Самайн
Наше намерение куёт реальность вокруг нас.
Ей снова снились мосты, множество мостов самых разных конструкций из самых разных эпох. Но один царил над всеми — огромный, стальной, многоуровневый, со сводчатыми арками и ожерельями огней. Несмотря на её любовь к древности, этот главный мост был вполне себе современным, напоминал то ли мост Золотых Ворот в Сан-Франциско, то ли мост Верразано в Нью-Йорке. При этом от него веяло некой «иномирностью», да и вёл он в никуда, к каким-то чудесным далям, ей, Кристен, недоступным. Пока.
Каждый раз она оказывалась ровно посередине проходящего по мосту шоссе. Тогда она с особой отчётливостью понимала, что этот мост неразрывно связан с чем-то важным внутри неё, что именно оттуда, изнутри, берёт он своё начало, с тем, чтобы привести её к желанному будущему. Кристен делала несколько шагов, и огни постепенно гасли. Во сне она ещё не помнила, чем всё обычно завершалось.
Подняв голову, девушка улыбнулась иссиня-чёрной бездне неба. Прямо над ней простирался Млечный Путь во всём своём великолепии, такой, каким его можно увидеть только в пустыне или на далёком от цивилизации берегу моря. Её сердце наполняло удивительное чувство триумфа, уверенности в том, что какое бы решение она сейчас ни приняла, оно непременно найдёт воплощение. Ведь вот же он, выстроенный ею самой мост, ведущий именно туда, куда она так хотела попасть! Она создавала его так долго и тщательно…
Кристен долго вглядывалась в манящие огоньки иных миров, пока не перестала видеть что-либо кроме них. Потом её губы разомкнулись, и она беззвучно прошептала фразу, которую повторяла неизменно, вкладывая в это всю силу своего стремления, какая только была в ней. Перед глазами поплыло. Искры падающих звёзд причудливо менялись, выкладываясь в смутно знакомую надпись из мелких самоцветов. «Ты выйдешь за меня?» Именно в том моменте сна точно прорывалась какая-то невидимая плотина в её сознании, и шторм воспоминаний обрушивался на неё, хороня под собой.
Мост со скрежетом начал разрушаться, корчась в агонии, точно погибающее в муках сказочное чудовище. Всё совершенство просчитанной, бережно воздвигнутой конструкции стремительно превращалось в гигантский искорёженный сгусток металла, стекла и камня. Кристен бежала… нет, летела, не касаясь ногами неверной поверхности. Сердце клокотало биением от ужаса.
— Цена слишком высока! — отчаянно крикнула она, но крик умер на губах, так и не прорвавшись сквозь скрежещущий стон её гибнущего моста.
Тёмное небо над головой было расчерчено десятками падающих звёзд, но сейчас она бы скорее умерла, чем загадала ещё хоть одно желание…
Кристен подскочила на постели, нечаянно столкнув дремавшего в ногах кота. Электронный будильник показывал начало четвёртого. Несколько минут ушло у неё на то, чтобы унять дрожь. Что-то в груди отзывалось тупой болью, но потом вернулась пустота покоя. Время боли давно уже прошло. Было странно даже вспоминать. Но когда возвращался этот сон, ей становилось страшно от ощущения бесперспективности. С тех пор, как рухнул её личный мост, она уже не строила красивых конструкций будущего. Точнее — вообще никаких не строила, кроме сугубо необходимых. То, что она хотела, приходило к ней и так, постепенно. Цена ведь была уплачена.
Молодая женщина поднялась, взяла на руки недовольного резким пробуждением кота и, так и не включив свет, направилась в кухню.
— Ну что, Рамсес, кофе будешь? — усмехнулась она, поставив кота на стол. — Спать-то всё равно больше не получится.
Рамсес не проявил должного энтузиазма, поэтому кофе Кристен в итоге села пить в одиночестве.
Глубокая темнота квартиры дышала образами. Из комнат доносились приглушённые совершенно не свойственные дневной действительности звуки, и представить в это время можно было всё, что угодно. Некоторое время она наслаждалась той внутренней собранностью, в которой организм пребывает, когда он готов к какой-то неведомой эфемерной опасности, подстерегающей в закоулках сознания. Эдакая пьяняще притягательная жуть, лучшее средство от апатии. Чувства были обострены до предела, и в этом заключалась основная прелесть. Глубоко запрятанный инстинктивный страх тела и разума перед неизвестным заставлял отстроиться, помогал полностью отстраниться от загнанности ритмом ежедневной суеты.
Потом она всё же решила, что «передозировка» даже самого лучшего лекарства едва ли будет полезна, и щёлкнула кнопкой настольной лампы. Тени и фантазии отхлынули за очерченную светом границу.
— Однажды мистический процесс переключения чего-то в моей голове завершится, и я непременно перейду с историй любви на ужасы, — усмехнувшись, пообещала Кристен коту. — Интересно, это станут истории с плохим концом? Или это будут просто ужасные истории любви?
Рамсес, равнодушный к творческим изысканиям, свернулся клубком на столе рядом с ней и вопросительно мурлыкнул в ожидании ласки. Женщина провела ладонью по мягкой чёрной шерсти.
На глаза попалась книга, с которой частично писался сценарий. Кристен открыла её наугад. Это был её старый испробованный метод получения ответов на внутренние вопросы, своего рода гадание.
«… От силы удара клинок застонал, и дрожь металла перешла в тело. Но прекрасная сталь выдержала, и в следующий миг меч разомкнул крест тонких изогнутых лезвий, пленивших его. Нагиня с шипением отшатнулась, обнажая жемчужные иглы клыков. Она двигалась с удивительной скоростью, текучая, стремительная, смертоносная. Её броскам позавидовала бы и благословлённая богами кобра. Но даже она начинала уставать. Бронзовая кожа переливалась бисеринками пота, а искрящийся золотистой чешуёй змеиный хвост всё чаще сворачивался тугими кольцами, поддерживая вес красивого сильного тела.
Сам воин усталости не чувствовал. Такова уж была одна из основных особенностей его народа, настраивать ритмы плоти по необходимости, не ощущать в бою ни боли, ни изнеможения. За это приходилось расплачиваться позже, когда накатывала волна отсечённых на время чувств, хоронила под собой. Но это ведь будет позже… если, конечно, он не разлучится с телом прежде, даже не заметив этого в пылу схватки.
Он забыл, что из его многочисленных ран, смешиваясь с ядом, сочилась кровь. Его движения были отточенными, как и в начале самого первого боя. Меч давно уже слился с ним, стал его гармоничным продолжением, пел свою неповторимую погибельную песнь. Пока он сражался, он жил, и нельзя, нельзя было останавливаться ни на миг. Нельзя было позволить себе задуматься и потерять ритм. Выпад, удар, ускользание. Миг — нанести ложный разящий удар. Миг — создать иллюзию уязвимости и открыться. Миг — нырнуть под молниями изогнутых клинков, готовых рассечь тело. Миг… последний… сладостный — поющая сталь разрубает плоть, проходя сквозь неё легко, как сквозь загустевший воздух…
Предсмертный визг нагини оборвался. Внутренне он всё ещё держал себя в том же ритме, готовый среагировать на малейшую опасность. Но в закристаллизованный покой его полной сосредоточенности ворвался не боевой клич следующей твари, а хлопок. Затем последовало ещё несколько. Звуки отскакивали от каменных плит и казались такими неестественными, эфемерными. Нежный голос проворковал уже в полной тишине:
— Браво…
Он чуть тряхнул головой, позволяя реальности заново окутать его, погрузить в себя, чтобы воспринять этот голос, воспринять смысл. Теперь пришли и боль, и бесконечная, смертельная усталость, сгибавшая его. Но ведь он должен был дослушать до конца.
— И всё-таки, до чего ты скучен, гладиатор. Право же, созерцать постоянные победы — весьма сомнительное удовольствие. Это даже неестественно. Совершенство и всё, граничащее с ним, вызывает отвращение.
Только бы заставить сознание не меркнуть… Да и меч всё ещё продолжал петь, хотя слышал его песни только избранный им воин. Кажется, сейчас клинок пел негодующе, хотя, в сравнении со своей боевой песнью, совсем тихо.
— Мне всё равно, какие высокие ставки делает тот, кому принадлежит твоя жизнь. Проиграй хоть раз, для меня… ведь моя жизнь так же скучна, как и все эти твои предсказуемые победы…»
Дочитав абзац, Кристен вдруг поняла, что на этот раз забыла задать вопрос.
— Тяжело быть несообразительной, да? — саркастически посочувствовала она себе вслух и перевела взгляд на кота. — Надо было спросить хотя бы про эти чёртовы мосты. Не люблю я эти сны. После них вечно что-то идёт не так! Ну и к чему приснилось на этот раз?
Она раздражённо захлопнула книгу и открыла на новой странице.
«… и Небесная Мать неспешно украшала себя самоцветными россыпями. Духи песков заводили свою вечную песнь в фиолетовой ночи пустыни. Вторгаться в их далёкий томительно зовущий хор не хотелось вовсе, но он и так молчал уже слишком долго.
Его голос нарушил что-то в воздухе, прозвучав слишком чуждо этому месту. Но уже после нескольких слов духи вплели нити его фраз в общую музыку ночи.
— Я, наверное, люблю её слишком…
— А бывает «слишком»? Ты просто желаешь её для себя… а должен желать для неё, или для вас обоих.
— Я не всегда вижу эту хрупкую грань.
— Но ведь любишь её… Тогда отпусти, позволь ей лететь. И да, обязательно, непременно дай ей свои крылья, чтобы она не разбилась, пытаясь добраться до далёких пиков своих мечтаний. Ты ведь не всегда успеешь поймать её.
— Я боюсь… потерять. В этом я ничем не отличаюсь от прочих.
— Это — самый глупый из страхов любящих. Дар свободной воли невозможно просто потерять, как невозможно потерять и то, что, по сути, не может принадлежать тебе.
— Грань между тем и другим подчас тоже слишком размыта… А, возможно, дело лишь в том, что мы слишком отчаянно желаем не видеть её.
— Она не улетит без тебя… или, полетав немного, непременно вернётся к тебе, просто потому, что ни один даже самый желанный пик не будет Пиком без тебя… Если же нет — то вы никогда и не могли быть счастливы вместе, особенно если бы ты удерживал её, или удерживал себя рядом с ней.
— Я хотел бы быть с ней всегда. Это разве так плохо?
— Всегда? О, друг мой, да ведь даже свадебные клятвы нашего народа звучат совсем иначе, чем у людей! Мы не говорим: «Да будем мы с тобою вместе навечно». Мы говорим: «Да останемся мы с тобою вместе на всю ту вечность, которая нашим душам будет желанна». И знаешь… — он негромко рассмеялся, — вечность прислушивается к таким желаниям.
— Тогда… Боги, пусть мы будем вместе, покуда вместе мы счастливы…»
Кристен с усилием вынырнула из реальности произведения и вздохнула.
— М-да, исчерпывающе. Вывод, всё так же, неутешителен: те, о ком я пишу, знают много такого, что до меня самой, видимо, дойдёт не скоро. Они даже желать умеют правильно, а я нет. Знаешь, Рамсес, я ужасно глупо себя чувствую, хотя столько раз сама же писала про Знаки! Ну, те Знаки, которые посылаются как предупреждение или для разъяснения ситуации. Уж в своей-то жизни можно их научиться различать?! Так нет же… Словно мне что-то хотят объяснить, но не договаривают, а мне не хватает то ли воображения, то ли смирения, то ли ещё чего полезного, чтобы понять… — она задумчиво поскребла ногтем по обложке, походя отметив, что маникюр уже не идеален, а ведь скоро премьера. — Хотя нет, кое-что я всё же понимаю. Урок про Млечный Путь я худо-бедно, но на всю жизнь усвоила.
Молодая женщина с тоской посмотрела на часы. Минуты, казалось, вообще никуда не двигались, и утро отчаянно не желало наступать. Город, а вместе с ним и сама Кристен, застрял в этой глупой ночи, пробуждающей совсем не те мысли и образы, к которым хотелось прибегнуть. Часа через полтора нужно будет позвонить Грегу и убедиться, что он в утреннем приступе праведного гнева не разбил очередной будильник. Проспать было у них семейным, но Грегори страдал от этого «недуга» куда больше.
— «Мгновенье покажется часом, и веком покажется год», — вспомнила Кристен одну из песен саундтрека постановки, и, напевая, направилась в душ. Правда, героиня пела про ожидание возлюбленного, но для ожидания завершения этой нелепой ночи тоже вполне подходило.
Она не вела дневник, потому что не любила сохранять где-то свидетельства своих состояний, особенно уже отживших. Да и зачем, если всё, что она могла испытать, и даже больше — все мысли, наблюдения, состояния — так или иначе уже были вложены в ткань тех реальностей, в которые она любила путешествовать? К тому же, в описаниях собственных чувств она, на её взгляд, была довольно косноязычна. Её жизнью были чужие истории. Собственная жизнь давно уже потеряла для неё интерес, хотя осколки были рассыпаны понемногу во всех её работах. В этом был определённый смысл. Чтобы передать событие или состояние, его нужно если не пережить, то хотя бы коснуться, пройти по краю.
Кристен не хотела думать обо всём этом снова, но сейчас было то самое время, когда увы, ничто не могло её отвлечь…
«…Даже если ритм твоей жизни безумен, если ты намеренно заполняешь событиями каждый свой шаг, наступают моменты, когда всё вокруг тебя замирает, и само время будто замедляет свой ход. Иногда так бывает от невероятного счастья — ты выиграл бой… ты в объятиях самой драгоценной души во Вселенной… Но чаще, о, многим чаще это просто твой надёжный доспех одиночества и бесстрастности берёт с тебя такую своеобразную плату. Никто и ничто не пробьётся к тебе в эти мгновения. Ты остаёшься в пустоте наедине со всем тем, что заглушал и поглощал тот безумный ритм. Если ты не успел разглядеть что-то, оно возвращается к тебе именно тогда. О, почему-то это не происходит с упущенными драгоценностями. Возвращаются к тебе непрожитые до конца воспоминания, неутолённые стремления, нереализованные шансы. Им тоже хочется принять участие в твоём торжестве жизни, и хотя ты не пускаешь их в свой ритм — иногда наступает и их время…
Ты полагаешь, что так надёжно защитил себя от боли? Но никто не нанесёт тебе удар вернее и надёжнее, чем ты сам. Никто не сумеет пытать тебя изысканнее. Никто не сумеет унизить тебя более изощрённо. Никто иной не сумеет убить само твоё сердце, сжечь и развеять пепел без возможности для воскрешения.
Иногда тебе, как и остальным, будет казаться, что Свет померк, и сам Мир пошёл трещинами и рухнул. Ты шагнёшь в глубокие предрассветные сумерки своего личного мира. Мимо тебя будет идти жизнь, ведь она никогда не замирает, но твоя рассыплется о стену тупика. Мир вокруг тебя будет дышать, как ему и положено, но тот, которым живёшь ты, разрушится. И в этих глубоких сумерках тебе будет так больно, что покажется, словно это уже не ты, а кто-то другой бьётся и страдает, потому что ты этого выдержать уже не способен… В своём личном аду гореть тебе не единожды. Но только прогорев, можно подняться свободным, подняться над своим существующим горизонтом с тем, чтобы увидеть новые. Ничто не завершится на этом, пока ты сам не нанесёшь себе самый последний удар. Будут новые схватки, возможно, даже новые внутренние смерти, хотя да уберегут тебя Боги от них. Но не бойся собственного мрака. Разве ты не слышал, что вслед за пылающей сжигающей тебя тьмой всегда приходит исцеляющий рассвет? Ты только сумей дождаться его, сумей…»
Память об этом состоянии осталась лишь в формулировках, вписанных в одну из работ.
Наше намерение куёт реальность вокруг нас.
Ей снова снились мосты, множество мостов самых разных конструкций из самых разных эпох. Но один царил над всеми — огромный, стальной, многоуровневый, со сводчатыми арками и ожерельями огней. Несмотря на её любовь к древности, этот главный мост был вполне себе современным, напоминал то ли мост Золотых Ворот в Сан-Франциско, то ли мост Верразано в Нью-Йорке. При этом от него веяло некой «иномирностью», да и вёл он в никуда, к каким-то чудесным далям, ей, Кристен, недоступным. Пока.
Каждый раз она оказывалась ровно посередине проходящего по мосту шоссе. Тогда она с особой отчётливостью понимала, что этот мост неразрывно связан с чем-то важным внутри неё, что именно оттуда, изнутри, берёт он своё начало, с тем, чтобы привести её к желанному будущему. Кристен делала несколько шагов, и огни постепенно гасли. Во сне она ещё не помнила, чем всё обычно завершалось.
Подняв голову, девушка улыбнулась иссиня-чёрной бездне неба. Прямо над ней простирался Млечный Путь во всём своём великолепии, такой, каким его можно увидеть только в пустыне или на далёком от цивилизации берегу моря. Её сердце наполняло удивительное чувство триумфа, уверенности в том, что какое бы решение она сейчас ни приняла, оно непременно найдёт воплощение. Ведь вот же он, выстроенный ею самой мост, ведущий именно туда, куда она так хотела попасть! Она создавала его так долго и тщательно…
Кристен долго вглядывалась в манящие огоньки иных миров, пока не перестала видеть что-либо кроме них. Потом её губы разомкнулись, и она беззвучно прошептала фразу, которую повторяла неизменно, вкладывая в это всю силу своего стремления, какая только была в ней. Перед глазами поплыло. Искры падающих звёзд причудливо менялись, выкладываясь в смутно знакомую надпись из мелких самоцветов. «Ты выйдешь за меня?» Именно в том моменте сна точно прорывалась какая-то невидимая плотина в её сознании, и шторм воспоминаний обрушивался на неё, хороня под собой.
Мост со скрежетом начал разрушаться, корчась в агонии, точно погибающее в муках сказочное чудовище. Всё совершенство просчитанной, бережно воздвигнутой конструкции стремительно превращалось в гигантский искорёженный сгусток металла, стекла и камня. Кристен бежала… нет, летела, не касаясь ногами неверной поверхности. Сердце клокотало биением от ужаса.
— Цена слишком высока! — отчаянно крикнула она, но крик умер на губах, так и не прорвавшись сквозь скрежещущий стон её гибнущего моста.
Тёмное небо над головой было расчерчено десятками падающих звёзд, но сейчас она бы скорее умерла, чем загадала ещё хоть одно желание…
Кристен подскочила на постели, нечаянно столкнув дремавшего в ногах кота. Электронный будильник показывал начало четвёртого. Несколько минут ушло у неё на то, чтобы унять дрожь. Что-то в груди отзывалось тупой болью, но потом вернулась пустота покоя. Время боли давно уже прошло. Было странно даже вспоминать. Но когда возвращался этот сон, ей становилось страшно от ощущения бесперспективности. С тех пор, как рухнул её личный мост, она уже не строила красивых конструкций будущего. Точнее — вообще никаких не строила, кроме сугубо необходимых. То, что она хотела, приходило к ней и так, постепенно. Цена ведь была уплачена.
Молодая женщина поднялась, взяла на руки недовольного резким пробуждением кота и, так и не включив свет, направилась в кухню.
— Ну что, Рамсес, кофе будешь? — усмехнулась она, поставив кота на стол. — Спать-то всё равно больше не получится.
Рамсес не проявил должного энтузиазма, поэтому кофе Кристен в итоге села пить в одиночестве.
Глубокая темнота квартиры дышала образами. Из комнат доносились приглушённые совершенно не свойственные дневной действительности звуки, и представить в это время можно было всё, что угодно. Некоторое время она наслаждалась той внутренней собранностью, в которой организм пребывает, когда он готов к какой-то неведомой эфемерной опасности, подстерегающей в закоулках сознания. Эдакая пьяняще притягательная жуть, лучшее средство от апатии. Чувства были обострены до предела, и в этом заключалась основная прелесть. Глубоко запрятанный инстинктивный страх тела и разума перед неизвестным заставлял отстроиться, помогал полностью отстраниться от загнанности ритмом ежедневной суеты.
Потом она всё же решила, что «передозировка» даже самого лучшего лекарства едва ли будет полезна, и щёлкнула кнопкой настольной лампы. Тени и фантазии отхлынули за очерченную светом границу.
— Однажды мистический процесс переключения чего-то в моей голове завершится, и я непременно перейду с историй любви на ужасы, — усмехнувшись, пообещала Кристен коту. — Интересно, это станут истории с плохим концом? Или это будут просто ужасные истории любви?
Рамсес, равнодушный к творческим изысканиям, свернулся клубком на столе рядом с ней и вопросительно мурлыкнул в ожидании ласки. Женщина провела ладонью по мягкой чёрной шерсти.
На глаза попалась книга, с которой частично писался сценарий. Кристен открыла её наугад. Это был её старый испробованный метод получения ответов на внутренние вопросы, своего рода гадание.
«… От силы удара клинок застонал, и дрожь металла перешла в тело. Но прекрасная сталь выдержала, и в следующий миг меч разомкнул крест тонких изогнутых лезвий, пленивших его. Нагиня с шипением отшатнулась, обнажая жемчужные иглы клыков. Она двигалась с удивительной скоростью, текучая, стремительная, смертоносная. Её броскам позавидовала бы и благословлённая богами кобра. Но даже она начинала уставать. Бронзовая кожа переливалась бисеринками пота, а искрящийся золотистой чешуёй змеиный хвост всё чаще сворачивался тугими кольцами, поддерживая вес красивого сильного тела.
Сам воин усталости не чувствовал. Такова уж была одна из основных особенностей его народа, настраивать ритмы плоти по необходимости, не ощущать в бою ни боли, ни изнеможения. За это приходилось расплачиваться позже, когда накатывала волна отсечённых на время чувств, хоронила под собой. Но это ведь будет позже… если, конечно, он не разлучится с телом прежде, даже не заметив этого в пылу схватки.
Он забыл, что из его многочисленных ран, смешиваясь с ядом, сочилась кровь. Его движения были отточенными, как и в начале самого первого боя. Меч давно уже слился с ним, стал его гармоничным продолжением, пел свою неповторимую погибельную песнь. Пока он сражался, он жил, и нельзя, нельзя было останавливаться ни на миг. Нельзя было позволить себе задуматься и потерять ритм. Выпад, удар, ускользание. Миг — нанести ложный разящий удар. Миг — создать иллюзию уязвимости и открыться. Миг — нырнуть под молниями изогнутых клинков, готовых рассечь тело. Миг… последний… сладостный — поющая сталь разрубает плоть, проходя сквозь неё легко, как сквозь загустевший воздух…
Предсмертный визг нагини оборвался. Внутренне он всё ещё держал себя в том же ритме, готовый среагировать на малейшую опасность. Но в закристаллизованный покой его полной сосредоточенности ворвался не боевой клич следующей твари, а хлопок. Затем последовало ещё несколько. Звуки отскакивали от каменных плит и казались такими неестественными, эфемерными. Нежный голос проворковал уже в полной тишине:
— Браво…
Он чуть тряхнул головой, позволяя реальности заново окутать его, погрузить в себя, чтобы воспринять этот голос, воспринять смысл. Теперь пришли и боль, и бесконечная, смертельная усталость, сгибавшая его. Но ведь он должен был дослушать до конца.
— И всё-таки, до чего ты скучен, гладиатор. Право же, созерцать постоянные победы — весьма сомнительное удовольствие. Это даже неестественно. Совершенство и всё, граничащее с ним, вызывает отвращение.
Только бы заставить сознание не меркнуть… Да и меч всё ещё продолжал петь, хотя слышал его песни только избранный им воин. Кажется, сейчас клинок пел негодующе, хотя, в сравнении со своей боевой песнью, совсем тихо.
— Мне всё равно, какие высокие ставки делает тот, кому принадлежит твоя жизнь. Проиграй хоть раз, для меня… ведь моя жизнь так же скучна, как и все эти твои предсказуемые победы…»
Дочитав абзац, Кристен вдруг поняла, что на этот раз забыла задать вопрос.
— Тяжело быть несообразительной, да? — саркастически посочувствовала она себе вслух и перевела взгляд на кота. — Надо было спросить хотя бы про эти чёртовы мосты. Не люблю я эти сны. После них вечно что-то идёт не так! Ну и к чему приснилось на этот раз?
Она раздражённо захлопнула книгу и открыла на новой странице.
«… и Небесная Мать неспешно украшала себя самоцветными россыпями. Духи песков заводили свою вечную песнь в фиолетовой ночи пустыни. Вторгаться в их далёкий томительно зовущий хор не хотелось вовсе, но он и так молчал уже слишком долго.
Его голос нарушил что-то в воздухе, прозвучав слишком чуждо этому месту. Но уже после нескольких слов духи вплели нити его фраз в общую музыку ночи.
— Я, наверное, люблю её слишком…
— А бывает «слишком»? Ты просто желаешь её для себя… а должен желать для неё, или для вас обоих.
— Я не всегда вижу эту хрупкую грань.
— Но ведь любишь её… Тогда отпусти, позволь ей лететь. И да, обязательно, непременно дай ей свои крылья, чтобы она не разбилась, пытаясь добраться до далёких пиков своих мечтаний. Ты ведь не всегда успеешь поймать её.
— Я боюсь… потерять. В этом я ничем не отличаюсь от прочих.
— Это — самый глупый из страхов любящих. Дар свободной воли невозможно просто потерять, как невозможно потерять и то, что, по сути, не может принадлежать тебе.
— Грань между тем и другим подчас тоже слишком размыта… А, возможно, дело лишь в том, что мы слишком отчаянно желаем не видеть её.
— Она не улетит без тебя… или, полетав немного, непременно вернётся к тебе, просто потому, что ни один даже самый желанный пик не будет Пиком без тебя… Если же нет — то вы никогда и не могли быть счастливы вместе, особенно если бы ты удерживал её, или удерживал себя рядом с ней.
— Я хотел бы быть с ней всегда. Это разве так плохо?
— Всегда? О, друг мой, да ведь даже свадебные клятвы нашего народа звучат совсем иначе, чем у людей! Мы не говорим: «Да будем мы с тобою вместе навечно». Мы говорим: «Да останемся мы с тобою вместе на всю ту вечность, которая нашим душам будет желанна». И знаешь… — он негромко рассмеялся, — вечность прислушивается к таким желаниям.
— Тогда… Боги, пусть мы будем вместе, покуда вместе мы счастливы…»
Кристен с усилием вынырнула из реальности произведения и вздохнула.
— М-да, исчерпывающе. Вывод, всё так же, неутешителен: те, о ком я пишу, знают много такого, что до меня самой, видимо, дойдёт не скоро. Они даже желать умеют правильно, а я нет. Знаешь, Рамсес, я ужасно глупо себя чувствую, хотя столько раз сама же писала про Знаки! Ну, те Знаки, которые посылаются как предупреждение или для разъяснения ситуации. Уж в своей-то жизни можно их научиться различать?! Так нет же… Словно мне что-то хотят объяснить, но не договаривают, а мне не хватает то ли воображения, то ли смирения, то ли ещё чего полезного, чтобы понять… — она задумчиво поскребла ногтем по обложке, походя отметив, что маникюр уже не идеален, а ведь скоро премьера. — Хотя нет, кое-что я всё же понимаю. Урок про Млечный Путь я худо-бедно, но на всю жизнь усвоила.
Молодая женщина с тоской посмотрела на часы. Минуты, казалось, вообще никуда не двигались, и утро отчаянно не желало наступать. Город, а вместе с ним и сама Кристен, застрял в этой глупой ночи, пробуждающей совсем не те мысли и образы, к которым хотелось прибегнуть. Часа через полтора нужно будет позвонить Грегу и убедиться, что он в утреннем приступе праведного гнева не разбил очередной будильник. Проспать было у них семейным, но Грегори страдал от этого «недуга» куда больше.
— «Мгновенье покажется часом, и веком покажется год», — вспомнила Кристен одну из песен саундтрека постановки, и, напевая, направилась в душ. Правда, героиня пела про ожидание возлюбленного, но для ожидания завершения этой нелепой ночи тоже вполне подходило.
Она не вела дневник, потому что не любила сохранять где-то свидетельства своих состояний, особенно уже отживших. Да и зачем, если всё, что она могла испытать, и даже больше — все мысли, наблюдения, состояния — так или иначе уже были вложены в ткань тех реальностей, в которые она любила путешествовать? К тому же, в описаниях собственных чувств она, на её взгляд, была довольно косноязычна. Её жизнью были чужие истории. Собственная жизнь давно уже потеряла для неё интерес, хотя осколки были рассыпаны понемногу во всех её работах. В этом был определённый смысл. Чтобы передать событие или состояние, его нужно если не пережить, то хотя бы коснуться, пройти по краю.
Кристен не хотела думать обо всём этом снова, но сейчас было то самое время, когда увы, ничто не могло её отвлечь…
«…Даже если ритм твоей жизни безумен, если ты намеренно заполняешь событиями каждый свой шаг, наступают моменты, когда всё вокруг тебя замирает, и само время будто замедляет свой ход. Иногда так бывает от невероятного счастья — ты выиграл бой… ты в объятиях самой драгоценной души во Вселенной… Но чаще, о, многим чаще это просто твой надёжный доспех одиночества и бесстрастности берёт с тебя такую своеобразную плату. Никто и ничто не пробьётся к тебе в эти мгновения. Ты остаёшься в пустоте наедине со всем тем, что заглушал и поглощал тот безумный ритм. Если ты не успел разглядеть что-то, оно возвращается к тебе именно тогда. О, почему-то это не происходит с упущенными драгоценностями. Возвращаются к тебе непрожитые до конца воспоминания, неутолённые стремления, нереализованные шансы. Им тоже хочется принять участие в твоём торжестве жизни, и хотя ты не пускаешь их в свой ритм — иногда наступает и их время…
Ты полагаешь, что так надёжно защитил себя от боли? Но никто не нанесёт тебе удар вернее и надёжнее, чем ты сам. Никто не сумеет пытать тебя изысканнее. Никто не сумеет унизить тебя более изощрённо. Никто иной не сумеет убить само твоё сердце, сжечь и развеять пепел без возможности для воскрешения.
Иногда тебе, как и остальным, будет казаться, что Свет померк, и сам Мир пошёл трещинами и рухнул. Ты шагнёшь в глубокие предрассветные сумерки своего личного мира. Мимо тебя будет идти жизнь, ведь она никогда не замирает, но твоя рассыплется о стену тупика. Мир вокруг тебя будет дышать, как ему и положено, но тот, которым живёшь ты, разрушится. И в этих глубоких сумерках тебе будет так больно, что покажется, словно это уже не ты, а кто-то другой бьётся и страдает, потому что ты этого выдержать уже не способен… В своём личном аду гореть тебе не единожды. Но только прогорев, можно подняться свободным, подняться над своим существующим горизонтом с тем, чтобы увидеть новые. Ничто не завершится на этом, пока ты сам не нанесёшь себе самый последний удар. Будут новые схватки, возможно, даже новые внутренние смерти, хотя да уберегут тебя Боги от них. Но не бойся собственного мрака. Разве ты не слышал, что вслед за пылающей сжигающей тебя тьмой всегда приходит исцеляющий рассвет? Ты только сумей дождаться его, сумей…»
Память об этом состоянии осталась лишь в формулировках, вписанных в одну из работ.
