Свидания и разговоры по телефону на время карантина были запрещены. Наверное, так даже было лучше, ведь одиночество, печаль и чувство страха не отпускавшие меня всё это время, лечились надеждой на то, что там, за бесконечными решётками и железными дверьми, ко мне рвётся и ожидает кто–то родной.
За сутки до перевода в обычную камеру меня повторно препроводили в кабинет психолога, которая днём ранее составила мой психологический портрет и исключила суицидальные наклонности, агрессию и психические отклонения. Рядом с ней сидела молодая врач мне неизвестная. Обе смотрели на меня внимательным, оценивающим взглядом.
– При поступлении сюда, санитар зафиксировала у тебя синяк и лёгкий порез на правой скуле. Откуда они взялись? – спросила зрелая психолог.
– Я уже говорила, что споткнулась и ударилась лицом о край стола в судебном изоляторе, – выгородила я капитана, простив за побои, которые не оправдывала, но понимала их истоки.
– Знаешь, в женской тюрьме всё не так как в армии или в мужском исправительном заведении. Тут никого не гнобят за сотрудничество с администрацией, медперсоналом и начальством. Напротив, здесь такая связь поощряется сокамерницами. Можешь сделать первый шаг к налаживанию отношений с нами, сказав сейчас правду.
– Я правду и говорю!
– А у меня есть версия от конвоирши, присутствовавшей в суде, что это муж тебя обидел.
– Какое это имеет отношение к медицинскому осмотру и моему нахождению здесь?
– Мы вносим любые отклонения в твою медицинскую карту. Её копия вместе с остальными важными сведениями о тебе будет передана твоему супругу. Но не стоит его бояться! Если он бьёт тебя, то этим займётся полиция.
– Вы уже внесли травму при падении. К чему снова этот вопрос?
– Ты беременна, – с ошеломляющим известием вступила в беседу молодая докторша. – Я гинеколог, изучавшая твои анализы и результаты осмотра, что проводила моя коллега. Если муж регулярно бьёт тебя, то ты обязана подать на него заявление, потому что от этого тоже зависит, где будет содержаться дитя после рождения: с отцом или в доме ребёнка.
– Что Вы сказали? Я беременна?
– У тебя срок около пяти недель. Разве ты сама не заметила задержку?
– Да, но я винила в этом стресс. Наверное, в анализах какая–то ошибка! Понимаете, мой муж… не способен зачать, а кроме него у меня не было мужчин.
– Значит, ты «залетела» от святого духа! – неприятно сморщилась психолог.
– Я прошу разрешения пройти повторный осмотр, – обратилась я к гинекологу. – У супруга варикоцеле, его сперма плохого качества и не в состоянии оплодотворить яйцеклетку.
– Плохое качество сперматозоидов не исключает возможности зачать ребёнка. Тут скорее случай играет роль или Бог, кто в него верит, – объяснила она мне, улыбаясь. – На повторный осмотр мне понадобится разрешение, а пока что ответь на вопрос: «Муж проявляет насилие в доме?».
– Нет, – отчётливо ответила я, внутри расцветая, как первый подснежник, пробившийся к свету из–под талого льда. Мне сложно было поверить в услышанное, но по моим щекам текли невидимые слёзы счастья и надежды, что я вновь обрела.
Вернувшись в карантинную камеру, я прислонила свои ладони к животу, и взглянула на них, слегка трясшихся от восторженного волнения. Я закрыла глаза и позволила себе зарыдать. Наконец–то ком горечи и боли, застопоренный в горле, поднялся вверх и вылился слезами из глаз. Я плакала о своей судьбе, о несправедливости осуждения, о капитане, о плоде в моём чреве, которого совсем не ждала, но безумно желала. «Как же так? – говорила я с небесами. – Внутри меня малыш, а я внутри железной клетки! Куда мне его принести? В дом ребёнка при тюрьме? Отдать мужу, не любящему детей, или его неприятной мамаше? Как он будет расти без меня? Нет, нет, надо выбираться! – сделала я глубокий вдох и открыла глаза. – Чего бы мне это ни стоило, я должна выйти отсюда раньше назначенного срока!».
Тем же вечером юная гинеколог, сумевшая получить разрешение на повторное обследование, подтвердила мою беременность.
– Через девять недель, если получится провести ультразвуковое обследование, то ты сможешь услышать, как бьётся его сердце.
– Сердце моего малыша! – засияла я.
– Да, только я здесь работаю совсем недавно, взамен той, что осматривала тебя, – врач наклонилась ко мне и прошептала. – Опыта работы в тюрьме у меня немного, но я уже успела заметить, что беременным здесь несладко. Мы обязаны следовать протоколам, которые порой бесчеловечны. Для тебя это может означать дефицит медицинской помощи, поэтому постарайся иметь деньги на личном счёту или заведи знакомства в администрации. Только так ты сможешь обеспечить себе спокойные роды.
Я кивнула ей в благодарность перед тем, как меня вернули в карантинную комнату.
На следующий день медицинская карта была полностью готова, а копия отправлена капитану. Меня ожидала заключительная процедура – санитарная обработка и выдача новой формы. От стрижки волос я отказалась, а вот помывки под прохладным душем было не избежать. Купаться хотелось, да только водой потеплее, но я была не дома и даже не в армии. Там, в тюрьме строгого режима, со мной не церемонились и комфорта не обещали.
«Направо! Налево!», – командовала строгая служащая, обливая меня весьма ощутимым напором воды, а я вспоминала прекрасный сон, что приснился мне ночью.
В нём я гуляла у озера за руку со златовласым мальчиком, который был очень похож на капитана.
– Ничего не бойся, мама, – поднял он на меня глаза, жмурясь от солнца. – Я защищу тебя от всего плохого!
Я наклонилась к мальчугану и, потрепав по волосам, сказала:
– Мне нечего бояться, ведь у меня есть ты! Такой сильный и такой светлый, как ясное солнышко! И как ты только такой прекрасный, у нас, темноволосых, уродился?
– Не знаю, но я всегда буду солнечным лучиком, греющим тебя, – обнял он меня за шею.
Процедура помывки была завершена и, надев чистую форму невзрачного бежевого цвета, я без страха была готова отправиться во мрак тюрьмы, ведь внутри меня светило солнце.
«Ступай!», – раскрыла дверь в тёмный казённый коридор конвоирша, и я исполнила приказ.
Шагая по серому коридору в сопровождении грубой надсмотрщицы, то и дело кричавшей мне: «вперёд!», я понимала, что, на самом деле, ступала назад – обратно в казённое место, как в армию, из которой однажды так успешно сбежала к капитану. Только это заведение было куда страшнее и серьёзнее. Запястья стягивали наручники, а душу – оковы тяжелее. Я понимала, что в этом месте меня ждёт борьба за себя и своего дитя, день ото дня, до тех пор, пока мы не выберемся на волю, и я была готова защищать нас любой ценой. Знаешь, лейтенант, это одновременно естественно и удивительно, но когда женщина ждёт ребёнка, все её планы, мечты, страхи и опасения становятся связанными с ним, а собственные – отходят на задний план. Так было и со мной: после известия о малыше я отбросила самосожаление, и единственное, что занимало моё голову и сердце – намерение выбраться оттуда во имя здоровья и свободы сына, приснившегося мне. Боязнь тюремного заключения, что я испытала после суда, сменилась на страх за плод в моём чреве. Я должна была выносить ребёнка и никому не позволить навредить ему. Это было всё, что я ощущала в том коридоре!
Многочисленные двери темно–зелёного цвета, останавливали нас весь долгий путь. Издалека раздавались непонятные гулы и странный скрежет. На секунду я остановилась и прислушалась.
«Это подружки твои новоиспеченные тебя приветствуют!», – расхохоталась надсмотрщица, ещё раз напомнив мне в какую неприятность я попала. Мне вспомнился Пехотинец, судья и юрист. Я ненавидела их всех и теперь в моём списке на отмщение их имена были добавлены к фермеру. «Каждый заплатит мне сполна!», – мечтала я о расплате, ещё не успев отсидеть, но уже став кровожаднее к людям.
Конвоирша остановила меня у одной из камер, а открыв в неё дверь, впихнула внутрь, вручив комплект постельного белья.
Я ступила в большую зелёно–серую комнату, рассчитанную на шестерых заключённых. Как и в казарме, вдоль всей её площади располагались двуярусные койки. В конце камеры стоял обычный стол со стульями, и находилась дверь в душевую. Я прижала к себе бельё и, отыскав глазами свободную койку, двинулась к ней. Это был нижний ярус кровати, ближе всего расположенной к двери. Я тут же смекнула, что новенькие, пока не проявившие себя никак, ложились крайними, почти как в армии.
Положив одеяло с подушкой на тумбочку у койки, я начала заправлять матрац. В комнате со мной находились три сокамерницы. Две наблюдали за всем происходящим с верхнего яруса, а вот соседка снизу подошла ко мне вплотную:
«Ишь, волосы какие красивые! – взяла она в руку прядь моих волос. – Да это только пока не поседела, срок мотая!», – захохотала она полу–беззубым ртом.
Я посмотрела на сокамерницу, худую и похожую на крысу, и, не промолвив и слова, выдернула свой локон из её пальцев.
«Недотрога что ли?», – возмутилась она, а я вновь промолчала, вспоминая армейский опыт общения с сожителями.
– Слышь, курва, я с тобой разговариваю! – схватила она меня за плечо.
– Чего тебе надо? – ответила я, провернув ей запястье и оттолкнув назад.
– Ух, какая! А я подумала молчунья! – вновь захихикала она и села на край своей койки.
Я продолжила устилать постель, стараясь не нервничать и держать себя в руках, хотя признаюсь честно, лейтенант, мне было жутко от пристальных взглядов прожженных зечек.
– Тебя же Искра в армии прозвали, верно? – спросила круглолицая сокамерница сверху.
– Откуда знаешь? – удивилась я.
– От верблюда! – захохотала она.
– Девка – первоходка – впервые в тюрьме! Отстаньте от неё! – снисходительно улыбаясь, отдала приказ третья сокамерница, в которой, к своему ужасу, я узнала ту самую, мужиковатую бруталку из КПЗ, где я сидела после ареста. – Помнишь меня? – спрыгнула она с верхнего яруса.
– Помню, – ответила я.
– Как видишь, я верно определила, что ты наркоша и домушница.
– Я не то и не другое! Меня подставили, поэтому я здесь!
– А кого это волнует? Ты ж по этим статьям проходила! И теперь ты зечка, такая же как все тут. И ты, – провела она указательным пальцем по периметру камеры, – либо с нами, либо против нас!
– Я сама за себя!
– Таких понятий для новеньких здесь нет, дорогуша! Ну, если только ты не «опущенная», а, между прочим, наркоманок тут опускают, брезгуют и не любят! Ты хочешь быть изгоем – подстилкой для ног заключённых?
– Нет!
– Тогда мотай на ус! Мы все живём небольшими «семьями». Семья – это общак из нескольких баб. В этой камере мы втроём, а с тобой и вчетвером – семья. Каждая приносит в неё свой вклад и выполняет определённые задачи, взамен получая поддержку остальных. В нашей семье я – главная, потому как помощница «старшей». Ей я отдаю процент от всего, что приносится в общак, остальное делю между вами так, как посчитаю нужным. Это понятно?
– Кто такая «старшая»?
– Многоходка с авторитетом, которая в прочной связи с администрацией. Она в отдельной камере сидит, хоть жрёт и работает со всеми. Такая баба должна уметь улаживать конфликты, поддерживать порядок, быть тонким психологом. Другими словами делать за надсмотрщиц их работу! Ты интересовалась, откуда нам известно твоё служебное прозвище – от неё. Перед тем как новеньких распределить по камерам, камандирши советуются со «старшей», рассказывая ей историю новоприбывшей, включая детали дела. От неё зависит, в какой компании окажется новенькая, чтоб не было стычек и безобразий, но чтобы и по иерархии была не выше остальных.
– И почему же я попала к вам?
– В нашей «семье» в основном мошенницы разного калибра. Серьёзных преступниц нет и прошмандовок нет. Я – помощница «старшей», а это почётно, и мои девчонки – послушные добытчицы ходового товара, вроде сигарет, карт и бабок. Меня можешь так и звать – Помощница, беззубую – Липучка за ворующие ручки, а красотку с верхней койки – Валютная за романы с командирами колонии, ну и «старшую» – Старшая. Тут ума много не надо! Мы – уважаемые зечки со средним статусом, который сами себе заработали. За тобой ходит слава служивой, капитанской жены, работницы при таможне. В отличие от мужских колоний, у нас отношения с военными и представителями порядка уважаются, потому как могут быть полезны при общение с администрацией тюрьмы. Можно сказать, что ты подошла нам по статусу.
– А где ещё две сокамерницы?
– На смене по шитью униформы. А ты давай заканчивай со шконкой и берись за швабру! Камера моется дважды в день. Расписания всех работ составляются мною. Не спорить и не уклоняться от задач! Тогда и битой не будешь! У нас вообще, ой, как лентяек не любят! На производстве по шитью работают в две смены по восемь часов. От объёма выполненной работы зависит общее благополучие, при отсутствии которого виноватую семью вызывают к начальнику, а тот – ублюдок больной на голову. Всеобщее благополучие, как ты понимаешь, зависит от каждой из нас. Та, что подводит, лишается зубов и клока волос. А у тебя и правда, волосы красивые и зубки аккуратные! Не подводи!
Я поняла правила игры и придерживалась их, ради сохранности ребёнка и себя. Работала, не покладая рук, по восемь часов за швейной машинкой. Мы шили форму для военнослужащих, уголовников, ремонтников. За это получали мизерную зарплату, что садилась на личный счёт каждой зечки. Со счёта можно было заплатить за продукты в тюремном магазине, а ещё приобрести одежду, косметику, лекарства, книги и сигареты. Краситься и носить выходные наряды разрешалось в свободное личное время или на свидания с посетителями. Гостей у меня не было, хотя я очень ждала капитана, который уже с месяц назад должен был получить письмо из тюрьмы и узнать о моей беременности. Адвокат тоже не приходил, но заверял меня, что собирает данные для апелляции, и как только всё будет готово, навестит меня для разговора.
Живот пока не рос, но частенько малыш беспокоил меня утренней тошнотой и головными болями. К врачу обращаться с такими «мелочами» было не положено, как и было негоже пропускать часы работы, приходя в себя на койке. Однако в женской колонии понимали, что значит беременность и были те, что жалели, и те, кто завидовал. Сожаления обычно были связаны с тяжелыми условиями жизни за решёткой, а зависть – с привилегиями, что тюрьма разрешала женщинам в положении. Я могла посещать душевую неограниченное количество раз, а ещё чуть дольше прибывать на воздухе. Других поблажек у меня не было: питание, даже магазинное, оставляло желать лучшего, объем сшитых изделий должен был соответствовать дневной норме, сон – восемь часов, подъём в шесть, отбой в десять вечера.
– Попривыкла к колонии? – спросила меня сокамерница по прозвищу Считалка, исходящего из её прежней должности бухгалтера в автомобильной компании.
За сутки до перевода в обычную камеру меня повторно препроводили в кабинет психолога, которая днём ранее составила мой психологический портрет и исключила суицидальные наклонности, агрессию и психические отклонения. Рядом с ней сидела молодая врач мне неизвестная. Обе смотрели на меня внимательным, оценивающим взглядом.
– При поступлении сюда, санитар зафиксировала у тебя синяк и лёгкий порез на правой скуле. Откуда они взялись? – спросила зрелая психолог.
– Я уже говорила, что споткнулась и ударилась лицом о край стола в судебном изоляторе, – выгородила я капитана, простив за побои, которые не оправдывала, но понимала их истоки.
– Знаешь, в женской тюрьме всё не так как в армии или в мужском исправительном заведении. Тут никого не гнобят за сотрудничество с администрацией, медперсоналом и начальством. Напротив, здесь такая связь поощряется сокамерницами. Можешь сделать первый шаг к налаживанию отношений с нами, сказав сейчас правду.
– Я правду и говорю!
– А у меня есть версия от конвоирши, присутствовавшей в суде, что это муж тебя обидел.
– Какое это имеет отношение к медицинскому осмотру и моему нахождению здесь?
– Мы вносим любые отклонения в твою медицинскую карту. Её копия вместе с остальными важными сведениями о тебе будет передана твоему супругу. Но не стоит его бояться! Если он бьёт тебя, то этим займётся полиция.
– Вы уже внесли травму при падении. К чему снова этот вопрос?
– Ты беременна, – с ошеломляющим известием вступила в беседу молодая докторша. – Я гинеколог, изучавшая твои анализы и результаты осмотра, что проводила моя коллега. Если муж регулярно бьёт тебя, то ты обязана подать на него заявление, потому что от этого тоже зависит, где будет содержаться дитя после рождения: с отцом или в доме ребёнка.
– Что Вы сказали? Я беременна?
– У тебя срок около пяти недель. Разве ты сама не заметила задержку?
– Да, но я винила в этом стресс. Наверное, в анализах какая–то ошибка! Понимаете, мой муж… не способен зачать, а кроме него у меня не было мужчин.
– Значит, ты «залетела» от святого духа! – неприятно сморщилась психолог.
– Я прошу разрешения пройти повторный осмотр, – обратилась я к гинекологу. – У супруга варикоцеле, его сперма плохого качества и не в состоянии оплодотворить яйцеклетку.
– Плохое качество сперматозоидов не исключает возможности зачать ребёнка. Тут скорее случай играет роль или Бог, кто в него верит, – объяснила она мне, улыбаясь. – На повторный осмотр мне понадобится разрешение, а пока что ответь на вопрос: «Муж проявляет насилие в доме?».
– Нет, – отчётливо ответила я, внутри расцветая, как первый подснежник, пробившийся к свету из–под талого льда. Мне сложно было поверить в услышанное, но по моим щекам текли невидимые слёзы счастья и надежды, что я вновь обрела.
Вернувшись в карантинную камеру, я прислонила свои ладони к животу, и взглянула на них, слегка трясшихся от восторженного волнения. Я закрыла глаза и позволила себе зарыдать. Наконец–то ком горечи и боли, застопоренный в горле, поднялся вверх и вылился слезами из глаз. Я плакала о своей судьбе, о несправедливости осуждения, о капитане, о плоде в моём чреве, которого совсем не ждала, но безумно желала. «Как же так? – говорила я с небесами. – Внутри меня малыш, а я внутри железной клетки! Куда мне его принести? В дом ребёнка при тюрьме? Отдать мужу, не любящему детей, или его неприятной мамаше? Как он будет расти без меня? Нет, нет, надо выбираться! – сделала я глубокий вдох и открыла глаза. – Чего бы мне это ни стоило, я должна выйти отсюда раньше назначенного срока!».
Тем же вечером юная гинеколог, сумевшая получить разрешение на повторное обследование, подтвердила мою беременность.
– Через девять недель, если получится провести ультразвуковое обследование, то ты сможешь услышать, как бьётся его сердце.
– Сердце моего малыша! – засияла я.
– Да, только я здесь работаю совсем недавно, взамен той, что осматривала тебя, – врач наклонилась ко мне и прошептала. – Опыта работы в тюрьме у меня немного, но я уже успела заметить, что беременным здесь несладко. Мы обязаны следовать протоколам, которые порой бесчеловечны. Для тебя это может означать дефицит медицинской помощи, поэтому постарайся иметь деньги на личном счёту или заведи знакомства в администрации. Только так ты сможешь обеспечить себе спокойные роды.
Я кивнула ей в благодарность перед тем, как меня вернули в карантинную комнату.
На следующий день медицинская карта была полностью готова, а копия отправлена капитану. Меня ожидала заключительная процедура – санитарная обработка и выдача новой формы. От стрижки волос я отказалась, а вот помывки под прохладным душем было не избежать. Купаться хотелось, да только водой потеплее, но я была не дома и даже не в армии. Там, в тюрьме строгого режима, со мной не церемонились и комфорта не обещали.
«Направо! Налево!», – командовала строгая служащая, обливая меня весьма ощутимым напором воды, а я вспоминала прекрасный сон, что приснился мне ночью.
В нём я гуляла у озера за руку со златовласым мальчиком, который был очень похож на капитана.
– Ничего не бойся, мама, – поднял он на меня глаза, жмурясь от солнца. – Я защищу тебя от всего плохого!
Я наклонилась к мальчугану и, потрепав по волосам, сказала:
– Мне нечего бояться, ведь у меня есть ты! Такой сильный и такой светлый, как ясное солнышко! И как ты только такой прекрасный, у нас, темноволосых, уродился?
– Не знаю, но я всегда буду солнечным лучиком, греющим тебя, – обнял он меня за шею.
Процедура помывки была завершена и, надев чистую форму невзрачного бежевого цвета, я без страха была готова отправиться во мрак тюрьмы, ведь внутри меня светило солнце.
«Ступай!», – раскрыла дверь в тёмный казённый коридор конвоирша, и я исполнила приказ.
Глава 4. Правде в глаза
Шагая по серому коридору в сопровождении грубой надсмотрщицы, то и дело кричавшей мне: «вперёд!», я понимала, что, на самом деле, ступала назад – обратно в казённое место, как в армию, из которой однажды так успешно сбежала к капитану. Только это заведение было куда страшнее и серьёзнее. Запястья стягивали наручники, а душу – оковы тяжелее. Я понимала, что в этом месте меня ждёт борьба за себя и своего дитя, день ото дня, до тех пор, пока мы не выберемся на волю, и я была готова защищать нас любой ценой. Знаешь, лейтенант, это одновременно естественно и удивительно, но когда женщина ждёт ребёнка, все её планы, мечты, страхи и опасения становятся связанными с ним, а собственные – отходят на задний план. Так было и со мной: после известия о малыше я отбросила самосожаление, и единственное, что занимало моё голову и сердце – намерение выбраться оттуда во имя здоровья и свободы сына, приснившегося мне. Боязнь тюремного заключения, что я испытала после суда, сменилась на страх за плод в моём чреве. Я должна была выносить ребёнка и никому не позволить навредить ему. Это было всё, что я ощущала в том коридоре!
Многочисленные двери темно–зелёного цвета, останавливали нас весь долгий путь. Издалека раздавались непонятные гулы и странный скрежет. На секунду я остановилась и прислушалась.
«Это подружки твои новоиспеченные тебя приветствуют!», – расхохоталась надсмотрщица, ещё раз напомнив мне в какую неприятность я попала. Мне вспомнился Пехотинец, судья и юрист. Я ненавидела их всех и теперь в моём списке на отмщение их имена были добавлены к фермеру. «Каждый заплатит мне сполна!», – мечтала я о расплате, ещё не успев отсидеть, но уже став кровожаднее к людям.
Конвоирша остановила меня у одной из камер, а открыв в неё дверь, впихнула внутрь, вручив комплект постельного белья.
Я ступила в большую зелёно–серую комнату, рассчитанную на шестерых заключённых. Как и в казарме, вдоль всей её площади располагались двуярусные койки. В конце камеры стоял обычный стол со стульями, и находилась дверь в душевую. Я прижала к себе бельё и, отыскав глазами свободную койку, двинулась к ней. Это был нижний ярус кровати, ближе всего расположенной к двери. Я тут же смекнула, что новенькие, пока не проявившие себя никак, ложились крайними, почти как в армии.
Положив одеяло с подушкой на тумбочку у койки, я начала заправлять матрац. В комнате со мной находились три сокамерницы. Две наблюдали за всем происходящим с верхнего яруса, а вот соседка снизу подошла ко мне вплотную:
«Ишь, волосы какие красивые! – взяла она в руку прядь моих волос. – Да это только пока не поседела, срок мотая!», – захохотала она полу–беззубым ртом.
Я посмотрела на сокамерницу, худую и похожую на крысу, и, не промолвив и слова, выдернула свой локон из её пальцев.
«Недотрога что ли?», – возмутилась она, а я вновь промолчала, вспоминая армейский опыт общения с сожителями.
– Слышь, курва, я с тобой разговариваю! – схватила она меня за плечо.
– Чего тебе надо? – ответила я, провернув ей запястье и оттолкнув назад.
– Ух, какая! А я подумала молчунья! – вновь захихикала она и села на край своей койки.
Я продолжила устилать постель, стараясь не нервничать и держать себя в руках, хотя признаюсь честно, лейтенант, мне было жутко от пристальных взглядов прожженных зечек.
– Тебя же Искра в армии прозвали, верно? – спросила круглолицая сокамерница сверху.
– Откуда знаешь? – удивилась я.
– От верблюда! – захохотала она.
– Девка – первоходка – впервые в тюрьме! Отстаньте от неё! – снисходительно улыбаясь, отдала приказ третья сокамерница, в которой, к своему ужасу, я узнала ту самую, мужиковатую бруталку из КПЗ, где я сидела после ареста. – Помнишь меня? – спрыгнула она с верхнего яруса.
– Помню, – ответила я.
– Как видишь, я верно определила, что ты наркоша и домушница.
– Я не то и не другое! Меня подставили, поэтому я здесь!
– А кого это волнует? Ты ж по этим статьям проходила! И теперь ты зечка, такая же как все тут. И ты, – провела она указательным пальцем по периметру камеры, – либо с нами, либо против нас!
– Я сама за себя!
– Таких понятий для новеньких здесь нет, дорогуша! Ну, если только ты не «опущенная», а, между прочим, наркоманок тут опускают, брезгуют и не любят! Ты хочешь быть изгоем – подстилкой для ног заключённых?
– Нет!
– Тогда мотай на ус! Мы все живём небольшими «семьями». Семья – это общак из нескольких баб. В этой камере мы втроём, а с тобой и вчетвером – семья. Каждая приносит в неё свой вклад и выполняет определённые задачи, взамен получая поддержку остальных. В нашей семье я – главная, потому как помощница «старшей». Ей я отдаю процент от всего, что приносится в общак, остальное делю между вами так, как посчитаю нужным. Это понятно?
– Кто такая «старшая»?
– Многоходка с авторитетом, которая в прочной связи с администрацией. Она в отдельной камере сидит, хоть жрёт и работает со всеми. Такая баба должна уметь улаживать конфликты, поддерживать порядок, быть тонким психологом. Другими словами делать за надсмотрщиц их работу! Ты интересовалась, откуда нам известно твоё служебное прозвище – от неё. Перед тем как новеньких распределить по камерам, камандирши советуются со «старшей», рассказывая ей историю новоприбывшей, включая детали дела. От неё зависит, в какой компании окажется новенькая, чтоб не было стычек и безобразий, но чтобы и по иерархии была не выше остальных.
– И почему же я попала к вам?
– В нашей «семье» в основном мошенницы разного калибра. Серьёзных преступниц нет и прошмандовок нет. Я – помощница «старшей», а это почётно, и мои девчонки – послушные добытчицы ходового товара, вроде сигарет, карт и бабок. Меня можешь так и звать – Помощница, беззубую – Липучка за ворующие ручки, а красотку с верхней койки – Валютная за романы с командирами колонии, ну и «старшую» – Старшая. Тут ума много не надо! Мы – уважаемые зечки со средним статусом, который сами себе заработали. За тобой ходит слава служивой, капитанской жены, работницы при таможне. В отличие от мужских колоний, у нас отношения с военными и представителями порядка уважаются, потому как могут быть полезны при общение с администрацией тюрьмы. Можно сказать, что ты подошла нам по статусу.
– А где ещё две сокамерницы?
– На смене по шитью униформы. А ты давай заканчивай со шконкой и берись за швабру! Камера моется дважды в день. Расписания всех работ составляются мною. Не спорить и не уклоняться от задач! Тогда и битой не будешь! У нас вообще, ой, как лентяек не любят! На производстве по шитью работают в две смены по восемь часов. От объёма выполненной работы зависит общее благополучие, при отсутствии которого виноватую семью вызывают к начальнику, а тот – ублюдок больной на голову. Всеобщее благополучие, как ты понимаешь, зависит от каждой из нас. Та, что подводит, лишается зубов и клока волос. А у тебя и правда, волосы красивые и зубки аккуратные! Не подводи!
Я поняла правила игры и придерживалась их, ради сохранности ребёнка и себя. Работала, не покладая рук, по восемь часов за швейной машинкой. Мы шили форму для военнослужащих, уголовников, ремонтников. За это получали мизерную зарплату, что садилась на личный счёт каждой зечки. Со счёта можно было заплатить за продукты в тюремном магазине, а ещё приобрести одежду, косметику, лекарства, книги и сигареты. Краситься и носить выходные наряды разрешалось в свободное личное время или на свидания с посетителями. Гостей у меня не было, хотя я очень ждала капитана, который уже с месяц назад должен был получить письмо из тюрьмы и узнать о моей беременности. Адвокат тоже не приходил, но заверял меня, что собирает данные для апелляции, и как только всё будет готово, навестит меня для разговора.
Живот пока не рос, но частенько малыш беспокоил меня утренней тошнотой и головными болями. К врачу обращаться с такими «мелочами» было не положено, как и было негоже пропускать часы работы, приходя в себя на койке. Однако в женской колонии понимали, что значит беременность и были те, что жалели, и те, кто завидовал. Сожаления обычно были связаны с тяжелыми условиями жизни за решёткой, а зависть – с привилегиями, что тюрьма разрешала женщинам в положении. Я могла посещать душевую неограниченное количество раз, а ещё чуть дольше прибывать на воздухе. Других поблажек у меня не было: питание, даже магазинное, оставляло желать лучшего, объем сшитых изделий должен был соответствовать дневной норме, сон – восемь часов, подъём в шесть, отбой в десять вечера.
– Попривыкла к колонии? – спросила меня сокамерница по прозвищу Считалка, исходящего из её прежней должности бухгалтера в автомобильной компании.
