Математик взревел:
— Зигель! Анна! Вон из класса! Я ставлю вам низший балл! И прошу не являться в школу, пока не приведёте себя в порядок! Я заставлю вас уважать дисциплину! Я заставлю вас уважать гимназические порядки! Я заставлю…
Что он ещё собирался заставить уважать, я уже не слышала. Я вышла в коридор, прищемив дверью вопли Жерди.
После этого я не ходила в школу три дня. Волосы пришлось остричь, а голову намазать сабадилловым уксусом. Когда я на четвёртый день стриженная, как арестант появилась в классе, я тут же поняла: теперь мишень для насмешек и издевательств не Мила, а я. Разумеется, все понимали, что Заразить меня вшами могла только соседка по парте. Но это ничего не меняло. Доводить Милу всем уже наскучило. Её тупое равнодушие и сонный вид никого не заводил. Другое дело я.
Единственной, кто относился ко мне по-человечески, была Симона Кауффельдт. Но так было только, когда мы оставались с нею наедине. Например, когда случайно сталкивались в городе по дороге в школу или со школы. Но стоило на горизонте появиться кому-нибудь из наших одноклассниц, Симона торопливо прощалась со мной и быстро уходила вперёд.
В некоторые дни было особенно невыносимо. Жаба всячески поддерживала травлю. Это называлось «воспитание отстающих силами коллектива». Я тогда совсем не была отстающей, но меня так прочно теперь связывали с Милой, что мне казалось, что мы с ней связаны какой-то невидимой нитью.
Время шло, и каждый новый день был тяжелее прежнего. Раньше меня дразнили «шайбой», теперь выдумали прозвище ещё противнее — «блохастая». Больше всего меня злила Мила Гранчар. Я не разговаривала с ней, а если Мила спрашивала что-то, резко огрызалась. Но Миле, кажется, было наплевать на мою грубость и враждебные взгляды.
Настоящим кошмаром для меня была будущая контрольная по математике. А вдруг всё повторится… Я умоляла учителей пересадить меня на другую парту, подальше от Милы. Наконец, математик Бекермайер сжалился надо мной.
— Хорошо. Садитесь сюда, с Ирмой Нойманн.
— Не хочу я с ней сидеть! — крикнула Нойманн.
— Не желаете сидеть, можете постоять, — ехидно отозвался учитель. — Пару часиков у доски, вы не против?
Ирма надулась и замолчала. Характер Бекермайера был хорошо известен всем ученицам. Он умел приструнить самых дерзких, и не скупился на взыскания. Не заводил любимиц, как другие педагоги, со всеми держался ровно. Если бы он был начальником гимназии вместо фразу Вельзер, тут была бы дисциплина, как в армии.
Сзади прошипели: «Нойманн теперь тоже блохастая!». По рядам прокатился смешок. Но учитель грозно обернулся, и шум стих. Все приступили к контрольной.
Теперь всё прошло гладко. Я справилась со всеми заданиями. Бекермайер поставил мне «отлично» и вдобавок похвалил перед всеми. Объявляя оценки, он комментировал каждую работу. Очередь дошла до Милы.
— Гранчар, — учитель подумал пару секунд и иронически усмехнулся. — Признаться, я ждал худшего.
Все поняли, что Мила ухитрилась вытянуть на удовлетворительную оценку — для неё это был верх возможностей.
— Я старалась, — равнодушно ответила она, и снова как будто задремала над своими тетрадками.
Едва прозвучал звонок с урока, математик приказал мне и Миле следовать за ним в учительскую. Я ощутила колючий страх, словно меня вызвали в полицейский участок. Учительская казалась мне жутким местом, где вершат суд и назначают наказания. Тем более, что вызвал самый строгий учитель. Бекермайер — это не милейшая фройляйн Лауэр, которую все девочки просто обожали. Она сама была выпускницей этой гимназии, и в школьные легенды передавали, что Бекермайер в своё время поймал её на нехорошей проделке. Юная Ингрид вертелась возле учительского стола и подсматривала билеты, которые наш грозный математик подготовил для экзамена. Бекермайер заменил билеты, а Ингрид засыпал на экзамене каверзными вопросами. Говорили, что полкласса тогда угодило на переэкзаменовку. Эта история казалась правдоподобной — Бекермайер не допускал даже безобидных уловок.
Итак, мы вошли в большую комнату, обставленную, как гостиная в обычном доме — коричневый диван, обтянутый плюшем, кресла, несколько столов. У самого дальнего, настежь распахнутого окна стояла пепельница на длинной ножке. Заваленный тетрадками стол Бекермайера располагался рядом с ней. Математик был заядлым курильщиком, на каждой перемене спешил к своей пепельнице. Вся одежда педагога источала въедливый запах табака, и над столами в учительской всегда вились голубоватые струйки дыма.
Добрая фройляйн Лауэр тоже была здесь. Она сочувственно посмотрела на нас и хотела заговорить, но Бекермайер тотчас одёрнул её:
— Подожди, Инга, я сам должен поговорить с ними!
Видно было, что он до сих пор видит в ней не коллегу-педагога, а ученицу. Неудивительно, поскольку Ингрид Лауэр внешне не отличалась от старшеклассниц — невысокая, тоненькая, со светлой косой, скрученной в «улитку» на затылке.
— Начнём с вас, Зигель. Я помню происшествие на прошлой контрольной… Надо признать, я был с вами несправедлив. Вам нужно исправить отметки.
Учитель подал мне несколько листов с заданиями и обернулся к Миле.
Что касается вас, Гранчар, то здесь дела плохи. Ваши знания исключительно слабы, соответственно, и оценки неудовлетворительные. Придётся повторять с самого начала года.
— Понятно, — сказала Мила, глядя себе под ноги.
— Прекрасно. У вас есть ко мне вопросы?
Мы обе помотали головами. Тогда фройляйн Лауэр попросила нас подойти к ней поближе. Голос её звучал нежно, глаза излучали доброту и искреннюю заботу. И всё-таки, было заметно, что юная девушка слегка неуверенно чувствует себя в роли педагога. Несколько секунд она рассматривала Гранчар — её засаленные волосы, серый заношенный воротничок, ногти с «траурной» каймой.
Фройляйн Лауэр обратилась к Миле вежливо, но смущённо:
— Душенька, я давно хотела тебе сказать… Ты недостаточно следишь за собой. Нельзя ходить в гимназию в таком неопрятном виде.
Мила смотрела на фройляйн Лауэр пустым взглядом Похоже, она даже не обиделась. Зато во мне всё закипело при мысли о вшах, которыми я заразилась от Милы.
— И по учёбе нужно подтянуться, — продолжала учительница. — Тебе просто нужна помощь. Анна, может быть, ты поможешь Миле?
Я даже кулаки сжала от возмущения.
— Что?! Нет, спасибо! Сперва пусть отмоется и вшей выведет! Один раз уже они на меня перескочили. Больше не хочется тащить в дом эту гадость!
Мила покраснела и опустила голову. Видимо, прежде никто не говорил ей об этом в лицо. Фройляйн Лауэр строго смотрела на Гранчар, и этот взгляд означал — Миле придётся подчиниться моим требованиям.
— Мила, мне кажется, вам надо попросить вашу подругу Анну рассказать о том, как девочка должна следить за своей внешностью. Ведь вы одноклассницы, должны дружить и помогать друг другу.
От слова «подруга» меня передёрнуло. Ещё чего!
— Фройляйн, я вовсе не дружу с Гранчар, — начала я.
Но учительница меня мягко перебила:
— Это нехорошо, надо дружить. Почему бы тебе не помочь Миле в учёбе? У девочки нет мамы, ей некому подсказать, научить, помоги ей, и, возможно, она когда-то поможет тебе.
— Хорошо, — пробормотала я.
Спорить с учительницей я не могла. Когда мы вышли из учительской, я зло посмотрела на свою подопечную:
— Навязалась на мою голову! И как это тебе удалось «удовлетворительно» получить?
— Отец помог, — тихо, но с гордостью ответила Мила, он же инженер, ему приходится каждый день делать много сложных вычислений. Математику знает очень хорошо, вот и позанимался со мной.
Я очень удивилась. Образ заносчивого пьяницы хорвата у меня в голове никак не вязался с образом заботливого отца, занимающегося с дочерью, да ещё и обладающего такой почтенной профессией.
— В общем так, — твёрдо сказала я, — пока ты не начнёшь мыться и менять одежду, я с тобой заниматься не буду. И фройляйн Лауэр меня не заставит. И состриги волосы. С меня хватит одного раза. Не хочу, чтобы твои вши перелезли на меня снова.
Последние условие было ошибкой. Хотя, честно говоря, я и не надеялась, что Мила его выполнит. Поэтому была крайне удивлена, когда она появилась в классе на следующий день в чистом, хотя и в мятом переднике и с короткой аккуратной стрижкой, так напоминающей ту, которую теперь носила я.
— Смотрите, Гранчар сделала причёску, как у Шайбы! — закричала при виде её Хильда Майер.
— Да, — подхватили остальные девочки, — смотрите, они теперь похожи! Как сестрички! Эй, сестрички, как поживают ваши вши? Не всех состригли, оставили немного на развод?
Осознав свою ошибку, я скрипнула зубами и более внимательно присмотрелась к Миле. Да, несомненно, она сегодня очень старалась выглядеть аккуратней. Лицо было тщательно вымыто. Мне даже показалось, что Гранчар выглядит теперь менее смуглой. Сзади передник был завязан неумелым трогательным бантиком.
«Отец, наверное, завязал», — подумала я. И вдруг вся злость на Милу у меня прошла.
— Где будем заниматься, у тебя или у меня? — спросила я её, стараясь не слышать насмешек одноклассниц.
— Понимаешь… У меня не очень удобно, — пробормотала Мила.
Да, представляю. Если пьяница-инженер совсем не следит за дочерью, можно представить, что у него творится дома.
— Хорошо. Вечером приходи ко мне. Ты знаешь, где я живу?
— Да, — сообщила Мила, глядя в пол, — а нельзя ли сразу после уроков пойти к тебе?
Вот уж нет! Чтобы все видели, что мы идём вместе по улице ко мне домой, как будто мы действительно сёстры? Да ни за что!
Но в мои планы вмешалась классная дама. Для разнообразия она решила меня похвалить, объявив во всеуслышание, что с сегодняшнего дня мне поручено заниматься с Милой по всем предметам, и займёмся мы этим прямо после уроков.
Когда мы шли ко мне домой, я думала, что скажу домашним, объясняя появление Милы. Моя мама во время истории с вшами была крайне возмущена и даже хотела идти жаловаться попечителю учебного округа на то, что в приличное учебное заведение допускаются такие особы как Милица Гранчар. Разумеется, она была абсолютно не в курсе того, что на самом деле происходило в нашем классе. Я не рассказывала родителям ни о травле, ни об обидных прозвищах. По моему мнению, не допускать в «приличное учебное заведение» нужно не Милу, от которой могут только вши переползти, а особ вроде Хильды Майер. Её обезьянье кривляние может закончиться гораздо хуже.
Почему родители не замечали происходивших во мне перемен? Примерно в то же время, когда я пошла в гимназию, в их отношениях тоже что-то переменилось. Отец стал гораздо больше проводить времени на службе. Почти всегда он возвращался домой, когда я уже лежала в постели, собираясь спать. Он целовал меня на ночь с рассеянным видом, думая о чём-то своём. Мать иногда целыми днями не выходила из своей спальни, хотя раньше она всегда была очень занятым человеком. С рассветом она начинала порхать по дому, проводя уборку и раздавая указания кухарке, несколько раз в неделю посещала различные женские комитеты, устраивала праздники в пользу неимущих и вдов, организовывала подписки в пользу сирот. Сейчас это всё ушло. Мать как будто стала другим человеком.
Это сказалось и на качестве наших обедов. Прислуга без должного контроля совсем разболталась. Там подавали остывший паприкаш, пересоленные шницели и плохо заваренный кофе, но родители этого как будто не замечали. Я же была тогда слишком мала, чтобы давать указания кухарке.
В тот день, когда мы с Милой в первый раз пришли ко мне домой, нас никто не встретил. Мать, по своему новому обыкновению, проводила день в своей спальне.
— Родители поссорились? — спросила Мила.
Я задумалась. Раньше мои родители никогда надолго не ссорились, по крайней мере, при мне. Не считая тех быстрых горячих ссор, которые вспыхивали между ними иногда, как сухая солома, и так же быстро гасли, жизнь в нашей семье была в целом вполне благополучной.
— Ничего не поссорились! Не твоё дело! — грубо ответила я Миле.
Наш весьма скромный обед, который мы с Милой съели, находясь в столовой одни, произвел на мою гостью сильное впечатление. Она ела так жадно и быстро, словно её сроду не кормили. Мне было стыдно и неловко на неё смотреть, и я уставилась в тарелку.
— У вас всегда так много едят? — спросила она после обеда.
— Да, всегда. И это совсем не много. Сегодня ведь не праздник. Вот на мой день рождения, когда собираются все родственники, тогда действительно обед бывает большой.
В это время в столовую вышла моя мать, в халате, со спутанными волосами, с тёмными кругами под глазами. Я очень боялась, что она поинтересовавшись, кто моя гостья, устроит скандал, и мне придётся объясняться и оправдываться. Но мать только скользнула невнимательным взглядом по Миле и подошла к столу, с которого ещё не убрали остатки обеда.
— Вы поели, девочки? — спросила она.
— Да, спасибо, мама, было очень вкусно. Я буду теперь по поручению учителей заниматься с одноклассницей.
— Очень хорошо, — ответила моя мать, намазывая на хлеб масло, — боюсь я не могу уделять тебе сейчас много времени, а так тебе будет повеселее. Пригласи подружку пожить у нас.
Пожить?! Внутри меня как будто поднялся вихрь. Пригласить пожить ту, которая заразила меня вшами, ту, из-за которой пришлось остричь мои прекрасные волосы, ту, из-за кого, мне нет жизни в классе! Никогда!
А между тем, Мила тихим голоском уже сообщила моей матери, что ей папа совсем не будет против, если она будет квартировать у нас, и даже сам хотел говорить об этом с моим папой.
— Это будет замечательно, — с неискренней улыбкой сказала моя мать и удалилась обратно в спальню, жуя бутерброд.
— Они точно поссорились, — жарко зашептала мне на ухо Мила, — вот посмотришь, они скоро разъедутся. у твоего отца, наверняка есть любовница!
— Есть кто? — переспросила я.
Мне было девять лет. Для своего возраста я была довольно развитая девочка. Но в некоторых областях человеческой жизни я ещё была поразительно наивна.
— Есть кто? — переспросила я абсолютно искренне.
Слово любовница сразу имело для меня негативную окраску. И я не могла понять, почему прекрасный корень «любовь», обозначающий всё доброе и светлое, снабдили таким неприятным окончанием. «Любовница-уголовница» — промелькнуло у меня в голове.
В первый раз за время нашего знакомства мила посмотрела на меня с выражением превосходства.
— Ну, изменяет он, понимаешь, — пыталась объяснить она мне.
— Изменяет? Мой папа? Что изменяет?
— Ты что, совсем дурочка? — вдруг важно спросила Мила, и я на миг увидела в ней заносчивую важность её отца, — изменяет, значит ходит к другой женщине, любит её, а твою мать уже не любит. Может быть, у него и дети уже другие есть. А твоя мама узнала это и переживает. Понятно, кому же это понравится!
Для меня обрушился мир.
— Ты врёшь! — закричала я, — Ты всё выдумала! Моя мама просто плохо себя чувствует в последнее время. Вот и всё!
— А… Да, конечно, — тут же сникла Мила. Но я видела, что она ни капельки не верит в дурное самочувствие моей мамы.
Мы занялись уроками. Изначально я должна была помогать Миле только по немецкому. Но так как она постоянно находилась рядом, то так уж вышло, что и остальные уроки мы учили вместе. Для меня это был почти непосильный труд. Мила не только была крайне невежественной. Она обладала каким-то особым изощрённым умом, какой-то поразительной способностью всё понимать неправильно.
— Зигель! Анна! Вон из класса! Я ставлю вам низший балл! И прошу не являться в школу, пока не приведёте себя в порядок! Я заставлю вас уважать дисциплину! Я заставлю вас уважать гимназические порядки! Я заставлю…
Что он ещё собирался заставить уважать, я уже не слышала. Я вышла в коридор, прищемив дверью вопли Жерди.
После этого я не ходила в школу три дня. Волосы пришлось остричь, а голову намазать сабадилловым уксусом. Когда я на четвёртый день стриженная, как арестант появилась в классе, я тут же поняла: теперь мишень для насмешек и издевательств не Мила, а я. Разумеется, все понимали, что Заразить меня вшами могла только соседка по парте. Но это ничего не меняло. Доводить Милу всем уже наскучило. Её тупое равнодушие и сонный вид никого не заводил. Другое дело я.
Единственной, кто относился ко мне по-человечески, была Симона Кауффельдт. Но так было только, когда мы оставались с нею наедине. Например, когда случайно сталкивались в городе по дороге в школу или со школы. Но стоило на горизонте появиться кому-нибудь из наших одноклассниц, Симона торопливо прощалась со мной и быстро уходила вперёд.
В некоторые дни было особенно невыносимо. Жаба всячески поддерживала травлю. Это называлось «воспитание отстающих силами коллектива». Я тогда совсем не была отстающей, но меня так прочно теперь связывали с Милой, что мне казалось, что мы с ней связаны какой-то невидимой нитью.
Глава 11. Уроки немецкого
Время шло, и каждый новый день был тяжелее прежнего. Раньше меня дразнили «шайбой», теперь выдумали прозвище ещё противнее — «блохастая». Больше всего меня злила Мила Гранчар. Я не разговаривала с ней, а если Мила спрашивала что-то, резко огрызалась. Но Миле, кажется, было наплевать на мою грубость и враждебные взгляды.
Настоящим кошмаром для меня была будущая контрольная по математике. А вдруг всё повторится… Я умоляла учителей пересадить меня на другую парту, подальше от Милы. Наконец, математик Бекермайер сжалился надо мной.
— Хорошо. Садитесь сюда, с Ирмой Нойманн.
— Не хочу я с ней сидеть! — крикнула Нойманн.
— Не желаете сидеть, можете постоять, — ехидно отозвался учитель. — Пару часиков у доски, вы не против?
Ирма надулась и замолчала. Характер Бекермайера был хорошо известен всем ученицам. Он умел приструнить самых дерзких, и не скупился на взыскания. Не заводил любимиц, как другие педагоги, со всеми держался ровно. Если бы он был начальником гимназии вместо фразу Вельзер, тут была бы дисциплина, как в армии.
Сзади прошипели: «Нойманн теперь тоже блохастая!». По рядам прокатился смешок. Но учитель грозно обернулся, и шум стих. Все приступили к контрольной.
Теперь всё прошло гладко. Я справилась со всеми заданиями. Бекермайер поставил мне «отлично» и вдобавок похвалил перед всеми. Объявляя оценки, он комментировал каждую работу. Очередь дошла до Милы.
— Гранчар, — учитель подумал пару секунд и иронически усмехнулся. — Признаться, я ждал худшего.
Все поняли, что Мила ухитрилась вытянуть на удовлетворительную оценку — для неё это был верх возможностей.
— Я старалась, — равнодушно ответила она, и снова как будто задремала над своими тетрадками.
Едва прозвучал звонок с урока, математик приказал мне и Миле следовать за ним в учительскую. Я ощутила колючий страх, словно меня вызвали в полицейский участок. Учительская казалась мне жутким местом, где вершат суд и назначают наказания. Тем более, что вызвал самый строгий учитель. Бекермайер — это не милейшая фройляйн Лауэр, которую все девочки просто обожали. Она сама была выпускницей этой гимназии, и в школьные легенды передавали, что Бекермайер в своё время поймал её на нехорошей проделке. Юная Ингрид вертелась возле учительского стола и подсматривала билеты, которые наш грозный математик подготовил для экзамена. Бекермайер заменил билеты, а Ингрид засыпал на экзамене каверзными вопросами. Говорили, что полкласса тогда угодило на переэкзаменовку. Эта история казалась правдоподобной — Бекермайер не допускал даже безобидных уловок.
Итак, мы вошли в большую комнату, обставленную, как гостиная в обычном доме — коричневый диван, обтянутый плюшем, кресла, несколько столов. У самого дальнего, настежь распахнутого окна стояла пепельница на длинной ножке. Заваленный тетрадками стол Бекермайера располагался рядом с ней. Математик был заядлым курильщиком, на каждой перемене спешил к своей пепельнице. Вся одежда педагога источала въедливый запах табака, и над столами в учительской всегда вились голубоватые струйки дыма.
Добрая фройляйн Лауэр тоже была здесь. Она сочувственно посмотрела на нас и хотела заговорить, но Бекермайер тотчас одёрнул её:
— Подожди, Инга, я сам должен поговорить с ними!
Видно было, что он до сих пор видит в ней не коллегу-педагога, а ученицу. Неудивительно, поскольку Ингрид Лауэр внешне не отличалась от старшеклассниц — невысокая, тоненькая, со светлой косой, скрученной в «улитку» на затылке.
— Начнём с вас, Зигель. Я помню происшествие на прошлой контрольной… Надо признать, я был с вами несправедлив. Вам нужно исправить отметки.
Учитель подал мне несколько листов с заданиями и обернулся к Миле.
Что касается вас, Гранчар, то здесь дела плохи. Ваши знания исключительно слабы, соответственно, и оценки неудовлетворительные. Придётся повторять с самого начала года.
— Понятно, — сказала Мила, глядя себе под ноги.
— Прекрасно. У вас есть ко мне вопросы?
Мы обе помотали головами. Тогда фройляйн Лауэр попросила нас подойти к ней поближе. Голос её звучал нежно, глаза излучали доброту и искреннюю заботу. И всё-таки, было заметно, что юная девушка слегка неуверенно чувствует себя в роли педагога. Несколько секунд она рассматривала Гранчар — её засаленные волосы, серый заношенный воротничок, ногти с «траурной» каймой.
Фройляйн Лауэр обратилась к Миле вежливо, но смущённо:
— Душенька, я давно хотела тебе сказать… Ты недостаточно следишь за собой. Нельзя ходить в гимназию в таком неопрятном виде.
Мила смотрела на фройляйн Лауэр пустым взглядом Похоже, она даже не обиделась. Зато во мне всё закипело при мысли о вшах, которыми я заразилась от Милы.
— И по учёбе нужно подтянуться, — продолжала учительница. — Тебе просто нужна помощь. Анна, может быть, ты поможешь Миле?
Я даже кулаки сжала от возмущения.
— Что?! Нет, спасибо! Сперва пусть отмоется и вшей выведет! Один раз уже они на меня перескочили. Больше не хочется тащить в дом эту гадость!
Мила покраснела и опустила голову. Видимо, прежде никто не говорил ей об этом в лицо. Фройляйн Лауэр строго смотрела на Гранчар, и этот взгляд означал — Миле придётся подчиниться моим требованиям.
— Мила, мне кажется, вам надо попросить вашу подругу Анну рассказать о том, как девочка должна следить за своей внешностью. Ведь вы одноклассницы, должны дружить и помогать друг другу.
От слова «подруга» меня передёрнуло. Ещё чего!
— Фройляйн, я вовсе не дружу с Гранчар, — начала я.
Но учительница меня мягко перебила:
— Это нехорошо, надо дружить. Почему бы тебе не помочь Миле в учёбе? У девочки нет мамы, ей некому подсказать, научить, помоги ей, и, возможно, она когда-то поможет тебе.
— Хорошо, — пробормотала я.
Спорить с учительницей я не могла. Когда мы вышли из учительской, я зло посмотрела на свою подопечную:
— Навязалась на мою голову! И как это тебе удалось «удовлетворительно» получить?
— Отец помог, — тихо, но с гордостью ответила Мила, он же инженер, ему приходится каждый день делать много сложных вычислений. Математику знает очень хорошо, вот и позанимался со мной.
Я очень удивилась. Образ заносчивого пьяницы хорвата у меня в голове никак не вязался с образом заботливого отца, занимающегося с дочерью, да ещё и обладающего такой почтенной профессией.
— В общем так, — твёрдо сказала я, — пока ты не начнёшь мыться и менять одежду, я с тобой заниматься не буду. И фройляйн Лауэр меня не заставит. И состриги волосы. С меня хватит одного раза. Не хочу, чтобы твои вши перелезли на меня снова.
Последние условие было ошибкой. Хотя, честно говоря, я и не надеялась, что Мила его выполнит. Поэтому была крайне удивлена, когда она появилась в классе на следующий день в чистом, хотя и в мятом переднике и с короткой аккуратной стрижкой, так напоминающей ту, которую теперь носила я.
— Смотрите, Гранчар сделала причёску, как у Шайбы! — закричала при виде её Хильда Майер.
— Да, — подхватили остальные девочки, — смотрите, они теперь похожи! Как сестрички! Эй, сестрички, как поживают ваши вши? Не всех состригли, оставили немного на развод?
Осознав свою ошибку, я скрипнула зубами и более внимательно присмотрелась к Миле. Да, несомненно, она сегодня очень старалась выглядеть аккуратней. Лицо было тщательно вымыто. Мне даже показалось, что Гранчар выглядит теперь менее смуглой. Сзади передник был завязан неумелым трогательным бантиком.
«Отец, наверное, завязал», — подумала я. И вдруг вся злость на Милу у меня прошла.
— Где будем заниматься, у тебя или у меня? — спросила я её, стараясь не слышать насмешек одноклассниц.
— Понимаешь… У меня не очень удобно, — пробормотала Мила.
Да, представляю. Если пьяница-инженер совсем не следит за дочерью, можно представить, что у него творится дома.
— Хорошо. Вечером приходи ко мне. Ты знаешь, где я живу?
— Да, — сообщила Мила, глядя в пол, — а нельзя ли сразу после уроков пойти к тебе?
Вот уж нет! Чтобы все видели, что мы идём вместе по улице ко мне домой, как будто мы действительно сёстры? Да ни за что!
Но в мои планы вмешалась классная дама. Для разнообразия она решила меня похвалить, объявив во всеуслышание, что с сегодняшнего дня мне поручено заниматься с Милой по всем предметам, и займёмся мы этим прямо после уроков.
Когда мы шли ко мне домой, я думала, что скажу домашним, объясняя появление Милы. Моя мама во время истории с вшами была крайне возмущена и даже хотела идти жаловаться попечителю учебного округа на то, что в приличное учебное заведение допускаются такие особы как Милица Гранчар. Разумеется, она была абсолютно не в курсе того, что на самом деле происходило в нашем классе. Я не рассказывала родителям ни о травле, ни об обидных прозвищах. По моему мнению, не допускать в «приличное учебное заведение» нужно не Милу, от которой могут только вши переползти, а особ вроде Хильды Майер. Её обезьянье кривляние может закончиться гораздо хуже.
Почему родители не замечали происходивших во мне перемен? Примерно в то же время, когда я пошла в гимназию, в их отношениях тоже что-то переменилось. Отец стал гораздо больше проводить времени на службе. Почти всегда он возвращался домой, когда я уже лежала в постели, собираясь спать. Он целовал меня на ночь с рассеянным видом, думая о чём-то своём. Мать иногда целыми днями не выходила из своей спальни, хотя раньше она всегда была очень занятым человеком. С рассветом она начинала порхать по дому, проводя уборку и раздавая указания кухарке, несколько раз в неделю посещала различные женские комитеты, устраивала праздники в пользу неимущих и вдов, организовывала подписки в пользу сирот. Сейчас это всё ушло. Мать как будто стала другим человеком.
Это сказалось и на качестве наших обедов. Прислуга без должного контроля совсем разболталась. Там подавали остывший паприкаш, пересоленные шницели и плохо заваренный кофе, но родители этого как будто не замечали. Я же была тогда слишком мала, чтобы давать указания кухарке.
В тот день, когда мы с Милой в первый раз пришли ко мне домой, нас никто не встретил. Мать, по своему новому обыкновению, проводила день в своей спальне.
— Родители поссорились? — спросила Мила.
Я задумалась. Раньше мои родители никогда надолго не ссорились, по крайней мере, при мне. Не считая тех быстрых горячих ссор, которые вспыхивали между ними иногда, как сухая солома, и так же быстро гасли, жизнь в нашей семье была в целом вполне благополучной.
— Ничего не поссорились! Не твоё дело! — грубо ответила я Миле.
Наш весьма скромный обед, который мы с Милой съели, находясь в столовой одни, произвел на мою гостью сильное впечатление. Она ела так жадно и быстро, словно её сроду не кормили. Мне было стыдно и неловко на неё смотреть, и я уставилась в тарелку.
— У вас всегда так много едят? — спросила она после обеда.
— Да, всегда. И это совсем не много. Сегодня ведь не праздник. Вот на мой день рождения, когда собираются все родственники, тогда действительно обед бывает большой.
В это время в столовую вышла моя мать, в халате, со спутанными волосами, с тёмными кругами под глазами. Я очень боялась, что она поинтересовавшись, кто моя гостья, устроит скандал, и мне придётся объясняться и оправдываться. Но мать только скользнула невнимательным взглядом по Миле и подошла к столу, с которого ещё не убрали остатки обеда.
— Вы поели, девочки? — спросила она.
— Да, спасибо, мама, было очень вкусно. Я буду теперь по поручению учителей заниматься с одноклассницей.
— Очень хорошо, — ответила моя мать, намазывая на хлеб масло, — боюсь я не могу уделять тебе сейчас много времени, а так тебе будет повеселее. Пригласи подружку пожить у нас.
Пожить?! Внутри меня как будто поднялся вихрь. Пригласить пожить ту, которая заразила меня вшами, ту, из-за которой пришлось остричь мои прекрасные волосы, ту, из-за кого, мне нет жизни в классе! Никогда!
А между тем, Мила тихим голоском уже сообщила моей матери, что ей папа совсем не будет против, если она будет квартировать у нас, и даже сам хотел говорить об этом с моим папой.
— Это будет замечательно, — с неискренней улыбкой сказала моя мать и удалилась обратно в спальню, жуя бутерброд.
— Они точно поссорились, — жарко зашептала мне на ухо Мила, — вот посмотришь, они скоро разъедутся. у твоего отца, наверняка есть любовница!
— Есть кто? — переспросила я.
Мне было девять лет. Для своего возраста я была довольно развитая девочка. Но в некоторых областях человеческой жизни я ещё была поразительно наивна.
— Есть кто? — переспросила я абсолютно искренне.
Слово любовница сразу имело для меня негативную окраску. И я не могла понять, почему прекрасный корень «любовь», обозначающий всё доброе и светлое, снабдили таким неприятным окончанием. «Любовница-уголовница» — промелькнуло у меня в голове.
В первый раз за время нашего знакомства мила посмотрела на меня с выражением превосходства.
— Ну, изменяет он, понимаешь, — пыталась объяснить она мне.
— Изменяет? Мой папа? Что изменяет?
— Ты что, совсем дурочка? — вдруг важно спросила Мила, и я на миг увидела в ней заносчивую важность её отца, — изменяет, значит ходит к другой женщине, любит её, а твою мать уже не любит. Может быть, у него и дети уже другие есть. А твоя мама узнала это и переживает. Понятно, кому же это понравится!
Для меня обрушился мир.
— Ты врёшь! — закричала я, — Ты всё выдумала! Моя мама просто плохо себя чувствует в последнее время. Вот и всё!
— А… Да, конечно, — тут же сникла Мила. Но я видела, что она ни капельки не верит в дурное самочувствие моей мамы.
Мы занялись уроками. Изначально я должна была помогать Миле только по немецкому. Но так как она постоянно находилась рядом, то так уж вышло, что и остальные уроки мы учили вместе. Для меня это был почти непосильный труд. Мила не только была крайне невежественной. Она обладала каким-то особым изощрённым умом, какой-то поразительной способностью всё понимать неправильно.
