отжившим своё, почти рассыпающимся деревом и многовековой, душной пылью. Комната, которая когда-то была обычной сторожкой, а теперь стала её персональным адом, где каждый предмет — от грубо сколоченного стола с въевшимися пятнами неизвестного происхождения, поверхность которого казалась шершавой и безжизненной под пальцами, до расшатанного стула с треснувшей спинкой, готового развалиться при любом неосторожном движении, и холодного, как лёд, подоконника, словно сковывающего её ладони, — был безмолвным, равнодушным, почти насмехающимся свидетелем её медленного, мучительного угасания. Даже одинокая тусклая лампочка под потолком, излучающая слабый желтоватый свет, казалась соучастницей её неволи, выделяя из мрака лишь самые уродливые детали её заточения.
Дни сменялись ночами, ночи — днями, теряя свои очертания и растворяясь
Он сидел так близко к двери, что его массивная, несоразмерная фигура полностью закрывала проём, превращая его в чёрный, непроницаемый силуэт, словно вырезанный из самой ночи, или сгусток первозданной тьмы. Гигантская тень, отбрасываемая его телом в свете пылающей печи, раздувалась и сжималась, словно живое чудовище, занимая почти половину помещения, изгибаясь и колыхаясь на потемневших от времени стенах, рисуя причудливые, пугающие узоры, которые двигались и искажались, словно злые духи, танцующие в полумраке.
Лиза, чьё сердце бешено колотилось в груди, словно пойманная в силки птица, отчаянно бьющаяся о прутья клетки, почувствовала внезапный удушающий приступ паники.
На лбу выступили крошечные бисеринки холодного пота. Кровь стучала в ушах, заглушая все остальные звуки, превращая их в монотонный раздражающий гул, похожий на далёкий шум прибоя. Она с трудом выдавила из себя дрожащий, почти неслышный шёпот, который, казалось, затерялся в огромном, давящем пространстве избы:
- Кто вы? Как вы сюда попали? Где Эрик?
Её взгляд лихорадочно метался между массивными фигурами незнакомцев, пытаясь хотя бы отчасти осознать невероятность происходящего. Они просто появились в её избе, словно соткались из воздуха, не оставив ни единого, самого маленького следа на свежем, нетронутом снегу снаружи, не издав ни малейшего скрипа половиц и даже шороха при открывании двери. Их появление было абсолютно бесшумным, сверхъестественным, словно они не переступили порог, а возникли из небытия прямо в центре её маленького, привычного мира, нарушив все законы реальности.
- Слишком много вопросов и почти ни одного по делу, — пробурчал один из здоровяков, сидевших ближе к пышущей жаром печи. Его голос был более резким, чем у первого, с заметной ноткой нетерпения, словно он устал ждать или ему претили лишние церемонии и излишняя деликатность, которые, по его мнению, были здесь неуместны.
От печи исходило манящее, живительное тепло, обволакивающее и успокаивающее, но присутствие этих исполинов, казалось, вытягивало его из воздуха, поглощая каждую частицу и подавляя всякое желание приблизиться к источнику комфорта.
Второй великан был не менее массивным, чем первый, с невероятно широкими плечами и грубыми, словно высеченными из камня чертами лица, которые лишь подчёркивались отблесками танцующего огня, придавая им ещё большую суровость и древность, словно перед ней сидели ожившие идолы. Казалось, что их не двое, а гораздо больше, чем могла вместить её крошечная изба, и все они занимали невероятно много места, из-за чего изба казалась совсем маленькой и душной, как саркофаг. Пространство, которое всегда казалось таким надёжным и знакомым, теперь сжималось вокруг неё, наполненное этими чудовищными, непостижимыми существами, их запахом — землистым, лесным, с примесью чего-то дикого и необузданного, — и их подавляющей, почти осязаемой мощью.
Лиза открыла рот, чтобы задать новый поток вопросов, которые так и рвались наружу, желая понять природу этих пришельцев, их цель, но слова застряли у неё в горле горьким, сухим комом, словно она проглотила пыль. Она снова закрыла рот, чувствуя себя глупо и беспомощно перед лицом такой невероятной силы, такой непостижимой тайны. Ей было одновременно любопытно и до дрожи страшно. Страх был холодным, парализующим, обволакивающим, словно ледяной туман, проникающий до самых костей, замораживающий кровь, но сквозь него, сквозь панический ужас, пробивалось другое, гораздо более древнее, почти первобытное чувство — чисто женское любопытство.
Это было не просто банальное любопытство, а почти инстинктивное, хищническое желание получше рассмотреть незнакомцев, понять их природу, их силу, их место в этом мире. Она ловила себя на том, что её взгляд, несмотря на внутреннюю дрожь и желание отвернуться, скользит по их огромным массивным фигурам, по необычной одежде, сшитой, казалось, из грубого меха и кожи и украшенной таинственными символами, вышитыми или вырезанными, по их лицам — суровым, необычным, но по-своему притягательным в своей дикой, необузданной мощи, словно у диких зверей в человеческом обличье.
Боже, сейчас она чувствовала себя странно, почти ненормально, не в себе — словно похотливая кошка в марте, когда весенняя оттепель и пробуждающиеся инстинкты толкают всё живое на необдуманные, безудержные поступки. Дело было не в романтике или обычном желании, а в какой-то первобытной, необъяснимой тяге к неизведанному, к силе, к чему-то дикому и могущественному, что стояло перед ней, воплощая саму суть лесной стихии. Инстинкт, более древний, чем любая логика или страх, ударил в голову, заглушая панику и заставляя её вглядываться в глаза этим существам, которые явились невесть откуда, чтобы словом и делом навсегда изменить её маленький привычный мир, разбив его вдребезги и перестроив заново.
Лиза почувствовала, как её щёки заливает болезненный, почти лихорадочный румянец. Он распространился по её лицу, как бушующий огонь, окрасив щёки в багровый цвет, который быстро поднялся к вискам и лбу, обжигая кожу, словно под ней бушевал невидимый огонь. После этого внезапного прилива жара по её телу прокатилась обжигающая волна неконтролируемого, разъедающего стыда, сопровождаемая чем-то гораздо более пугающим: всепоглощающим, ранее неизвестным желанием, которое грозило поглотить её целиком, стерев саму её сущность и «я».
Мысль о том, чтобы встретиться лицом к лицу с Эриком, её любимым Эриком, который был её незыблемой опорой, её светлым будущим, её осознанным выбором и единственной настоящей любовью на всю жизнь, была невыносима. Его тёплый взгляд, его сильная рука, его непоколебимая доброта — все эти воспоминания усиливали её стыд. Как она могла объяснить это внезапное, необъяснимое, почти животное влечение, это безумное, отталкивающее искушение, которое грозило поглотить её целиком, уничтожив всё, что связывало её с реальностью, с привычным, чистым миром? Сама мысль о том, чтобы броситься в объятия одного из этих пугающе молчаливых незнакомцев, забыв о самоконтроле, гордости и нерушимых обещаниях, запечатлевшихся в её сердце, и отказавшись от всего, что связывало её с реальным миром, вызывала тошноту.
Мысль о том, чтобы отдаться одному из этих мужчин прямо здесь, на их драгоценном старинном дубовом столе, который когда-то был символом их нежной, невинной любви, а теперь стал холодным, скользким алтарём её позора, была невыносима. Этот стол, поблёскивающий в тусклом свете, больше не олицетворял обещанное счастье, а скорее был сценой для её невообразимого падения.
Эрик был её миром, центром её вселенной, её опорой и домом. Его спокойный, ясный взгляд, способный развеять любые сомнения и прогнать любые тени, его сильные, надёжные руки, всегда готовые обнять и защитить, его тихая, непоколебимая преданность, которая никогда не требовала доказательств, — всё это она ценила превыше всего, как самое дорогое сокровище. Он был её якорем в бурных жизненных морях, её единственным мужчиной, её несокрушимой скалой. Но эти пугающие, зловеще молчаливые незнакомцы были полной противоположностью всему, что олицетворял Эрик: его теплоте, его свету, его искренней человечности. Они были полной противоположностью всему, что она любила и ценила в жизни, полной противоположностью самой жизни.
Волна необъяснимой, всепоглощающей похоти захлестнула её, не просто поднявшись, как приливная волна, из глубин её подсознания, а обрушившись, как ураган, и разрушив все барьеры логики и приличий, которые она тщательно выстраивала годами, опираясь на своё воспитание и глубоко укоренившиеся моральные принципы. Эта сила лишила её чувств, дезориентировала и заставила забыть обо всём, кроме одного первобытного, животного зова, который был не тихим шёпотом, а отчаянным, настойчивым требованием. Это было что-то совершенно чуждое её природе, отталкивающее и постыдное, что-то, за что она должна была презирать себя, но в то же время невероятно сильное, отзывающееся невыносимой пульсирующей болью или, скорее, жгучим жаром внизу живота. Казалось, что её собственное тело предало её, вышло из-под контроля, откликнувшись на грубый, животный, необъяснимый зов, который, по всем законам её сознания, должен был вызывать лишь парализующий, панически-отвратительный ужас.
Лиза тихо, сдавленно вздохнула. Звук был едва слышен в гнетущей, странной тишине, которая наполнила комнату, поглотив все звуки. Она оторвала взгляд от безупречно отполированной поверхности стола, которая теперь казалась насмешливым зеркалом, отражающим её внутреннее смятение, искажённое, испуганное лицо, похожее на маску ужаса. Затем, медленно, преодолевая невидимое сопротивление, она перевела взгляд на четверых незнакомцев. Они не столько сидели, сколько нависали над ней, словно тёмная монолитная стена, занимавшая почти всё пространство просторной гостиной и подавлявшая её своим присутствием. Их абсолютная неподвижность была более угрожающей, чем любое внезапное движение; это была терпеливая, хищная неподвижность. Их лица были непроницаемыми, словно высеченными из древнего камня, а глаза, если ей удавалось на мгновение поймать их взгляд, казались глубокими и бездонными, как чёрные дыры, готовые поглотить её целиком, выпотрошить её душу и оставить лишь пустую оболочку.
Это была уже не её уютная гостиная, наполненная светом и тёплыми воспоминаниями; это была их сцена, их владения, а она была загнанной в ловушку испуганной добычей, хрупкой бабочкой, пойманной в невидимую, но прочную паутину, из которой не было выхода.
Голос Лизы, казалось, застрял у неё в горле, превратившись в хриплый, едва слышный шёпот, который, тем не менее, эхом разнёсся в давящей тишине старинного помещения. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь, пронизывающую всё её тело, и снова выдавила из себя:
— Что вам нужно и кто вы?.. — прохрипела она, пытаясь разглядеть их лица в полумраке, хотя интуиция уже подсказывала ей, что избежать общения с этими таинственными и явно могущественными незнакомцами не удастся. Их силуэты, словно вырезанные из самой тьмы, возвышались над ней, излучая невыразимую древнюю ауру превосходства.
На губах того, кого Лиза мысленно окрестила «ворчуном», появилась медленная, почти хищная усмешка, затронувшая уголки губ под густыми, потемневшими от времени усами. Его глаза блеснули в полумраке, словно два уголька. — Ну вот, начала задавать правильные вопросы, — произнёс он низким бархатистым голосом, в котором слышалась едва уловимая насмешка, заставившая Лизу внутренне содрогнуться.
Один из мужчин, самый высокий и, казалось, самый импозантный, сдержанно кивнул, словно подтверждая своё право быть первым. Его взгляд был властным и не терпящим возражений.
— Мы — главы четырёх старейших родов Румынии, — начал он глубоким, звучным голосом, каждое слово которого, казалось, было наполнено вековой мудростью. — Меня зовут Александру. Этот, — он кивнул на ворчуна, — шутник Арон. А это Атанасе, — он указал на мужчину с абсолютно бесстрастным лицом и бездонными глазами, — и Боян, — последний из четверых, массивный и молчаливый, лишь едва заметно кивнул.
Тишина снова воцарилась в комнате, сгустившись вокруг Лизы, пока Атанасе не заговорил. Его голос был тихим, но каждое слово камнем падало ей на душу, не оставляя сомнений в их решимости.
— Когда-то очень давно, — начал Атанасе, и в его голосе прозвучала нотка ностальгии, словно он говорил о давно ушедших эпохах, — мы были боярами, верными слугами и советниками при дворе могущественного предка твоего покойного супруга. Его звали Влад. — Он сделал паузу, чтобы информация улеглась в голове. — Поскольку род великого господаря Влада, который веками стоял нерушимо, вот-вот прервётся, а ты тоже являешься его потомком, только по другой, женской линии, собравшиеся главы наших родов приняли… — он поправился, — не просьбу, а непоколебимое решение. — Ты должна родить каждому из нас по ребёнку, последовательно, с промежутком в два года. Это наш долг и твой долг перед древним родом.
Голос Атанасе не дрогнул, оставаясь ровным и почти бесстрастным, но слова, которые он произнёс, были настолько чудовищны по своей сути, что Лиза почувствовала, как у неё перехватило дыхание. Её колени внезапно подкосились, словно подрубленные невидимой косой, и она безвольно опустилась на холодный деревянный пол там, где стояла, не в силах ни пошевелиться, ни даже вдохнуть. В голове зазвенело, а мир вокруг поплыл, теряя чёткость. Слова Атанасе, чудовищные по своей сути, эхом отдавались в каждом уголке её сознания, переплетаясь с жуткими образами. Родить? Каждого? По два года? Это был не просто шок, это было полное уничтожение её воли, её будущего, её самой. Сердце бешено колотилось в груди, отдаваясь глухим стуком в ушах, пока Лиза пребывала в глубоком, оглушающем шоке от того, что услышала мгновение назад. Её руки безвольно упали на колени, а взгляд стал опустошённым и отсутствующим.
20
С каждой отчаянной, обречённой попыткой побега, с каждым хрустящим скрежетом и глухим, окончательным щелчком засова, запирающего её в этой тесной, душной клетке, Лиза чувствовала, как её воля медленно, но неумолимо ослабевает. Она истончалась, не просто истончалась, а распадалась, превращаясь из крепкого, некогда несгибаемого стержня в нечто хрупкое, почти неосязаемое, как выцветшая фотография из прошлого, края которой уже начали сворачиваться, а цвета безвозвратно потускнели. Ей казалось, что её душа, прежде такая необъятная, яркая и свободная, теперь физически сжимается, стягивается в тугой болезненный узел, тщетно пытаясь уместиться в этих четырёх стенах сторожки — маленькой, но неприступной тюрьмы, пропитанной въедливым, удушающим запахом застарелой сырости, въевшейся в каждую щель плесенью, старым, отжившим своё, почти рассыпающимся деревом и многовековой, душной пылью. Комната, которая когда-то была обычной сторожкой, а теперь стала её персональным адом, где каждый предмет — от грубо сколоченного стола с въевшимися пятнами неизвестного происхождения, поверхность которого казалась шершавой и безжизненной под пальцами, до расшатанного стула с треснувшей спинкой, готового развалиться при любом неосторожном движении, и холодного, как лёд, подоконника, словно сковывающего её ладони, — был безмолвным, равнодушным, почти насмехающимся свидетелем её медленного, мучительного угасания. Даже одинокая тусклая лампочка под потолком, излучающая слабый желтоватый свет, казалась соучастницей её неволи, выделяя из мрака лишь самые уродливые детали её заточения.
Дни сменялись ночами, ночи — днями, теряя свои очертания и растворяясь
