Как только она натянула привычные, дарящие мгновенное ощущение комфорта слои костюма, почувствовав, как прочная ткань облегает кожу, словно вторая защитная оболочка, Лиза ощутила прилив уверенности. Она целеустремлённо, выверяя каждое движение, направилась к своим высоким, слегка потрёпанным кожаным сапогам на толстой рифлёной подошве. Это были не парадные сапоги для торжественных случаев; их создали для того, чтобы в них было удобно ходить по глубокому снегу, вязкой грязи и каменистым тропам, чтобы они защищали ноги от колючих кустов и пронизывающего ветра. В комнате раздавался глухой, приглушённый стук каждого сапога, когда он с усилием, но бесшумно находил своё место на ноге, словно возвращался домой. Не останавливаясь, чтобы оглядеться, не позволяя своим мыслям отвлечься ни на секунду, она мысленно готовилась к следующему решающему шагу, к тщательно продуманному плану. Она резко развернулась на каблуках и направилась прямо в небольшую, слегка сырую кладовую, спрятанную в задней части дома. Воздух здесь был заметно прохладнее, с лёгким, но отчётливым землистым ароматом сушёных трав, подвешенных пучками, корнеплодов осеннего урожая и плотно закрытых банок с заготовками. Это было её личное убежище, неприкосновенный запас, который она кропотливо, с невероятным терпением и дальновидностью собирала месяцами, предвидя именно такие случаи — моменты, когда мир за пределами её дома потребует от неё всего её мужества и решимости. Её взгляд тут же без колебаний упал на угол, где лежал прочный, потрёпанный временем, но всё ещё безупречный парусиновый рюкзак с кожаными вставками — пока пустой, но внушительно готовый к наполнению, безмолвно обещающий трудный, но необходимый путь, который ждал её впереди.
С каждым предметом, аккуратно уложенным в видавший виды оливково-зелёный рюкзак — верного спутника, чья выцветшая ткань хранила память о бесчисленных пройденных путях, пропахнув сырым лесом, кислым запахом опавшей листвы и горьковатым дымом костров, — Лиза чувствовала, как тяжесть провизии, хоть и ощутимая, физически давящая на плечи, меркнет перед куда более невыносимым, гнетущим грузом: всепоглощающей, холодной как лёд неопределённостью. Физический вес рюкзака, ощутимый и конкретный, придавал ей некое подобие реальности, но он был ничтожен по сравнению с невидимым, но ощутимым давлением того, что ждало её впереди. Каждая пачка сухого пайка, небольшой, но драгоценный запас воды, тщательно собранная аптечка с бинтами и антисептиком, а также старый потёртый компас, стрелка которого, дрожа в ожидании верного направления, казалась единственной надёжной и постоянной вещью в этом хаотичном, разорванном мире, — всё это было лишь каплей в море её тревог, крошечным, зыбким островком рациональности в бушующем океане паники, который грозил поглотить её целиком.
Её сердце, словно пойманная в ловушку птица, забилось тревожным, рваным ритмом, отдаваясь глухим, набатным стуком в висках, заглушающим даже шёпот ветра и нарастающий пульс страха. Каждая клеточка её тела, от онемевших кончиков пальцев до пересохшего, царапающего горло, кричала об одном: чудовищность стоящей перед ней задачи была невообразима, она ощущалась как неприступная, покрытая инеем скала, путь к вершине которой скрывался в вечной мгле, сулящей лишь бесконечный холод и неизвестность. «Где, чёрт возьми, где мне теперь искать Эрика?» — этот вопрос был не просто мыслью, а ледяным уколом, пронзившим её насквозь и погасившим последнюю тлеющую искру надежды, оставив лишь обугленный след. С тех пор как они расстались, с того дня, когда неведомая чудовищная сила разорвала их привычный мир в клочья, превратив хрупкую ткань реальности в хаос, руины и непроглядную тьму, он мог уйти не просто далеко, а раствориться, словно призрак или дым, в бескрайних безмолвных просторах за пределами этих проклятых земель. Земель, которые теперь были пропитаны отчаянием, забвением и невидимой, но ощутимой угрозой, витавшей в спертом, тяжёлом воздухе, словно предвестник беды.
Сама мысль о множестве, бесконечном множестве вариантов его возможного местонахождения обрушилась на неё, словно ледяная лавина, заставив задыхаться от жуткого, парализующего отчаяния. Он мог быть где угодно — эта фраза была не утешением, а приговором, вынесенным без права обжалования, закрепляющим её безысходность. Как и в самой Лощине — заброшенном, жутком лабиринте, где каждый камень, каждая поросшая густым мхом бетонная плита старой военной части казались пропитанными смертельной тоской, отголосками давно угасших надежд и несбывшихся мечтаний, а их мертвенные тени танцевали на ветру. Здесь, среди скрипучих остовов разрушенных зданий, чьи пустые глазницы окон смотрели в никуда, словно мёртвые глаза, и ржавых обломков техники, похожих на кости давно умерших гигантов, всё ещё витали призрачные отголоски мрачных тайн, нашептывающих о неведомых опасностях, таящихся в каждой тени и ждущих своего часа, словно хищники. Воздух в Лощине был тяжёлым, словно налитым свинцом, и влажным, а его запах напоминал о тлении и сырости, как будто сама атмосфера помнила о пролитой здесь крови и забытых преступлениях, впитав их в себя.
Или же он мог оказаться в самом дальнем, диком предгорье — величественном до жути месте, где гранитные вершины, веками взиравшие на мир, казались неприступными твердынями, хранящими древние, невысказанные тайны. Их склоны, покрытые густыми непроходимыми лесами, образовывали настоящие зелёные лабиринты, где солнечный свет едва пробивался сквозь плотный полог вековых крон, оставляя на земле лишь редкие дрожащие лучи, не способные рассеять сумрак. Это было настоящее царство дикой, первобытной природы, безжалостное и древнее, где правили не законы людей, а нерушимые инстинкты борьбы за выживание. Там, среди безмолвных, таинственных троп, бродили могучие бурые медведи — истинные, суровые хозяева этих мест, чья необузданная сила могла сокрушить всё на своём пути, а взгляд предвещал лишь скорую гибель. В тени скользили призрачные рыси, их хищные глаза зловеще мерцали жёлто-зелёным огнём в густом полумраке, пока они с невыносимым терпением выслеживали добычу, сливаясь с окружающей средой. А по ночам, когда луна заливала вершины серебристым призрачным светом, раздавался леденящий душу вой ненасытных волков, для которых человек был лишь неожиданной, но желанной добычей, нарушившей покой их первобытных владений.
Каждый из этих вариантов, каждый мыслимый путь были одинаково пугающими, каждый нёс в себе не просто угрозу, а обещание неминуемой гибели, будь то от клыков дикого зверя, от предательских ловушек забытого мира, чьи секреты могли оказаться смертельными, или от рук других, столь же отчаявшихся людей, ставших не менее опасными, чем звери. Несмотря на всю свою внутреннюю решимость, на стальную волю, которая обычно вела её вперёд, Лиза чувствовала, как на неё накатывает волна безысходности, грозящая смыть последние проблески надежды и утянуть её в бездонную пучину. Как справиться? Как найти единственную иголку в бескрайнем тёмном стоге сена, если этот стог горит, а дым от него слепит глаза? Ответ ускользал, растворялся в воздухе, оставляя её один на один с чудовищной, всепоглощающей неизвестностью и холодным, пронзительным осознанием собственной ничтожности перед лицом хаоса, который не щадит никого.
Спустя мучительные сорок минут, каждая из которых тянулась, как бесконечная, липкая, вязкая нить, сплетаясь в невыносимо тугую, удушающую петлю времени, из которой не было ни выхода, ни спасения, ни даже крошечной щели для глотка надежды, Лиза уже глубоко и судорожно вдыхала влажный, пронзительный, пробирающий до костей холод. Это был не просто холод, а леденящие, безжалостные объятия самой смерти, каждая частица которых, казалось, превращалась в тысячи крошечных жгучих игл, впивающихся в лёгкие, сковывающих грудь невыносимой болью и высасывающих остатки жизненного тепла. Она шла не просто по тропинке, а по призрачному воспоминанию о ней — той, что когда-то была едва заметной, извилистой, уютной нитью в сумраке леса, а теперь полностью исчезла под бурлящими, мутными, зловонными потоками воды, неистово несущими хаотичные нагромождения грязных обломков — изуродованных веток, вырванных с корнем деревьев, сломанных стволов — зловещие следы недавнего буйства стихии. Каждый шаг был не просто испытанием её физических сил, а отчаянной безмолвной молитвой, последней попыткой нащупать крупицу твёрдой спасительной земли в этой жидкой, скользкой, предательской бездне, не зная, какой кошмар или зияющая пропасть таят в себе следующие мгновения, готовые беззвучно, но безжалостно поглотить её целиком.
Ощущение собственного тела как единого, совершенно бесформенного, насквозь промокшего, пропитавшегося водой, словно губка, и невыносимо отяжелевшего кома стало всепоглощающим, затмевая все остальные чувства. Ледяная дождевая вода не просто заливала её снаружи — она проникала повсюду, сквозь каждую ниточку насквозь промокшей, липкой к телу одежды, обволакивая кожу отвратительно холодной, неприятной плёнкой, просачиваясь под воротник и по рукавам, становясь частью её самой, чужеродным, но неотъемлемым элементом. Она чувствовала себя не просто промокшей до нитки, а ставшей частью этого бурлящего, безумного, безжалостного потока, растворившейся в нём, утратившей всякую индивидуальность, превратившейся в безликое пятно на поверхности хаоса. Каждый шаг сопровождался не просто хлюпаньем, а отвратительным чавкающим бульканьем, словно она тащила за собой невидимый, но непомерно тяжёлый мешок, полный воды, который постоянно грозил лопнуть, выпустив зловонную грязную жижу. Её обувь, давно утратившая всякую форму и ставшая чужеродным, непосильным продолжением ног, превратилась в два тяжёлых ледяных резервуара, из которых при каждом движении с тихим журчанием, похожим на тоскливый предсмертный вздох, вытекали потоки воды, а затем снова затекали внутрь, окутывая онемевшие, скованные холодом, почти мёртвые ступни невидимой, но мучительной, невыносимой пеленой.
Грязь, глубокая, вязкая и ненасытная, отвратительно чавкала под ногами, цепляясь за них мёртвой хваткой и грозя оторвать обувь с чудовищным причмокивающим звуком, словно сама земля пыталась утянуть её в свои недра. Под этой жижей постоянно скрежетали, хрустели, ломались и трещали бесчисленные мелкие ветки, сучья и обломки коры, словно обглоданные, сломанные кости, сброшенные с деревьев неумолимой, первобытной яростью урагана, оставившего после себя лишь пустоту. Слипшиеся, отяжелевшие от воды, мёртвые листья, сорванные с ветвей безжалостным ветром, прилипали к её одежде и волосам, создавая жуткое, невыносимое ощущение, будто сам лес, искалеченный и разъярённый, окутывает её своими мёртвыми, погребальными останками, пытаясь поглотить и сделать частью своей трагедии, частью своего безмолвного скорбного крика.
Ночь окутала лес непроглядной, абсолютной, липкой и душной тьмой, такой густой и зловещей, словно разверзлась сама бездонная пропасть, поглощающая не только последний проблеск света, но и последнюю каплю надежды, растворяющая в себе все звуки, все ощущения, все мысли. Крошечный фонарик Лизы, который ещё час назад казался единственным спасительным маяком в этом бесконечном хаосе, теперь лишь отчаянно и бессильно боролся с этой всепоглощающей тьмой, вырывая из неё жалкий, едва различимый метр за метром, который тут же снова безвозвратно поглощался непроницаемой завесой небытия. Его слабый, дрожащий, почти угасающий луч выхватывал лишь призрачные, искажённые, постоянно меняющиеся тени, которые плясали вокруг неё диким, безумным, кошмарным хороводом, множась и меняя форму, превращая ещё недавно знакомые, безобидные очертания деревьев в нечто угрожающее, чудовищное, зловещее и живое, способное в любой момент наброситься на неё, вырвавшись из тьмы.
Каждый её шаг был пропитан липким первобытным ужасом — не только от того, что могло скрываться в непроглядной безмолвной тьме, не только от ожидания невидимой опасности, но и от острого, пронзительного осознания собственной ничтожности и беспомощности перед лицом этой дикой, разъярённой первобытной стихии, которая казалась всемогущим, безжалостным древним божеством, играющим с ней, как с ничтожной песчинкой. Ураган ревел не просто как разъярённый, свирепый, ненасытный зверь — он выл, стонал, визжал, скрежетал, свистел, завывал, разрывая ночную тишину на мельчайшие болезненные клочья, наполняя воздух жуткими, нечеловеческими, адскими звуками, от которых звенело в ушах, стыла кровь и замирало, сжималось в комок сердце. Его неистовые, сокрушительные порывы заставляли вековые сосны, этих некогда непоколебимых лесных исполинов, стонать, скрипеть и протяжно мучительно завывать, раскачиваясь из стороны в сторону, словно жалкие сломанные игрушечные фигурки в руках невидимого, злобного, хихикающего великана, который играет со своей жертвой, прежде чем раздавить её. Могучие стволы, казалось, сгибались под нечеловеческим давлением, издавая пугающие звуки, похожие на предсмертные хрипы и треск ломающихся костей, предвещающие неминуемую жестокую гибель. А каждое дерево в этом густом и диком лесу, искажённое тенями и яростью ветра, казалось не просто хищником, а живым, злобным, голодным, пожирающим существом с горящими недобрыми глазами, протягивающим к ней свои корявые, узловатые, ветвистые лапы, похожие на скрюченные пальцы мертвеца или хищные, заточенные когти, готовые схватить её, опутать и утащить в свою бездонную, тёмную, безмолвную, вечно голодную пасть, из которой нет и не может быть возврата.
17
Бушующий за окном ураган достиг своего апогея. Он выл, стонал и рычал, словно бесчисленные голодные волки, собравшиеся у старой сторожки и с леденящим душу воем набрасывающиеся на её прочные стены. Ветер ревел, как голодный разъярённый зверь, его яростные порывы сотрясали само основание строения, пытаясь прорваться сквозь надёжные, веками закалённые бревенчатые стены, но Эрик, прислушиваясь к этому первобытному, всепоглощающему рёву стихии, знал, что все её усилия напрасны. Стены сторожки, крепкие и непоколебимые, как гранитная скала, выдержат любую, даже самую сокрушительную стихию. Удивительно, но охота, вопреки всему, оказалась на редкость удачной, настоящим чудом, граничащим с безрассудством. Ужасная погода, превратившая лес в непроглядную зыбкую мглу и распугавшая большую часть дичи, казалось, лишь укрепила его решимость, заставив мертвой хваткой вцепиться в этот шанс. Каждый шаг по обледенелой скользкой земле давался с невероятным трудом, ноги увязали в глубоком мокром снегу, словно в вязкой трясине. Пронизывающий до костей ветер нещадно хлестал по лицу, обжигая ледяными иглами, а ледяной дождь струился по щекам, слепя глаза и затрудняя даже дыхание, превращая каждый вдох в пытку. Видимость была почти нулевой, словно мир окутала непроницаемая пелена, но каким-то чудом, почти на ощупь, ведомый инстинктом и многолетним опытом, граничащим с шестым чувством, Эрик сумел подстрелить крупного, сильного самца оленя — настоящий, неслыханный подарок судьбы в таких нечеловеческих, почти апокалиптических условиях. Это был не просто трофей, не просто кусок мяса, а гарантия выживания, дарованная самой дикой, безжалостной природой, её невольное проявление милосердия.
С каждым предметом, аккуратно уложенным в видавший виды оливково-зелёный рюкзак — верного спутника, чья выцветшая ткань хранила память о бесчисленных пройденных путях, пропахнув сырым лесом, кислым запахом опавшей листвы и горьковатым дымом костров, — Лиза чувствовала, как тяжесть провизии, хоть и ощутимая, физически давящая на плечи, меркнет перед куда более невыносимым, гнетущим грузом: всепоглощающей, холодной как лёд неопределённостью. Физический вес рюкзака, ощутимый и конкретный, придавал ей некое подобие реальности, но он был ничтожен по сравнению с невидимым, но ощутимым давлением того, что ждало её впереди. Каждая пачка сухого пайка, небольшой, но драгоценный запас воды, тщательно собранная аптечка с бинтами и антисептиком, а также старый потёртый компас, стрелка которого, дрожа в ожидании верного направления, казалась единственной надёжной и постоянной вещью в этом хаотичном, разорванном мире, — всё это было лишь каплей в море её тревог, крошечным, зыбким островком рациональности в бушующем океане паники, который грозил поглотить её целиком.
Её сердце, словно пойманная в ловушку птица, забилось тревожным, рваным ритмом, отдаваясь глухим, набатным стуком в висках, заглушающим даже шёпот ветра и нарастающий пульс страха. Каждая клеточка её тела, от онемевших кончиков пальцев до пересохшего, царапающего горло, кричала об одном: чудовищность стоящей перед ней задачи была невообразима, она ощущалась как неприступная, покрытая инеем скала, путь к вершине которой скрывался в вечной мгле, сулящей лишь бесконечный холод и неизвестность. «Где, чёрт возьми, где мне теперь искать Эрика?» — этот вопрос был не просто мыслью, а ледяным уколом, пронзившим её насквозь и погасившим последнюю тлеющую искру надежды, оставив лишь обугленный след. С тех пор как они расстались, с того дня, когда неведомая чудовищная сила разорвала их привычный мир в клочья, превратив хрупкую ткань реальности в хаос, руины и непроглядную тьму, он мог уйти не просто далеко, а раствориться, словно призрак или дым, в бескрайних безмолвных просторах за пределами этих проклятых земель. Земель, которые теперь были пропитаны отчаянием, забвением и невидимой, но ощутимой угрозой, витавшей в спертом, тяжёлом воздухе, словно предвестник беды.
Сама мысль о множестве, бесконечном множестве вариантов его возможного местонахождения обрушилась на неё, словно ледяная лавина, заставив задыхаться от жуткого, парализующего отчаяния. Он мог быть где угодно — эта фраза была не утешением, а приговором, вынесенным без права обжалования, закрепляющим её безысходность. Как и в самой Лощине — заброшенном, жутком лабиринте, где каждый камень, каждая поросшая густым мхом бетонная плита старой военной части казались пропитанными смертельной тоской, отголосками давно угасших надежд и несбывшихся мечтаний, а их мертвенные тени танцевали на ветру. Здесь, среди скрипучих остовов разрушенных зданий, чьи пустые глазницы окон смотрели в никуда, словно мёртвые глаза, и ржавых обломков техники, похожих на кости давно умерших гигантов, всё ещё витали призрачные отголоски мрачных тайн, нашептывающих о неведомых опасностях, таящихся в каждой тени и ждущих своего часа, словно хищники. Воздух в Лощине был тяжёлым, словно налитым свинцом, и влажным, а его запах напоминал о тлении и сырости, как будто сама атмосфера помнила о пролитой здесь крови и забытых преступлениях, впитав их в себя.
Или же он мог оказаться в самом дальнем, диком предгорье — величественном до жути месте, где гранитные вершины, веками взиравшие на мир, казались неприступными твердынями, хранящими древние, невысказанные тайны. Их склоны, покрытые густыми непроходимыми лесами, образовывали настоящие зелёные лабиринты, где солнечный свет едва пробивался сквозь плотный полог вековых крон, оставляя на земле лишь редкие дрожащие лучи, не способные рассеять сумрак. Это было настоящее царство дикой, первобытной природы, безжалостное и древнее, где правили не законы людей, а нерушимые инстинкты борьбы за выживание. Там, среди безмолвных, таинственных троп, бродили могучие бурые медведи — истинные, суровые хозяева этих мест, чья необузданная сила могла сокрушить всё на своём пути, а взгляд предвещал лишь скорую гибель. В тени скользили призрачные рыси, их хищные глаза зловеще мерцали жёлто-зелёным огнём в густом полумраке, пока они с невыносимым терпением выслеживали добычу, сливаясь с окружающей средой. А по ночам, когда луна заливала вершины серебристым призрачным светом, раздавался леденящий душу вой ненасытных волков, для которых человек был лишь неожиданной, но желанной добычей, нарушившей покой их первобытных владений.
Каждый из этих вариантов, каждый мыслимый путь были одинаково пугающими, каждый нёс в себе не просто угрозу, а обещание неминуемой гибели, будь то от клыков дикого зверя, от предательских ловушек забытого мира, чьи секреты могли оказаться смертельными, или от рук других, столь же отчаявшихся людей, ставших не менее опасными, чем звери. Несмотря на всю свою внутреннюю решимость, на стальную волю, которая обычно вела её вперёд, Лиза чувствовала, как на неё накатывает волна безысходности, грозящая смыть последние проблески надежды и утянуть её в бездонную пучину. Как справиться? Как найти единственную иголку в бескрайнем тёмном стоге сена, если этот стог горит, а дым от него слепит глаза? Ответ ускользал, растворялся в воздухе, оставляя её один на один с чудовищной, всепоглощающей неизвестностью и холодным, пронзительным осознанием собственной ничтожности перед лицом хаоса, который не щадит никого.
Спустя мучительные сорок минут, каждая из которых тянулась, как бесконечная, липкая, вязкая нить, сплетаясь в невыносимо тугую, удушающую петлю времени, из которой не было ни выхода, ни спасения, ни даже крошечной щели для глотка надежды, Лиза уже глубоко и судорожно вдыхала влажный, пронзительный, пробирающий до костей холод. Это был не просто холод, а леденящие, безжалостные объятия самой смерти, каждая частица которых, казалось, превращалась в тысячи крошечных жгучих игл, впивающихся в лёгкие, сковывающих грудь невыносимой болью и высасывающих остатки жизненного тепла. Она шла не просто по тропинке, а по призрачному воспоминанию о ней — той, что когда-то была едва заметной, извилистой, уютной нитью в сумраке леса, а теперь полностью исчезла под бурлящими, мутными, зловонными потоками воды, неистово несущими хаотичные нагромождения грязных обломков — изуродованных веток, вырванных с корнем деревьев, сломанных стволов — зловещие следы недавнего буйства стихии. Каждый шаг был не просто испытанием её физических сил, а отчаянной безмолвной молитвой, последней попыткой нащупать крупицу твёрдой спасительной земли в этой жидкой, скользкой, предательской бездне, не зная, какой кошмар или зияющая пропасть таят в себе следующие мгновения, готовые беззвучно, но безжалостно поглотить её целиком.
Ощущение собственного тела как единого, совершенно бесформенного, насквозь промокшего, пропитавшегося водой, словно губка, и невыносимо отяжелевшего кома стало всепоглощающим, затмевая все остальные чувства. Ледяная дождевая вода не просто заливала её снаружи — она проникала повсюду, сквозь каждую ниточку насквозь промокшей, липкой к телу одежды, обволакивая кожу отвратительно холодной, неприятной плёнкой, просачиваясь под воротник и по рукавам, становясь частью её самой, чужеродным, но неотъемлемым элементом. Она чувствовала себя не просто промокшей до нитки, а ставшей частью этого бурлящего, безумного, безжалостного потока, растворившейся в нём, утратившей всякую индивидуальность, превратившейся в безликое пятно на поверхности хаоса. Каждый шаг сопровождался не просто хлюпаньем, а отвратительным чавкающим бульканьем, словно она тащила за собой невидимый, но непомерно тяжёлый мешок, полный воды, который постоянно грозил лопнуть, выпустив зловонную грязную жижу. Её обувь, давно утратившая всякую форму и ставшая чужеродным, непосильным продолжением ног, превратилась в два тяжёлых ледяных резервуара, из которых при каждом движении с тихим журчанием, похожим на тоскливый предсмертный вздох, вытекали потоки воды, а затем снова затекали внутрь, окутывая онемевшие, скованные холодом, почти мёртвые ступни невидимой, но мучительной, невыносимой пеленой.
Грязь, глубокая, вязкая и ненасытная, отвратительно чавкала под ногами, цепляясь за них мёртвой хваткой и грозя оторвать обувь с чудовищным причмокивающим звуком, словно сама земля пыталась утянуть её в свои недра. Под этой жижей постоянно скрежетали, хрустели, ломались и трещали бесчисленные мелкие ветки, сучья и обломки коры, словно обглоданные, сломанные кости, сброшенные с деревьев неумолимой, первобытной яростью урагана, оставившего после себя лишь пустоту. Слипшиеся, отяжелевшие от воды, мёртвые листья, сорванные с ветвей безжалостным ветром, прилипали к её одежде и волосам, создавая жуткое, невыносимое ощущение, будто сам лес, искалеченный и разъярённый, окутывает её своими мёртвыми, погребальными останками, пытаясь поглотить и сделать частью своей трагедии, частью своего безмолвного скорбного крика.
Ночь окутала лес непроглядной, абсолютной, липкой и душной тьмой, такой густой и зловещей, словно разверзлась сама бездонная пропасть, поглощающая не только последний проблеск света, но и последнюю каплю надежды, растворяющая в себе все звуки, все ощущения, все мысли. Крошечный фонарик Лизы, который ещё час назад казался единственным спасительным маяком в этом бесконечном хаосе, теперь лишь отчаянно и бессильно боролся с этой всепоглощающей тьмой, вырывая из неё жалкий, едва различимый метр за метром, который тут же снова безвозвратно поглощался непроницаемой завесой небытия. Его слабый, дрожащий, почти угасающий луч выхватывал лишь призрачные, искажённые, постоянно меняющиеся тени, которые плясали вокруг неё диким, безумным, кошмарным хороводом, множась и меняя форму, превращая ещё недавно знакомые, безобидные очертания деревьев в нечто угрожающее, чудовищное, зловещее и живое, способное в любой момент наброситься на неё, вырвавшись из тьмы.
Каждый её шаг был пропитан липким первобытным ужасом — не только от того, что могло скрываться в непроглядной безмолвной тьме, не только от ожидания невидимой опасности, но и от острого, пронзительного осознания собственной ничтожности и беспомощности перед лицом этой дикой, разъярённой первобытной стихии, которая казалась всемогущим, безжалостным древним божеством, играющим с ней, как с ничтожной песчинкой. Ураган ревел не просто как разъярённый, свирепый, ненасытный зверь — он выл, стонал, визжал, скрежетал, свистел, завывал, разрывая ночную тишину на мельчайшие болезненные клочья, наполняя воздух жуткими, нечеловеческими, адскими звуками, от которых звенело в ушах, стыла кровь и замирало, сжималось в комок сердце. Его неистовые, сокрушительные порывы заставляли вековые сосны, этих некогда непоколебимых лесных исполинов, стонать, скрипеть и протяжно мучительно завывать, раскачиваясь из стороны в сторону, словно жалкие сломанные игрушечные фигурки в руках невидимого, злобного, хихикающего великана, который играет со своей жертвой, прежде чем раздавить её. Могучие стволы, казалось, сгибались под нечеловеческим давлением, издавая пугающие звуки, похожие на предсмертные хрипы и треск ломающихся костей, предвещающие неминуемую жестокую гибель. А каждое дерево в этом густом и диком лесу, искажённое тенями и яростью ветра, казалось не просто хищником, а живым, злобным, голодным, пожирающим существом с горящими недобрыми глазами, протягивающим к ней свои корявые, узловатые, ветвистые лапы, похожие на скрюченные пальцы мертвеца или хищные, заточенные когти, готовые схватить её, опутать и утащить в свою бездонную, тёмную, безмолвную, вечно голодную пасть, из которой нет и не может быть возврата.
17
Бушующий за окном ураган достиг своего апогея. Он выл, стонал и рычал, словно бесчисленные голодные волки, собравшиеся у старой сторожки и с леденящим душу воем набрасывающиеся на её прочные стены. Ветер ревел, как голодный разъярённый зверь, его яростные порывы сотрясали само основание строения, пытаясь прорваться сквозь надёжные, веками закалённые бревенчатые стены, но Эрик, прислушиваясь к этому первобытному, всепоглощающему рёву стихии, знал, что все её усилия напрасны. Стены сторожки, крепкие и непоколебимые, как гранитная скала, выдержат любую, даже самую сокрушительную стихию. Удивительно, но охота, вопреки всему, оказалась на редкость удачной, настоящим чудом, граничащим с безрассудством. Ужасная погода, превратившая лес в непроглядную зыбкую мглу и распугавшая большую часть дичи, казалось, лишь укрепила его решимость, заставив мертвой хваткой вцепиться в этот шанс. Каждый шаг по обледенелой скользкой земле давался с невероятным трудом, ноги увязали в глубоком мокром снегу, словно в вязкой трясине. Пронизывающий до костей ветер нещадно хлестал по лицу, обжигая ледяными иглами, а ледяной дождь струился по щекам, слепя глаза и затрудняя даже дыхание, превращая каждый вдох в пытку. Видимость была почти нулевой, словно мир окутала непроницаемая пелена, но каким-то чудом, почти на ощупь, ведомый инстинктом и многолетним опытом, граничащим с шестым чувством, Эрик сумел подстрелить крупного, сильного самца оленя — настоящий, неслыханный подарок судьбы в таких нечеловеческих, почти апокалиптических условиях. Это был не просто трофей, не просто кусок мяса, а гарантия выживания, дарованная самой дикой, безжалостной природой, её невольное проявление милосердия.
