Гул поднимался из котельной. Вибрировал в стенах, щелкали и громыхали где-то внизу железные заслонки, шипели поршни, движимые силой пара. Пар забирался и в трубы, полз по ним и стонал, как тысяча душ, летящих в чистилище. Сознанием его наделили инженеры – механизмами, которые включались и отключались сами. Днями он гудел и ревел, а по ночам скулил, как больное животное – требовал ухода. И постоянно был голоден.
Шмыге редко удавалось поспать – в нос забивался горький смог угольной пыли, а гул забирался в кости. Завод пробуждался: звуками, запахами, силой свой власти звал и требовал, и, люди поднимались и шли.
Но иногда даже его власти было недостаточно.
Ёжик не проснулся.
Шмыга тронула плечо мальчишки, заглянула в лицо. Глаза заплыли, кожа стала красной, как фарш от кровяных подтеков. Вчера он уснул у вентиля, рабочие увидели и избили. Кричали, всё должно работать, как часы, и люди, и механизмы, не хочешь жить сам, иди и повесься, не подставляй других. Ведь другим, безусловно, жить охота.
– Плохо работал, – сказал кто-то из мальчишек. Шмыга мысленно согласилась.
Вскоре пришел начальник цеха. Худой, ссохшийся от жара мужчина, сгорбился у тела, темные руки сжали детское запястье. Все боялись шелохнуться, он щупал пульс, слушал сердце, темными, тусклыми глазами заглядывал в глаза умершего.
Наконец, начальник прицокнул, и поставил крестик в тетради.
– А ну тащите! – крикнул он.
Ребята подчинились, Шмыга тоже. Отнесли тело на нижний этаж, здесь было холодно, мурашки бегали по коже, остро пахло хлоркой и известью.
– Туда его, – приказал начальник, закурил. В полумраке задрожал красный огонек сигареты.
Шмыга взглянула под ноги. В огромной ванне под толстым слоем извести уже покоились тела. Кто-то из мальчишек постарше взял лопату, выгреб из мешков белые куски. Шмыга и другая девочка столкнули тело, сверху полетели комки извести, в воздухе будто повис меловой туман. Плохо работал, подумала Шмыга. Да, это все объясняет.
– Не стой, чумазая, – прикрикнул начальник цеха, сплюнув. – Шевелись! Черт бы тебя подрал.
Шмыга отвернулась, заторопилась. Действительно… Надо двигаться, надо работать, чистить огромные котлы от сажи, следить за поломками, за болтами, что норовят вылететь при мощном ударе. Она была самой маленькой и самой юркой, потому ей доставалась самая опасная работа, проползать через обжигающе горячие трубы, начищать до блеска стены верхнего котла.
Завод должен сиять, помнила она. Завод должен сиять, говорил мастер. Все должно сиять.
Сегодня, пришлось забраться еще выше, чем прежде. Трубы были очень узкими, Шмыга хваталась за скобы на стенах, ползла, пар валил из стянутых болтами стыков. Она прикрылась рукой, отвернулась, но горячая струя зацепила плечо, ударила, как тугой, раскаленный прут. Шмыга вскрикнула. Боль ошпарила до слез в глазах. Но мешкать было нельзя, завод должен сиять. Всхлипывая девочка, поползла вверх, под ногами дрожали и вибрировали трубы.
От жары воспламенились щеки, размазывая плечом слезы и сажу, она принялась тереть щеткой котел. Сажа въелась в бока, а еще раньше в руки, давно, и так сильно, что отмыть их было не возможно.
Со стороны котельной летела угольная пыль, рабочие в черных робах нагружали лопаты блестящими комками, крякали от веса, на черных, покрытых сажей лицах тускло белели глаза. Черный смог окутывал цех. Но завод должен сиять – даже в дыму от нижних котлов, в комьях пепла и сажи, что оседает, как жир на стенах.
Шмыга хорошо нажала на щетку, и в металлической поверхности отразилось бледное лицо, запачканное сажей, большие-большие глаза за стеклами очков-консервов. Девочка удивленно разглядывала себя, последний раз она видела эту незнакомку три года назад, в зеркале она была симпатичней. Сейчас, с трудом узнала, темно-каштановые волосы обгорели, ресниц и бровей вовсе не было. Это не я, подумала Шмыга.
– Живее, черт тебя, дери! – крикнул начальник цеха в рупор. – Чего копаешься, там?
Шмыга ударилась локтем, и съежилась. Глянула вниз. Какой-то мальчишка натирал пол у выхода. Не ей. Господи, не ей. Снова намочила щетку, стала усиленно размазывать сажу по стенам. Все гудело, дрожало, вода в ведре плескалась за стенки.
– Господин Вольфик… сюда… Прошу… Осторожнее… – послышалось громко, через рупор.
Шмыгла снова глянула вниз. Между кишками труб пробирался тучный мужчина в сюртуке, и широкополой шляпе. Постукивал тростью, поглядывал по сторонам, сквозь блестящее стеклышко пенсне. Для него сегодня вся эта суета. Проверяющий. Смотрит, как относятся к работникам. Люди – одно из великих богатств, что есть у империи. Это озвучили уже давно. А император составил Декларацию о правах человека: все люди равны, говорилось в ней, но воспоминали об этом только во время войны, когда нужен тупой скот – насмерть стоять за свою империю.
– А? Говорите, в этот рупор, уважаемый Вольфик. Шумно очень.
Тучный мужчина взял рупор у ребенка, внимательно осмотрел, и крикнул.
– Как идет работа?
– Очень хорошо, уважаемый Вольфик. Производительность высокая. Справляемся.
– А люди что тут делают?
– А, люди… Ну что люди? Ну, работают, деньги надо.
– Я спрашиваю, почему не механизировал предприятие?
– Так это… Это железки дорого стоят. Механиков сейчас, как грязи. А толковых нет. Ну вы сами понимаете.
– А детей, откуда столько, а? По улицам, что ли хватал?
– Они добровольно. Родители работать не могут, так они… Мы им платим. Вы не думайте. Деньги сразу родителям отправляем… Правда, же? – спросил он у рядом стоящего тощего мальчишки. Тот послушно закивал.
Вольфик вдруг пригладил усы, спросил с хитринкой в голосе:
– А документы… Документы есть?
– Что?
– Я говорю… Ай, ладно… пойдем, выпьем бокальчик, раз я пришел. Поговорим по душам. Да, гарь мне из ушей вытрясти надо.
Гарь у него в ушах, чтоб его. Вдруг зло подумала Шмыга, ненависть разгорелась в душе, как маленький огонек. Там Ёжик лежит мертвый… Сейчас, нажрется, как свинья, сгребет пачку денег и уйдет. Она зло бросила щетку в ведро, оно накренилось, громко булькнуло, и через мгновение зазвенело где-то внизу, окатив грязной водой мастера и проверяющего.
Шмыга ойкнула, зажала рот ладошкой. Дыхание перехватило до сухой боли в горле. Казалось, даже насосы стали работать тише. Или Шмыга от страха попросту оглохла, ведь мастер и проверяющий широко развевали рты. Ничего не слышу, подумала она. Глова закружилась. Она отвернулась, вцепилась в трубу, прижалась щекой, и крепко зажмурилась. Щеки похолодели от слез. Она всхлипнула, и горько расплакалась. Ее тоже выбросят… Как Ёжика.
Только не в известку…
– Спускайся, чумазая! – это начальник цеха. Сухой, скрюченный, и страшный, как железный монстр, что развозит пищу. Но железного монстра Шмыга уже давно не боялась, а вот начальник цеха внушал ужас всегда. – Спускайся! Или я залезу…
– Погоди, – проверяющий.
Через мгновение начальник завода снова подал голос.
– Спускайся… Ведро забери. Никто тебе ничего не сделает. Ну, давай же… Мы звери что ли?
Шмыга открыла глаза, щеки щипало от слез, взглянула вниз. Грязный начальник широко раздул щеки, поставил руку на бок, другой держал рупор. Вид у него был недовольный.
Не слезу…
– Ну быстрей же… Вечность тут сидеть будешь? Спускайся!
– Спускайся, – подхватил управляющий. – Ничего не будет.
Она сморгнула слезы, разлепила губы, и помотала головой.
– Вот тварь упрямая! – крикнул начальник завода. – Только попробуй, сучка пошевелись. Всю душу вытрясу!
Она видела, как начальник завода о чем-то сговорился с рабочими, и махнув рукой проверяющему, повел его к жилым помещениям. Они покосились на Шмыгу, взяли рупор.
– Эй, мелкая… Да, не бойся ты. Спускайся. Проверяющий сказал, чтоб тебя не трогали.
Не верю. Не слезу…
Рабочие стали спорить друг с другом о чем-то, потом успокоились, вернулись к работе.
Под вечер у Шмыги затекли руки-ноги, и спина. Щека буквально промялась от трубы, руки свело судорогой. Обожжённая на плече кожа зудела, горела, щипала от пота, болезненно соприкасалась с одеждой. Бешено колотилось сердце, хотелось пить. От стен котла шел жар, не такой сильный, как от нижних, но этого хватало, чтобы виски пульсировали, пот тек по лицу, очки запотевали, натирали резиной кожу. А Шмыга как назло оставила рабочие рукавицы внизу, вытереть лицо было нечем. Рабочие изредка поглядывали вверх, но лезть не решались, слишком узенькими были трубы, и слишком горячий пар поднимался по ним, иногда брали рупор, кричали оскорбления, говорили, что им не заплатят, если она не слезет, ждали.
Чтобы не уснуть Шмыга кусала губы, и широко открывала глаза. И думала, как же так… Вот она сидит здесь. А все двигается, работает, и гудит. И на верхнем этаже, должно быть, как и прежде жужжит конвейер, развозит конфеты по цехам. Ничего от меня не зависит.
Никому я здесь не нужна.
Вдруг сбоку послышался шорох, она повернулась. С подвешенной у потолка обрезанной трубы смотрели два темных глаза. Она так устала, что даже не испугалась.
– Эй на трубе! Малек. Эй?
Шмыга зажмурилась и отвернулась, ссутулив плечи. Казалось, кто-то страшный тянется из темноты, чтобы сдернуть со спасительного островка.
– Эй?
Шмыга втянула голову в плечи, накренилась подальше, и перестала дышать. Пусть он уйдет, пусть он уйдет…
Она услышала шорох, и резко сдвинулась вбок, почти свесилась вниз, еще немного и упадет на железные трубы. Умру, не стащите, подумала она.
– Стоп, стоп, стоп! Малек. Я не двигаюсь. Господи, не двигаюсь… Взгляни на меня. И все.
Голос звучал встревоженно, и почти умоляюще, Шмыга открыла один глаз.
– Ты мне? – хотела спросить она, хотя это и было глупо, но все равно вместо слов вырвался какой-то хрип, она удивленно прикрыла рот.
На нее взглянул мальчишка, лет одиннадцати. Он показал ладошки, осторожно пододвинулся вбок, улыбнулся.
– Ты чего? Высоты испугалась?
Шмыга отрицательно покачала головой.
– А что тогда?
– Я…– она резко вздохнула, закашляла, размазала слезы о плечо, снова взглянула на него. Волосы взъерошены, глаза горят, на чумазом лице улыбка от уха до уха.
– Ну, говори уже… Валяй, – он растянулся в трубе, скрестил ноги.
– Проверяющего облила… – быстро сказала она.
– Что-что?
– Воду перевернула! – зло крикнула Шмыга. Тут же последовал взрыв хохота. Мальчишка схватился за живот, запрокинул голову, и загоготал.
– Представляю, какая у него морда была! – отдышавшись, выкрикнул он. – Вот такая! – выпучил глаза, разинул рот, но тут же расплылся в широкой улыбке, и снова захохотал.
Шмыга улыбнулась. Морда у проверяющего действительно была забавная в тот момент. Мальчишка перестал смеяться, и свесил ноги с трубы.
– Сидишь, то тут чего?
Шмыга дернула плечом, кажется, ответ был очевидным.
– Да, мы для них все на одну морду. Они тебя уже забыли. Слазь…
Шмыга помотала головой. Кивнула вниз, на рабочих. Мальчишка проследил за ее взглядом, напустил на себя важный вид.
– Не беда, малек. Я всех отвлеку.
– Нет! Я не слезу, умру лучше здесь, но не слезу.
Он хотел что-то сказать, уже было рот открыл, а она перебила.
– А ты то сюда, зачем забрался?
Мальчишка перестал улыбаться, насупился, спрятав руки в карманы, и долго сидел так, поглядывая вниз, на черные фигуры рабочих. Чумазый. Как воробей, извозившийся в золе. Потом махнул рукой.
– Идем со мной… Покажу… Только тебе, малек.
Она осталась сидеть неподвижно, болело все, кости, напряженные до предела грозились треснуть при неосторожном движении.
– Ты что меня боишься? – обиделся он.
– А вдруг они тебя подослали?
Мальчишка открыл рот, явно желая, что-то сказать, потом тряхнул головой, и показал рукой вглубь трубы.
– Вон туда гляди… Видишь, это окно. Мое окно.
Шмыга ничего не разглядела, но на всякий случай, спросила:
– Тебя посадили рядом с окном?
– Да, потому что я важнее всех. И нужнее. Я заработал себе это окно.
– Зачем?
– Что? – удивился он, и вскрикнул. – Как зачем? Глупая какая… Ты вот давно была снаружи?
– Где?
– Ну там… – мальчишка развел руками, и Шмыгла поняла, помотала головой, сказала:
– Давно.
– Вот. А я каждый день бываю… Вижу, дирижабли ты ведь знаешь снаружи есть небо, по нему летают дирижабли? И реки, по ним ходят паромы… Так вот я сижу тут как в кинотеатре. Смотрю. И жду.
– Кого?
– Ну, ты со всем ничегошеньки не соображаешь да? Родителей, конечно. Мне сказали, что если я буду хорошо работать, они заберут меня.
Шмыга сжала зубы, так что заныла челюсть. Ей тоже так говорили, но она никогда не верила. Она работала для завода, ей казалась, она нужна здесь. Без нее все рассыплется, развалится. А нет… Теперь Шмыга понимала, и это внушили ей, потому что так проще управлять. Все люди должны работать, как механизм. Все должны работать. А вот она сидит и ничего не происходит.
– Сколько ты их ждешь?
Мальчишка открыл рот, поводил пальцами в воздухе, два загнул, разогнул.
– Пять лет, – быстро ответил он, и снова растянулся в трубе. – Они наверняка не знают, на какой завод меня отправили. Их то в городе тьма-тьмущая. Мастер сказал, что я хорошо работаю… Значит, они скоро придут. Только надо стараться.
Никто тебя не заберет, подумала Шмыга. И меня никто не заберет. Нас бросили, всех детей здесь бросили. Когда ее заталкивали в паровую карету, она слышала, как отец сказал матери, что долг они хвала богу, погасили. А дочек таких еще настругают. Так и сказал. Не переживай мать, настрогаем. Хотела сказать, и не сказала. Может, это только ее бросили.
– А тебя не хватятся? – спросила она.
– Не… Я тут в трубе и живу, давление в клапанах регулирую. Самая ответственная работа. Мастер мне доверяет, как себе. Иначе, бум!
Мальчишка азартно хихикнул, в глазах лучилась гордость, несомненно, он был доволен собой, ему доверили нечто столь важное.
– Хорошо, – сказала Шмыга. – Это хорошо. Что у тебя есть ответственная работа и окно. А кто-нибудь еще сюда приходит из детей?
Мальчишка округлил глаза, сдвинул брови, и насупился.
– Нет. Это мое окно. Мне никто здесь не нужен.
– А меня, зачем звал?
– Потому что ты, дура! – неожиданно зло крикнул он. – Уселась здесь… А вдруг разобьешься!
Шмыга не ответила. Она думала, как мальчишка сидит один напротив окна, и ждет родителей. По позвоночнику будто прочертили острым когтем, Шмыга вздрогнула.
Вскоре через запахи солидола и гари, стала пробиваться горьковатая дымка. Шмыга взглянула на рабочих. К ним шагала паровая ходульня, бочку несли механические ноги, они щелкали, сгибались, делали шаг, разгибались, ходульня напоминала огромного металлического паука. Крышка в его брюхе открылась, механическая поварёшка зачерпнула кашу, и шлепнула в подставленную миску. Шмыга сглотнула. Вот бы упасть сейчас в этот котел, и есть, пока не лопнешь.
– Эй, мелкая! Есть хочешь? – крикнул в рупор один из рабочих.
Шмыга не шевелилась, смотрела вниз, в дымящуюся бочку, живот прилипал к спине. В подсобке мелькнула спина начальника цеха. Шмыга крепче обхватила трубу немеющими пальцами, руки застывали, она помотала головой, рабочий сплюнул, и уселся напротив раскрытой топки, принялся грязными руками черпать из тарелки, Шмыга буквально видела, как ходят челюсти, как шлепают губы, как дымится в тарелках сероватая каша, журчит в стаканы, ранее припрятанная за пазуху бутылка. Голова закружилась.
Шмыге редко удавалось поспать – в нос забивался горький смог угольной пыли, а гул забирался в кости. Завод пробуждался: звуками, запахами, силой свой власти звал и требовал, и, люди поднимались и шли.
Но иногда даже его власти было недостаточно.
Ёжик не проснулся.
Шмыга тронула плечо мальчишки, заглянула в лицо. Глаза заплыли, кожа стала красной, как фарш от кровяных подтеков. Вчера он уснул у вентиля, рабочие увидели и избили. Кричали, всё должно работать, как часы, и люди, и механизмы, не хочешь жить сам, иди и повесься, не подставляй других. Ведь другим, безусловно, жить охота.
– Плохо работал, – сказал кто-то из мальчишек. Шмыга мысленно согласилась.
Вскоре пришел начальник цеха. Худой, ссохшийся от жара мужчина, сгорбился у тела, темные руки сжали детское запястье. Все боялись шелохнуться, он щупал пульс, слушал сердце, темными, тусклыми глазами заглядывал в глаза умершего.
Наконец, начальник прицокнул, и поставил крестик в тетради.
– А ну тащите! – крикнул он.
Ребята подчинились, Шмыга тоже. Отнесли тело на нижний этаж, здесь было холодно, мурашки бегали по коже, остро пахло хлоркой и известью.
– Туда его, – приказал начальник, закурил. В полумраке задрожал красный огонек сигареты.
Шмыга взглянула под ноги. В огромной ванне под толстым слоем извести уже покоились тела. Кто-то из мальчишек постарше взял лопату, выгреб из мешков белые куски. Шмыга и другая девочка столкнули тело, сверху полетели комки извести, в воздухе будто повис меловой туман. Плохо работал, подумала Шмыга. Да, это все объясняет.
– Не стой, чумазая, – прикрикнул начальник цеха, сплюнув. – Шевелись! Черт бы тебя подрал.
Шмыга отвернулась, заторопилась. Действительно… Надо двигаться, надо работать, чистить огромные котлы от сажи, следить за поломками, за болтами, что норовят вылететь при мощном ударе. Она была самой маленькой и самой юркой, потому ей доставалась самая опасная работа, проползать через обжигающе горячие трубы, начищать до блеска стены верхнего котла.
Завод должен сиять, помнила она. Завод должен сиять, говорил мастер. Все должно сиять.
Сегодня, пришлось забраться еще выше, чем прежде. Трубы были очень узкими, Шмыга хваталась за скобы на стенах, ползла, пар валил из стянутых болтами стыков. Она прикрылась рукой, отвернулась, но горячая струя зацепила плечо, ударила, как тугой, раскаленный прут. Шмыга вскрикнула. Боль ошпарила до слез в глазах. Но мешкать было нельзя, завод должен сиять. Всхлипывая девочка, поползла вверх, под ногами дрожали и вибрировали трубы.
От жары воспламенились щеки, размазывая плечом слезы и сажу, она принялась тереть щеткой котел. Сажа въелась в бока, а еще раньше в руки, давно, и так сильно, что отмыть их было не возможно.
Со стороны котельной летела угольная пыль, рабочие в черных робах нагружали лопаты блестящими комками, крякали от веса, на черных, покрытых сажей лицах тускло белели глаза. Черный смог окутывал цех. Но завод должен сиять – даже в дыму от нижних котлов, в комьях пепла и сажи, что оседает, как жир на стенах.
Шмыга хорошо нажала на щетку, и в металлической поверхности отразилось бледное лицо, запачканное сажей, большие-большие глаза за стеклами очков-консервов. Девочка удивленно разглядывала себя, последний раз она видела эту незнакомку три года назад, в зеркале она была симпатичней. Сейчас, с трудом узнала, темно-каштановые волосы обгорели, ресниц и бровей вовсе не было. Это не я, подумала Шмыга.
– Живее, черт тебя, дери! – крикнул начальник цеха в рупор. – Чего копаешься, там?
Шмыга ударилась локтем, и съежилась. Глянула вниз. Какой-то мальчишка натирал пол у выхода. Не ей. Господи, не ей. Снова намочила щетку, стала усиленно размазывать сажу по стенам. Все гудело, дрожало, вода в ведре плескалась за стенки.
– Господин Вольфик… сюда… Прошу… Осторожнее… – послышалось громко, через рупор.
Шмыгла снова глянула вниз. Между кишками труб пробирался тучный мужчина в сюртуке, и широкополой шляпе. Постукивал тростью, поглядывал по сторонам, сквозь блестящее стеклышко пенсне. Для него сегодня вся эта суета. Проверяющий. Смотрит, как относятся к работникам. Люди – одно из великих богатств, что есть у империи. Это озвучили уже давно. А император составил Декларацию о правах человека: все люди равны, говорилось в ней, но воспоминали об этом только во время войны, когда нужен тупой скот – насмерть стоять за свою империю.
– А? Говорите, в этот рупор, уважаемый Вольфик. Шумно очень.
Тучный мужчина взял рупор у ребенка, внимательно осмотрел, и крикнул.
– Как идет работа?
– Очень хорошо, уважаемый Вольфик. Производительность высокая. Справляемся.
– А люди что тут делают?
– А, люди… Ну что люди? Ну, работают, деньги надо.
– Я спрашиваю, почему не механизировал предприятие?
– Так это… Это железки дорого стоят. Механиков сейчас, как грязи. А толковых нет. Ну вы сами понимаете.
– А детей, откуда столько, а? По улицам, что ли хватал?
– Они добровольно. Родители работать не могут, так они… Мы им платим. Вы не думайте. Деньги сразу родителям отправляем… Правда, же? – спросил он у рядом стоящего тощего мальчишки. Тот послушно закивал.
Вольфик вдруг пригладил усы, спросил с хитринкой в голосе:
– А документы… Документы есть?
– Что?
– Я говорю… Ай, ладно… пойдем, выпьем бокальчик, раз я пришел. Поговорим по душам. Да, гарь мне из ушей вытрясти надо.
Гарь у него в ушах, чтоб его. Вдруг зло подумала Шмыга, ненависть разгорелась в душе, как маленький огонек. Там Ёжик лежит мертвый… Сейчас, нажрется, как свинья, сгребет пачку денег и уйдет. Она зло бросила щетку в ведро, оно накренилось, громко булькнуло, и через мгновение зазвенело где-то внизу, окатив грязной водой мастера и проверяющего.
Шмыга ойкнула, зажала рот ладошкой. Дыхание перехватило до сухой боли в горле. Казалось, даже насосы стали работать тише. Или Шмыга от страха попросту оглохла, ведь мастер и проверяющий широко развевали рты. Ничего не слышу, подумала она. Глова закружилась. Она отвернулась, вцепилась в трубу, прижалась щекой, и крепко зажмурилась. Щеки похолодели от слез. Она всхлипнула, и горько расплакалась. Ее тоже выбросят… Как Ёжика.
Только не в известку…
– Спускайся, чумазая! – это начальник цеха. Сухой, скрюченный, и страшный, как железный монстр, что развозит пищу. Но железного монстра Шмыга уже давно не боялась, а вот начальник цеха внушал ужас всегда. – Спускайся! Или я залезу…
– Погоди, – проверяющий.
Через мгновение начальник завода снова подал голос.
– Спускайся… Ведро забери. Никто тебе ничего не сделает. Ну, давай же… Мы звери что ли?
Шмыга открыла глаза, щеки щипало от слез, взглянула вниз. Грязный начальник широко раздул щеки, поставил руку на бок, другой держал рупор. Вид у него был недовольный.
Не слезу…
– Ну быстрей же… Вечность тут сидеть будешь? Спускайся!
– Спускайся, – подхватил управляющий. – Ничего не будет.
Она сморгнула слезы, разлепила губы, и помотала головой.
– Вот тварь упрямая! – крикнул начальник завода. – Только попробуй, сучка пошевелись. Всю душу вытрясу!
Она видела, как начальник завода о чем-то сговорился с рабочими, и махнув рукой проверяющему, повел его к жилым помещениям. Они покосились на Шмыгу, взяли рупор.
– Эй, мелкая… Да, не бойся ты. Спускайся. Проверяющий сказал, чтоб тебя не трогали.
Не верю. Не слезу…
Рабочие стали спорить друг с другом о чем-то, потом успокоились, вернулись к работе.
Под вечер у Шмыги затекли руки-ноги, и спина. Щека буквально промялась от трубы, руки свело судорогой. Обожжённая на плече кожа зудела, горела, щипала от пота, болезненно соприкасалась с одеждой. Бешено колотилось сердце, хотелось пить. От стен котла шел жар, не такой сильный, как от нижних, но этого хватало, чтобы виски пульсировали, пот тек по лицу, очки запотевали, натирали резиной кожу. А Шмыга как назло оставила рабочие рукавицы внизу, вытереть лицо было нечем. Рабочие изредка поглядывали вверх, но лезть не решались, слишком узенькими были трубы, и слишком горячий пар поднимался по ним, иногда брали рупор, кричали оскорбления, говорили, что им не заплатят, если она не слезет, ждали.
Чтобы не уснуть Шмыга кусала губы, и широко открывала глаза. И думала, как же так… Вот она сидит здесь. А все двигается, работает, и гудит. И на верхнем этаже, должно быть, как и прежде жужжит конвейер, развозит конфеты по цехам. Ничего от меня не зависит.
Никому я здесь не нужна.
Вдруг сбоку послышался шорох, она повернулась. С подвешенной у потолка обрезанной трубы смотрели два темных глаза. Она так устала, что даже не испугалась.
– Эй на трубе! Малек. Эй?
Шмыга зажмурилась и отвернулась, ссутулив плечи. Казалось, кто-то страшный тянется из темноты, чтобы сдернуть со спасительного островка.
– Эй?
Шмыга втянула голову в плечи, накренилась подальше, и перестала дышать. Пусть он уйдет, пусть он уйдет…
Она услышала шорох, и резко сдвинулась вбок, почти свесилась вниз, еще немного и упадет на железные трубы. Умру, не стащите, подумала она.
– Стоп, стоп, стоп! Малек. Я не двигаюсь. Господи, не двигаюсь… Взгляни на меня. И все.
Голос звучал встревоженно, и почти умоляюще, Шмыга открыла один глаз.
– Ты мне? – хотела спросить она, хотя это и было глупо, но все равно вместо слов вырвался какой-то хрип, она удивленно прикрыла рот.
На нее взглянул мальчишка, лет одиннадцати. Он показал ладошки, осторожно пододвинулся вбок, улыбнулся.
– Ты чего? Высоты испугалась?
Шмыга отрицательно покачала головой.
– А что тогда?
– Я…– она резко вздохнула, закашляла, размазала слезы о плечо, снова взглянула на него. Волосы взъерошены, глаза горят, на чумазом лице улыбка от уха до уха.
– Ну, говори уже… Валяй, – он растянулся в трубе, скрестил ноги.
– Проверяющего облила… – быстро сказала она.
– Что-что?
– Воду перевернула! – зло крикнула Шмыга. Тут же последовал взрыв хохота. Мальчишка схватился за живот, запрокинул голову, и загоготал.
– Представляю, какая у него морда была! – отдышавшись, выкрикнул он. – Вот такая! – выпучил глаза, разинул рот, но тут же расплылся в широкой улыбке, и снова захохотал.
Шмыга улыбнулась. Морда у проверяющего действительно была забавная в тот момент. Мальчишка перестал смеяться, и свесил ноги с трубы.
– Сидишь, то тут чего?
Шмыга дернула плечом, кажется, ответ был очевидным.
– Да, мы для них все на одну морду. Они тебя уже забыли. Слазь…
Шмыга помотала головой. Кивнула вниз, на рабочих. Мальчишка проследил за ее взглядом, напустил на себя важный вид.
– Не беда, малек. Я всех отвлеку.
– Нет! Я не слезу, умру лучше здесь, но не слезу.
Он хотел что-то сказать, уже было рот открыл, а она перебила.
– А ты то сюда, зачем забрался?
Мальчишка перестал улыбаться, насупился, спрятав руки в карманы, и долго сидел так, поглядывая вниз, на черные фигуры рабочих. Чумазый. Как воробей, извозившийся в золе. Потом махнул рукой.
– Идем со мной… Покажу… Только тебе, малек.
Она осталась сидеть неподвижно, болело все, кости, напряженные до предела грозились треснуть при неосторожном движении.
– Ты что меня боишься? – обиделся он.
– А вдруг они тебя подослали?
Мальчишка открыл рот, явно желая, что-то сказать, потом тряхнул головой, и показал рукой вглубь трубы.
– Вон туда гляди… Видишь, это окно. Мое окно.
Шмыга ничего не разглядела, но на всякий случай, спросила:
– Тебя посадили рядом с окном?
– Да, потому что я важнее всех. И нужнее. Я заработал себе это окно.
– Зачем?
– Что? – удивился он, и вскрикнул. – Как зачем? Глупая какая… Ты вот давно была снаружи?
– Где?
– Ну там… – мальчишка развел руками, и Шмыгла поняла, помотала головой, сказала:
– Давно.
– Вот. А я каждый день бываю… Вижу, дирижабли ты ведь знаешь снаружи есть небо, по нему летают дирижабли? И реки, по ним ходят паромы… Так вот я сижу тут как в кинотеатре. Смотрю. И жду.
– Кого?
– Ну, ты со всем ничегошеньки не соображаешь да? Родителей, конечно. Мне сказали, что если я буду хорошо работать, они заберут меня.
Шмыга сжала зубы, так что заныла челюсть. Ей тоже так говорили, но она никогда не верила. Она работала для завода, ей казалась, она нужна здесь. Без нее все рассыплется, развалится. А нет… Теперь Шмыга понимала, и это внушили ей, потому что так проще управлять. Все люди должны работать, как механизм. Все должны работать. А вот она сидит и ничего не происходит.
– Сколько ты их ждешь?
Мальчишка открыл рот, поводил пальцами в воздухе, два загнул, разогнул.
– Пять лет, – быстро ответил он, и снова растянулся в трубе. – Они наверняка не знают, на какой завод меня отправили. Их то в городе тьма-тьмущая. Мастер сказал, что я хорошо работаю… Значит, они скоро придут. Только надо стараться.
Никто тебя не заберет, подумала Шмыга. И меня никто не заберет. Нас бросили, всех детей здесь бросили. Когда ее заталкивали в паровую карету, она слышала, как отец сказал матери, что долг они хвала богу, погасили. А дочек таких еще настругают. Так и сказал. Не переживай мать, настрогаем. Хотела сказать, и не сказала. Может, это только ее бросили.
– А тебя не хватятся? – спросила она.
– Не… Я тут в трубе и живу, давление в клапанах регулирую. Самая ответственная работа. Мастер мне доверяет, как себе. Иначе, бум!
Мальчишка азартно хихикнул, в глазах лучилась гордость, несомненно, он был доволен собой, ему доверили нечто столь важное.
– Хорошо, – сказала Шмыга. – Это хорошо. Что у тебя есть ответственная работа и окно. А кто-нибудь еще сюда приходит из детей?
Мальчишка округлил глаза, сдвинул брови, и насупился.
– Нет. Это мое окно. Мне никто здесь не нужен.
– А меня, зачем звал?
– Потому что ты, дура! – неожиданно зло крикнул он. – Уселась здесь… А вдруг разобьешься!
Шмыга не ответила. Она думала, как мальчишка сидит один напротив окна, и ждет родителей. По позвоночнику будто прочертили острым когтем, Шмыга вздрогнула.
Вскоре через запахи солидола и гари, стала пробиваться горьковатая дымка. Шмыга взглянула на рабочих. К ним шагала паровая ходульня, бочку несли механические ноги, они щелкали, сгибались, делали шаг, разгибались, ходульня напоминала огромного металлического паука. Крышка в его брюхе открылась, механическая поварёшка зачерпнула кашу, и шлепнула в подставленную миску. Шмыга сглотнула. Вот бы упасть сейчас в этот котел, и есть, пока не лопнешь.
– Эй, мелкая! Есть хочешь? – крикнул в рупор один из рабочих.
Шмыга не шевелилась, смотрела вниз, в дымящуюся бочку, живот прилипал к спине. В подсобке мелькнула спина начальника цеха. Шмыга крепче обхватила трубу немеющими пальцами, руки застывали, она помотала головой, рабочий сплюнул, и уселся напротив раскрытой топки, принялся грязными руками черпать из тарелки, Шмыга буквально видела, как ходят челюсти, как шлепают губы, как дымится в тарелках сероватая каша, журчит в стаканы, ранее припрятанная за пазуху бутылка. Голова закружилась.
