Фёдор Григорьевич окинул Лену быстрым взглядом и добродушно улыбнулся:
— А ведь и правда, похожа! Васькины глаза, черкесские!
Лена смущённо улыбнулась, пробормотала «спасибо» и поспешила вслед за квартирным хозяином к извозчику. Фёдор Григорьевич сначала помог девушке подняться на ступеньку пролётки, затем втащил её чемодан, одним словом, — заботился, как будто Лена была ему родной. По пути старик рассказывал о том, каким был в молодости Василий Шемякин, об их совместных поездках на рыбалку и охоту.
Девушка слушала не слишком внимательно. После ночи в поезде она чувствовала себя разбитой. К тому же, ей интереснее было поглазеть на петроградские улицы, старинные здания и роскошные витрины магазинов. Отец нечасто рассказывал о своих охотничьих похождениях. Лена помнила лишь историю о том, как отец впервые загонял кабана и, выстрелив прежде времени, угодил зверю в лоб. Пришлось убегать со всех ног от разъярённого кабана под дружный хохот товарищей.
Но Фёдор Григорьевич Шкурин, как поняла Лена, был очень одиноким человеком. Для него любой разговор, даже с незнакомой молоденькой квартиранткой, был в радость. Старый охотник овдовел двадцать лет назад, больше не женился, и жил один в маленькой квартирке.
Извозчик остановился у большого серо-жёлтого дома на Забалканском проспекте. Фёдор Григорьевич провёл Лену на третий этаж, где находилась его квартира. Она оказалась такой крошечной, что Лена тут же мысленно прозвала её «спичечным коробком».
«Как же мы тут вдвоём уместимся?» — в смятении подумала девушка.
Хозяин словно прочитал её мысли.
— Вы, барышня, не беспокойтесь! У меня вторая комната имеется. Раньше мы её как кладовку использовали. Когда моя Вера была жива, она всякое старьё туда складывала. А как не стало Веры, я часть рухляди старьёвщикам продал, кое-что выбросил. Но до конца так и не прибрался.
Он распахнул скрипучую дверь, и глазам девушки предстала пыльная комнатушка, по углам которой высились груды разнообразного хлама.
— Вот это кавардак! — воскликнула Лена. — Придётся тут поработать!
Она тотчас сбросила дорожную накидку и шляпу на хозяйский диван и засучила рукава платья. Через минуту девушка уже вытаскивала из кладовки ржавый таз, набитый каким-то древним тряпьём.
— Фёдор Григорьевич! Несите-ка мне веник и тряпку!
Улыбаясь, Шкурин поспешил исполнить просьбу своей юной квартирантки. Девчонка, видать, бедовая, но это к лучшему — самостоятельная, не белоручка. Однако Василий предупреждал, что нрав у Лены отчаянный, сгоряча может в беду попасть. Надо бы за нею присматривать!
Но сейчас девушка вела себя, как опытная хозяйка — вынесла хлам, смела пыль и паутину, дочиста отмыла пол, причём не только в своей комнате, но и в хозяйской. Закончив работу, Лена плюхнулась на диван и весело сказала:
— Вы, дядя, учтите: уборка не бесплатная! Беру, как обычная горничная, три рубля в месяц. Так, глядишь, и оплату за комнату отработаю!
Фёдор Григорьевич расхохотался:
— Ну, не барышня, а генерал! Два часа как заселилась, а уже командует! А стряпать-то ты умеешь?
— Ну, не очень, — честно ответила Лена. — Яичницу изжарю, картошку отварю. А всякие изыски — не по моей части.
Хозяин и квартирантка сдружились с первого дня. Девушка называла Шкурина не иначе как «дядя», а он обращался к ней на «ты», словно к родственнице. Немного опекал, слегка поучал, стараясь, впрочем, не докучать наставлениями. Лена считала его скучноватым, но очень добрым человеком.
— Лена, если хочешь, можешь подруг к себе приглашать, — предложил Фёдор Григорьевич в первый же день. — Посидите, чайку попейте. Только не шумите, а то соседи заругаются.
— Знаете, дядя, я не особенно люблю гостей, — ответила Лена, выкладывая свою одежду из чемодана. — Как начнут по головке гладить да сюсюкать — ах, какая взрослая стала, наверное, уже жених есть… Противно!
— Ну, а жених-то есть? — с хитрой усмешкой спросил старик.
Лена вдруг страшно смутилась. Её лицо залилось краской. Никогда и ни с кем она ещё не говорила о своих чувствах. Родители, конечно, догадывались, что девушка влюблена. Слишком она была рассеянна, слишком часто улыбалась нежной и мечтательной улыбкой,
Видя, что Лена застеснялась, старый хозяин сказал негромко:
— Он сейчас на фронте, правда?
Девушка не ответила. Она отвернулась к окну и прерывисто вздохнула. Вспомнилось двадцать третье июля, когда она шла с вокзала, с лицом, залитым слезами и тяжелой тоской в сердце.
Шкурин мягко потрепал её по плечу:
— Не грусти, дочка. Вернётся он живой-здоровый! Главное, жди!
Лена слегка обиделась на старика.
«Даже не выслушал меня»! — она с досадой захлопнула дверцу старого шкафа, но вслух ничего не сказала.
Разложив вещи, она наметила в уме, что нужно сделать сегодня — купить учебные принадлежности, написать письма родителям и подругам. До начала занятий оставалось три дня. Вполне достаточно, чтобы пройтись по магазинам и хорошенько изучить дорогу до семинарии.
Лена долго привыкала к новому месту. В первые дни она засыпала с трудом: ей казалось, что в тесной комнатке не хватает воздуха, а в тёмных углах пахнет плесенью. Почти каждый день она писала письма в Тверь — родителям, Наташе Мордвиновой, Насте Муриной. Чтобы досконально изучить дорогу, Лена ежедневно ходила в семинарию утром и вечером. Она прошлась по всем писчебумажным магазинам, которые находились рядом с её новым жильём, накупила тетрадей, вставочек, перьев и чернил.
В первый день занятий девушка буквально бегом бежала до семинарии. В голове у неё вертелись смелые планы, как сразу занять особое положение среди новых подруг. Сдав пальто и шляпку в гардероб, Лена поспешила в аудиторию. Здесь уже собралось десятка два первокурсниц. Девушки толпились небольшими группками, самые застенчивые стояли поодиночке у стен или сидели за партами, перелистывая учебники.
Не успела Лена осмотреться, как к ней подлетела маленькая темноволосая девушка. Лицо у неё было необычного типа — смуглое, с широкими скулами и блестящими раскосыми глазами. «Наверное, она из Среднего Поволжья», —подумала Лена.
— Доброе утро! — звонким голосом сказала маленькая брюнетка.
Девушка так искренне и мило улыбалась, что Лена мгновенно почувствовала к ней симпатию.
— Утро доброе, дамочка, — шутливо ответила Лена и пошла вдоль парт, подыскивая себе место.
А смуглянка бойко поспешила дальше — знакомиться с другими однокашницами. Сразу было заметно, что она умеет нравиться людям. Похоже, все первокурсницы ею очарованы.
— Ты откуда приехала? — вновь обратилась она к Лене.
— Тверские мы, — усмехнулась Лена. — А ты? Дай-ка угадаю! Казань? Уфа?
— Я петербурженка, — улыбнулась девушка. — Но родители переехали из Поволжья. Лицо у меня эдакое потому, что в роду были башкиры. Как тебя зовут?
— Елена Васильевна Шемякина. А вас?
— Алевтина Михайловна Кравченко, — спокойно ответила девушка. — А лучше просто Аля!
Пожав Лене руку, Аля пошла дальше по рядам, со всеми здоровалась и знакомилась.Лена почувствовала, что эта лучезарная девушка её сильно раздражает. Она перебежала Лене дорожку — пришла, сразила всех своим обаянием, перехватила роль лидера. Шемякина, привыкшая быть в центре внимания, откровенно злилась на бойкую башкирку.
«А я не уступлю этой выскочке! Всё равно буду на первом месте!» — мысленно заявила Лена. В ней разгорелся настоящий азарт — выбить инициативу из рук Кравченко, во что бы то ни стало победить её.
— У вас свободно? — громко спросили над ухом у Лены.
Она обернулась и увидела возле своей парты черноволосую девушку. Она казалась крупной, но не из-за полноты. Просто рослая, широкая в кости. Аля Кравченко рядом с нею выглядела как мышонок. Цвет лица у новоприбывшей был южный, золотисто-оливковый.
«Армянка? Черкешенка? Или гречанка?» — прикидывала в уме Лена.
Вслух она сказала:
— Свободно. Садитесь, пожалуйста.
Черноволосая девушка вежливо улыбнулась и положила на парту свою вышитую сумку. Глаза у неё были спокойные, но властные и уверенные. Чувствовалось, что у этой девушки твердая воля и сдержанный характер.
— Как вас зовут? — спросила Лена.
— Соня, — ответила высокая девушка. — Только, прошу, не зовите меня Софочкой или Софи. Это так пошло звучит.
— А как тебя зовут близкие? — улыбнулась Лена.
Ей понравилась прямолинейность соседки по парте. Та пожала плечами:
— Ну, дома называют Сончик, а одноклассницы придумали мне прозвище — Гречка.
Лена хихикнула, но тут же приняла серьёзный вид. Людям обычно не нравится, когда смеются над их национальностью. Но Соня сказала с лёгкой улыбкой:
— Ничего, я привыкла. Хуже, когда учителя не могут прочитать мою фамилию. На самом деле, она и правда трудная — Константиниди.
— А меня зовут Леной, — Шемякина протянула ладонь для пожатия. — В гимназии меня прозвали Шемякой, потому что фамилия — Шемякина. В нашем классе у всех были прозвища. А ты обижалась на Гречку?
— Когда помладше была, обижалась. А потом как-то привыкла. Смешно получалось с историком. Он у нас вечно фамилии забывал. Спрашивает: «Как ваша фамилия?». А девчонки кричат хором: «Гречка! Гречка!». Особенно надрывались две пигалицы Зверева и Гельфман. Что они умели, так это кривляться. А дома ещё Андроник поддразнивал меня. Братец у меня балбес, каких ещё поискать. Они с Никитой похожи — лица овальные, высокие, худощавые, а я наоборот, — Соня обвела пальцем своё широкое лицо. — Вот Андроник и говорил, что я подкидыш. Признаться, я завидую тем, у кого нет старших братьев или сестёр…
У Лены невольно прорезалась улыбка. Она вспомнила, как Мурка жаловалась ей, что старшие брат и сестра постоянно дразнили её, подшучивали. А Мордвинова — напротив, с младшей сестрой совладать не могла. Чуть подросла — всё, сестра ей не авторитет.
— А теперь оба на войне, — с некоторой горечью вздохнула Соня. — Я пока в квартире Никиты живу.
Договорить ей не удалось. Пришёл преподаватель, и началась лекция.
Лена чувствовала необычайную лёгкость рядом с Соней. Её раздражение по отношению к Але словно куда-то улетучилось. За короткий промежуток времени Лена и Соня успели крепко привязаться друг к другу, словно знакомы были не пару минут, а как минимум год.
И потекли учебные дни. Петроградская Мариинско-Сергиевская женская учительская семинария имени человеколюбивого общества, как заведение новое, была на особом контроле Министерства. От воспитанниц требовалось строгое следование правилам, которые порой казались Лене слишком жёсткими. Аля Кравченко иногда притворно вздыхала, закатывая под потолок чёрные шустрые глазки: «Ах, барышни! Как мы тут живём! Трудимся, как пчёлки, и никакого роздыха. Ой, переведусь я от вас в Гатчину».
В Гатчине у Али жила тётка. Ходили слухи, что в тамошней учительской семинарии весьма вольные нравы и не слишком высокий уровень преподавания. Поэтому в то, что Аля переведётся в это заведение, никто не верил, да и вряд ли Аля согласилась бы оставить свою мать. Очень уж они были привязаны друг к другу, особенно сплотила их смерть Алиного отца. О нём девушка всегда упоминала с печальной улыбкой. Лена, когда была у Али в гостях, видела на стене рамку с фотографией, на которой был запечатлён молодой сухощавый башкир с короткой эспаньолкой.
Аля рассказывала, как отец не раз обещал ей свозить её в путешествие по Волге, особенно в родную для него Казань. Но денег как-то не хватало. Жалование ремесленника было достаточно скромным, оттого поездка постоянно откладывалась. Он стал часто кашлять, а лицо стало белее мела. Мало того, он был раздражительным, легко срывался на крик. Он никогда таким раньше не был. Да, он был довольно неуживчив, мог запросто повысить голос, но никогда он не отмахивался от дочери, говоря: «Уйди, Алька, без тебя тошно!»
Походив по врачам, он однажды вернулся хмурый и озадаченный. Аля слышала, как он вполголоса переговаривался с матерью и хорошо запомнила, как вышедший из кухни отец, немного вымученно улыбаясь, сообщил, что этим летом они поедут, наконец, в путешествие. Аля радостно бросилась в объятия к отцу, и не понимала, чем так огорчена её мать. Во время путешествия отец стал выглядеть ещё хуже. Стал худым, движения его стали какими-то скованными. Куда больше некогда живой башкир стал напоминать Кощея Бессмертного. Как ни старался он сдерживаться, всё же проговорился о том, что скоро умрёт. Долгие годы он курил, как паровоз, и оттого разболелся. Но он был доволен тем, что выполнил своё обещание и просил только поддерживать мать почаще. Когда он умер, мать и дочь Кравченко поддерживали друг друга, как могли, наверное, это и позволило им пережить потерю.
Теперь Кравченко вместе с остальными копалась в целой горе учебников и причитала о преподавателях, заваливших их заданиями по самое «не хочу». Особенно зверствовал законоучитель Чуев. Лена никогда не была религиозной, и уроки закона божьего на неё всегда нагоняли скуку. Но в семинарии преподавание этой дисциплины считалось одним из самых передовых. Пассивность на занятиях не допускалась. Невыполнение заданий каралось строгим выговором в присутствии всех воспитанниц. Для гордой, независимой Лены это было недопустимо. Поэтому, сама не заметив как, она стала на уроках богословия одной из лучших. Чуев вполне допускал не только ответы на заданные темы, но и свободную живую беседу, вопросы, выражение своего мнения. Конечно, никакого сравнения со стареньким батюшкой, который вёл уроки Закона Божия в Твери, не было. Подобные методы в тверской женской гимназии, пожалуй, сочли бы за вольнодумство. А тут — пожалуйста. Столица!
Однако с Леной богослов просчитался. При полном наборе отличных оценок по Закону Божию, она к концу первого полугодия из девушки просто равнодушной к вопросам веры превратилась в осознанную, активную атеистку. Сыграло свою роль врождённое чувство противоречия, заложенное природой, горячая кровь и отцовское воспитание.
Зато с другими дисциплинами у неё отношения поначалу не складывались, как и с детьми — воспитанниками Мариинского приюта. При приюте было двухклассное училище, которое для практики семинаристки начинали посещать с первых же дней обучения. Соня Костантиниди, не растерявшись, сразу устроилась туда помощницей учительницы. Работа была несложная: надо было помогать детям делать уроки и следить, чтобы они не баловались на переменах. Но Лена каждый раз, посещая приют, чувствовала глухое раздражение. Дети в её мечтах так разительно отличались от приютских сорванцов, что иногда ей хотелось бросить семинарию и присоединиться к своим подругам — сёстрам милосердия. Дети были не только слишком шумными — они казались Лене безмерно глупыми, какими-то низшими существами, иногда неспособными понимать обращённую к ним человеческую речь.
Книги своей тверской наставницы Казимировны по педагогике и психологии, которые Лена, как огромную ценность, привезла с собой в Петроград, мало чем могли помочь. Казалось, эти книги написаны для работы с совсем другими детьми: умными, понимающими, имеющими понятия о нравственности. Хотя Соня очень скоро стала любимицей приютских детей. При этом она вовсе не заигрывала с детьми, наоборот, — вела себя с ними достаточно строго. Но дети как будто не замечали этой строгости.
— А ведь и правда, похожа! Васькины глаза, черкесские!
Лена смущённо улыбнулась, пробормотала «спасибо» и поспешила вслед за квартирным хозяином к извозчику. Фёдор Григорьевич сначала помог девушке подняться на ступеньку пролётки, затем втащил её чемодан, одним словом, — заботился, как будто Лена была ему родной. По пути старик рассказывал о том, каким был в молодости Василий Шемякин, об их совместных поездках на рыбалку и охоту.
Девушка слушала не слишком внимательно. После ночи в поезде она чувствовала себя разбитой. К тому же, ей интереснее было поглазеть на петроградские улицы, старинные здания и роскошные витрины магазинов. Отец нечасто рассказывал о своих охотничьих похождениях. Лена помнила лишь историю о том, как отец впервые загонял кабана и, выстрелив прежде времени, угодил зверю в лоб. Пришлось убегать со всех ног от разъярённого кабана под дружный хохот товарищей.
Но Фёдор Григорьевич Шкурин, как поняла Лена, был очень одиноким человеком. Для него любой разговор, даже с незнакомой молоденькой квартиранткой, был в радость. Старый охотник овдовел двадцать лет назад, больше не женился, и жил один в маленькой квартирке.
Извозчик остановился у большого серо-жёлтого дома на Забалканском проспекте. Фёдор Григорьевич провёл Лену на третий этаж, где находилась его квартира. Она оказалась такой крошечной, что Лена тут же мысленно прозвала её «спичечным коробком».
«Как же мы тут вдвоём уместимся?» — в смятении подумала девушка.
Хозяин словно прочитал её мысли.
— Вы, барышня, не беспокойтесь! У меня вторая комната имеется. Раньше мы её как кладовку использовали. Когда моя Вера была жива, она всякое старьё туда складывала. А как не стало Веры, я часть рухляди старьёвщикам продал, кое-что выбросил. Но до конца так и не прибрался.
Он распахнул скрипучую дверь, и глазам девушки предстала пыльная комнатушка, по углам которой высились груды разнообразного хлама.
— Вот это кавардак! — воскликнула Лена. — Придётся тут поработать!
Она тотчас сбросила дорожную накидку и шляпу на хозяйский диван и засучила рукава платья. Через минуту девушка уже вытаскивала из кладовки ржавый таз, набитый каким-то древним тряпьём.
— Фёдор Григорьевич! Несите-ка мне веник и тряпку!
Улыбаясь, Шкурин поспешил исполнить просьбу своей юной квартирантки. Девчонка, видать, бедовая, но это к лучшему — самостоятельная, не белоручка. Однако Василий предупреждал, что нрав у Лены отчаянный, сгоряча может в беду попасть. Надо бы за нею присматривать!
Но сейчас девушка вела себя, как опытная хозяйка — вынесла хлам, смела пыль и паутину, дочиста отмыла пол, причём не только в своей комнате, но и в хозяйской. Закончив работу, Лена плюхнулась на диван и весело сказала:
— Вы, дядя, учтите: уборка не бесплатная! Беру, как обычная горничная, три рубля в месяц. Так, глядишь, и оплату за комнату отработаю!
Фёдор Григорьевич расхохотался:
— Ну, не барышня, а генерал! Два часа как заселилась, а уже командует! А стряпать-то ты умеешь?
— Ну, не очень, — честно ответила Лена. — Яичницу изжарю, картошку отварю. А всякие изыски — не по моей части.
Хозяин и квартирантка сдружились с первого дня. Девушка называла Шкурина не иначе как «дядя», а он обращался к ней на «ты», словно к родственнице. Немного опекал, слегка поучал, стараясь, впрочем, не докучать наставлениями. Лена считала его скучноватым, но очень добрым человеком.
— Лена, если хочешь, можешь подруг к себе приглашать, — предложил Фёдор Григорьевич в первый же день. — Посидите, чайку попейте. Только не шумите, а то соседи заругаются.
— Знаете, дядя, я не особенно люблю гостей, — ответила Лена, выкладывая свою одежду из чемодана. — Как начнут по головке гладить да сюсюкать — ах, какая взрослая стала, наверное, уже жених есть… Противно!
— Ну, а жених-то есть? — с хитрой усмешкой спросил старик.
Лена вдруг страшно смутилась. Её лицо залилось краской. Никогда и ни с кем она ещё не говорила о своих чувствах. Родители, конечно, догадывались, что девушка влюблена. Слишком она была рассеянна, слишком часто улыбалась нежной и мечтательной улыбкой,
Видя, что Лена застеснялась, старый хозяин сказал негромко:
— Он сейчас на фронте, правда?
Девушка не ответила. Она отвернулась к окну и прерывисто вздохнула. Вспомнилось двадцать третье июля, когда она шла с вокзала, с лицом, залитым слезами и тяжелой тоской в сердце.
Шкурин мягко потрепал её по плечу:
— Не грусти, дочка. Вернётся он живой-здоровый! Главное, жди!
Лена слегка обиделась на старика.
«Даже не выслушал меня»! — она с досадой захлопнула дверцу старого шкафа, но вслух ничего не сказала.
Разложив вещи, она наметила в уме, что нужно сделать сегодня — купить учебные принадлежности, написать письма родителям и подругам. До начала занятий оставалось три дня. Вполне достаточно, чтобы пройтись по магазинам и хорошенько изучить дорогу до семинарии.
Глава IV
Лена долго привыкала к новому месту. В первые дни она засыпала с трудом: ей казалось, что в тесной комнатке не хватает воздуха, а в тёмных углах пахнет плесенью. Почти каждый день она писала письма в Тверь — родителям, Наташе Мордвиновой, Насте Муриной. Чтобы досконально изучить дорогу, Лена ежедневно ходила в семинарию утром и вечером. Она прошлась по всем писчебумажным магазинам, которые находились рядом с её новым жильём, накупила тетрадей, вставочек, перьев и чернил.
В первый день занятий девушка буквально бегом бежала до семинарии. В голове у неё вертелись смелые планы, как сразу занять особое положение среди новых подруг. Сдав пальто и шляпку в гардероб, Лена поспешила в аудиторию. Здесь уже собралось десятка два первокурсниц. Девушки толпились небольшими группками, самые застенчивые стояли поодиночке у стен или сидели за партами, перелистывая учебники.
Не успела Лена осмотреться, как к ней подлетела маленькая темноволосая девушка. Лицо у неё было необычного типа — смуглое, с широкими скулами и блестящими раскосыми глазами. «Наверное, она из Среднего Поволжья», —подумала Лена.
— Доброе утро! — звонким голосом сказала маленькая брюнетка.
Девушка так искренне и мило улыбалась, что Лена мгновенно почувствовала к ней симпатию.
— Утро доброе, дамочка, — шутливо ответила Лена и пошла вдоль парт, подыскивая себе место.
А смуглянка бойко поспешила дальше — знакомиться с другими однокашницами. Сразу было заметно, что она умеет нравиться людям. Похоже, все первокурсницы ею очарованы.
— Ты откуда приехала? — вновь обратилась она к Лене.
— Тверские мы, — усмехнулась Лена. — А ты? Дай-ка угадаю! Казань? Уфа?
— Я петербурженка, — улыбнулась девушка. — Но родители переехали из Поволжья. Лицо у меня эдакое потому, что в роду были башкиры. Как тебя зовут?
— Елена Васильевна Шемякина. А вас?
— Алевтина Михайловна Кравченко, — спокойно ответила девушка. — А лучше просто Аля!
Пожав Лене руку, Аля пошла дальше по рядам, со всеми здоровалась и знакомилась.Лена почувствовала, что эта лучезарная девушка её сильно раздражает. Она перебежала Лене дорожку — пришла, сразила всех своим обаянием, перехватила роль лидера. Шемякина, привыкшая быть в центре внимания, откровенно злилась на бойкую башкирку.
«А я не уступлю этой выскочке! Всё равно буду на первом месте!» — мысленно заявила Лена. В ней разгорелся настоящий азарт — выбить инициативу из рук Кравченко, во что бы то ни стало победить её.
— У вас свободно? — громко спросили над ухом у Лены.
Она обернулась и увидела возле своей парты черноволосую девушку. Она казалась крупной, но не из-за полноты. Просто рослая, широкая в кости. Аля Кравченко рядом с нею выглядела как мышонок. Цвет лица у новоприбывшей был южный, золотисто-оливковый.
«Армянка? Черкешенка? Или гречанка?» — прикидывала в уме Лена.
Вслух она сказала:
— Свободно. Садитесь, пожалуйста.
Черноволосая девушка вежливо улыбнулась и положила на парту свою вышитую сумку. Глаза у неё были спокойные, но властные и уверенные. Чувствовалось, что у этой девушки твердая воля и сдержанный характер.
— Как вас зовут? — спросила Лена.
— Соня, — ответила высокая девушка. — Только, прошу, не зовите меня Софочкой или Софи. Это так пошло звучит.
— А как тебя зовут близкие? — улыбнулась Лена.
Ей понравилась прямолинейность соседки по парте. Та пожала плечами:
— Ну, дома называют Сончик, а одноклассницы придумали мне прозвище — Гречка.
Лена хихикнула, но тут же приняла серьёзный вид. Людям обычно не нравится, когда смеются над их национальностью. Но Соня сказала с лёгкой улыбкой:
— Ничего, я привыкла. Хуже, когда учителя не могут прочитать мою фамилию. На самом деле, она и правда трудная — Константиниди.
— А меня зовут Леной, — Шемякина протянула ладонь для пожатия. — В гимназии меня прозвали Шемякой, потому что фамилия — Шемякина. В нашем классе у всех были прозвища. А ты обижалась на Гречку?
— Когда помладше была, обижалась. А потом как-то привыкла. Смешно получалось с историком. Он у нас вечно фамилии забывал. Спрашивает: «Как ваша фамилия?». А девчонки кричат хором: «Гречка! Гречка!». Особенно надрывались две пигалицы Зверева и Гельфман. Что они умели, так это кривляться. А дома ещё Андроник поддразнивал меня. Братец у меня балбес, каких ещё поискать. Они с Никитой похожи — лица овальные, высокие, худощавые, а я наоборот, — Соня обвела пальцем своё широкое лицо. — Вот Андроник и говорил, что я подкидыш. Признаться, я завидую тем, у кого нет старших братьев или сестёр…
У Лены невольно прорезалась улыбка. Она вспомнила, как Мурка жаловалась ей, что старшие брат и сестра постоянно дразнили её, подшучивали. А Мордвинова — напротив, с младшей сестрой совладать не могла. Чуть подросла — всё, сестра ей не авторитет.
— А теперь оба на войне, — с некоторой горечью вздохнула Соня. — Я пока в квартире Никиты живу.
Договорить ей не удалось. Пришёл преподаватель, и началась лекция.
Лена чувствовала необычайную лёгкость рядом с Соней. Её раздражение по отношению к Але словно куда-то улетучилось. За короткий промежуток времени Лена и Соня успели крепко привязаться друг к другу, словно знакомы были не пару минут, а как минимум год.
Глава V
И потекли учебные дни. Петроградская Мариинско-Сергиевская женская учительская семинария имени человеколюбивого общества, как заведение новое, была на особом контроле Министерства. От воспитанниц требовалось строгое следование правилам, которые порой казались Лене слишком жёсткими. Аля Кравченко иногда притворно вздыхала, закатывая под потолок чёрные шустрые глазки: «Ах, барышни! Как мы тут живём! Трудимся, как пчёлки, и никакого роздыха. Ой, переведусь я от вас в Гатчину».
В Гатчине у Али жила тётка. Ходили слухи, что в тамошней учительской семинарии весьма вольные нравы и не слишком высокий уровень преподавания. Поэтому в то, что Аля переведётся в это заведение, никто не верил, да и вряд ли Аля согласилась бы оставить свою мать. Очень уж они были привязаны друг к другу, особенно сплотила их смерть Алиного отца. О нём девушка всегда упоминала с печальной улыбкой. Лена, когда была у Али в гостях, видела на стене рамку с фотографией, на которой был запечатлён молодой сухощавый башкир с короткой эспаньолкой.
Аля рассказывала, как отец не раз обещал ей свозить её в путешествие по Волге, особенно в родную для него Казань. Но денег как-то не хватало. Жалование ремесленника было достаточно скромным, оттого поездка постоянно откладывалась. Он стал часто кашлять, а лицо стало белее мела. Мало того, он был раздражительным, легко срывался на крик. Он никогда таким раньше не был. Да, он был довольно неуживчив, мог запросто повысить голос, но никогда он не отмахивался от дочери, говоря: «Уйди, Алька, без тебя тошно!»
Походив по врачам, он однажды вернулся хмурый и озадаченный. Аля слышала, как он вполголоса переговаривался с матерью и хорошо запомнила, как вышедший из кухни отец, немного вымученно улыбаясь, сообщил, что этим летом они поедут, наконец, в путешествие. Аля радостно бросилась в объятия к отцу, и не понимала, чем так огорчена её мать. Во время путешествия отец стал выглядеть ещё хуже. Стал худым, движения его стали какими-то скованными. Куда больше некогда живой башкир стал напоминать Кощея Бессмертного. Как ни старался он сдерживаться, всё же проговорился о том, что скоро умрёт. Долгие годы он курил, как паровоз, и оттого разболелся. Но он был доволен тем, что выполнил своё обещание и просил только поддерживать мать почаще. Когда он умер, мать и дочь Кравченко поддерживали друг друга, как могли, наверное, это и позволило им пережить потерю.
Теперь Кравченко вместе с остальными копалась в целой горе учебников и причитала о преподавателях, заваливших их заданиями по самое «не хочу». Особенно зверствовал законоучитель Чуев. Лена никогда не была религиозной, и уроки закона божьего на неё всегда нагоняли скуку. Но в семинарии преподавание этой дисциплины считалось одним из самых передовых. Пассивность на занятиях не допускалась. Невыполнение заданий каралось строгим выговором в присутствии всех воспитанниц. Для гордой, независимой Лены это было недопустимо. Поэтому, сама не заметив как, она стала на уроках богословия одной из лучших. Чуев вполне допускал не только ответы на заданные темы, но и свободную живую беседу, вопросы, выражение своего мнения. Конечно, никакого сравнения со стареньким батюшкой, который вёл уроки Закона Божия в Твери, не было. Подобные методы в тверской женской гимназии, пожалуй, сочли бы за вольнодумство. А тут — пожалуйста. Столица!
Однако с Леной богослов просчитался. При полном наборе отличных оценок по Закону Божию, она к концу первого полугодия из девушки просто равнодушной к вопросам веры превратилась в осознанную, активную атеистку. Сыграло свою роль врождённое чувство противоречия, заложенное природой, горячая кровь и отцовское воспитание.
Зато с другими дисциплинами у неё отношения поначалу не складывались, как и с детьми — воспитанниками Мариинского приюта. При приюте было двухклассное училище, которое для практики семинаристки начинали посещать с первых же дней обучения. Соня Костантиниди, не растерявшись, сразу устроилась туда помощницей учительницы. Работа была несложная: надо было помогать детям делать уроки и следить, чтобы они не баловались на переменах. Но Лена каждый раз, посещая приют, чувствовала глухое раздражение. Дети в её мечтах так разительно отличались от приютских сорванцов, что иногда ей хотелось бросить семинарию и присоединиться к своим подругам — сёстрам милосердия. Дети были не только слишком шумными — они казались Лене безмерно глупыми, какими-то низшими существами, иногда неспособными понимать обращённую к ним человеческую речь.
Книги своей тверской наставницы Казимировны по педагогике и психологии, которые Лена, как огромную ценность, привезла с собой в Петроград, мало чем могли помочь. Казалось, эти книги написаны для работы с совсем другими детьми: умными, понимающими, имеющими понятия о нравственности. Хотя Соня очень скоро стала любимицей приютских детей. При этом она вовсе не заигрывала с детьми, наоборот, — вела себя с ними достаточно строго. Но дети как будто не замечали этой строгости.
