Настала весна. Я с нетерпением думала о пасхальных каникулах, когда смогу не посещать ненавистную гимназию. Хуже всего было на уроках математики. Жердь регулярно устраивал контрольные работы, во время которых с особым удовольствием вылавливал списывающих. И я, неплохо зная математику, боялась этих контрольных больше всех, так как всякий раз вспоминала тот ужасный день, когда Мила заразила меня вшами. С того дня само слово «математика» стало для меня ненавистным. Хотя, вспоминая учителя математики сейчас, я понимаю, что он был вполне справедлив, только чрезвычайно сух и строг. Всё его поведение, не только с ученицами, но и с коллегами, носило какой-то изощрённо иезуитский характер.
Однажды меня послали во время урока биологии за чучелом чайки. Остановившись у дверей учительской я слышала, как Жердь мягко и вкрадчиво говорит нашей любимой учительнице немецкого фройляйн Лауэр:
— Вы очень любите своих учениц, Ингрид?
— Да, — горячо отвечала она, — я очень люблю своих девочек! Каждая из них мне интересна и дорога.
— Вы хотите вырастить их достойными жёнами и матерями, честными и порядочными?
— Да, конечно, но я не понимаю…
— Так почему же вы поощряете в них лень, нечестность, безответственность? Разве эти качества должны мы, педагоги, воспитывать в ученицах?!
Голос математика разительно изменился. Теперь он звучал неприятно — строго и грозно. Он разговаривал так, как будто фройляйн Лауэр сама была нерадивой ученицей, списывающей контрольную у соседки по парте.
Как мне ни было страшно, я толкнула дверь и вошла в учительскую, прервав неприятную сцену.
Думаю, что Жердь обрабатывал таким образом и других своих, более молодых и менее опытных коллег.
В последствии я не раз вспоминала его, столкнувшись с человеком, который внешне был абсолютно не похож, но в поведении был почти его двойником — инспектором Дитрихом. Точно такие же иезуитские приёмы…
Пасха была поздняя. В первый день каникул я сидела на лавочке в парке возле военного мемориала и читала какую-то книжку. Погода была прекрасная, а книжка интересная, поэтому приближающегося ко мне Филиппа Гранчара я заметила поздно. Было неловко вскакивать и бежать от него без оглядки, но и оставаться мне совсем не хотелось. Я вся сжалась от страха. Филипп, казалось, не замечал моего состояния.
Выглядел он в этот день вполне прилично. Он не был пьян, на нём был новый коричневый костюм и клетчатый шейный платок. Но помня его грязным и рычащим, я не ждала от него ничего хорошего. Он по-прежнему был худой и бледный, и в этом очень смахивал на вампира.
Филипп, улыбаясь, сел рядом со мной на лавочку и с усмешкой сказал:
— Ну, здравствуй, дочка! Как там в сказке было? Кай, наконец-то я нашла тебя!.. Вроде так…
— Добрый день, — слабым голосом ответила я, стараясь отодвинуться от него на самый край лавочки.
— Да ты боишься меня, что ли? — вдруг участливо спросил инженер, — не бойся, я не ем на обед маленьких девочек. Просто у меня… Не надо тебе это знать. Я про Милу хотел сказать тебе: ты бы навестила её. Она мечтательница немного. Фантазёрка, как её покойная мать. Но она добрая девочка. Добрая, добрая девочка… — повторил Филипп, думая о чём-то своём.
— Хорошо. Я приду. До свидания, — пискнула я и встала с лавочки, изо всех сил стараясь не бежать.
Значит, отец Милы не верит в её фантазию о нашем родстве… Идти к Миле мне совсем не хотелось.
Я тянула до последнего дня каникул. Но с самых ранних лет меня учили выполнять свои обещания, поэтому в последний день я всё-таки с утра собралась и пошла к уже знакомому коричневому домику у станции.
По разговору с её отцом я решила, что Мила очень скучает и несказанно мне обрадуется. Сейчас она жила у себя дома. Иногда она приходила ко мне после уроков и мы вместе готовили задания на следующий день. Но чаще я оставалась с ней на пару часов в гимназии. Я понимала, что Мила была бы не против снова поселиться у нас, но так как родители об этом не заговаривали, я тоже молчала. Намёки Милы о нашем родстве выводили меня из себя.
«Конечно, ей скучно, а может быть, и голодно», — думала я по дороге. В руке у меня болтался завёрнутый в белую бумагу и перевязанный бечёвкой пасхальный подарок — большой кусок телячьего окорока.
Но на деле оказалось всё совсем не так.
Мила встретила меня у порога бледная и серьёзная. Казалось, мой визит поставил её в неловкое положение. На ней тоже было новое платье, розовое в клетку, а волосы были вымыты и аккуратно причёсаны.
В прихожей было очень светло и чисто. Заметив мой удивлённый взгляд, Мила сказала:
— Отец нанял служанку. Не знаю только, надолго ли она у нас задержится.
Я протянула ей окорок. Мила его взяла и переложила из одной руки в другую.
Она постояла, как будто не зная, о чём со мной говорить, затем скованно пригласила в гостиную. Здесь тоже уже не было так пыльно, как в первое моё посещение. Шторы были раздвинуты, а стёкла вымыты. В доме стояла полная тишина. Видимо, ни отца, ни новой служанки не было дома.
— Может быть, посмотрим другие наши фотографии? — спросила Мила, — ты ведь видела не все…
— Хорошо, — согласилась я, мысленно ругая себя за то, что вообще пришла в этот странный дом.
Мила встала коленками на кушетку, потянулась к полке и достала большую клетчатую коробку из-под бальных перчаток.
— У нас, конечно, нет таких дорогих альбомов, как у вас, — проговорила Мила светским тоном, — поэтому фотографии лежат вот здесь…
То, что в доме Гранчароввообще есть такая вещь показалось мне удивительным. Бальные перчатки и это семейство? Глупость какая!
В коробке были не только фотографии. Точнее, фотографий здесь было совсем мало. Они лежали вперемешку со старыми письмами в конвертах и без конвертов, высушенными веточками весенних цветов, пожелтевшими венчальными женскими перчатками и малюсенькими вязаными детскими башмачками.
Мила выуживала из всего этого хлама фотографии по одной и рассказывала мне, как когда-то я ей, о том, кто на них запечатлён. Честно говоря, мне было это малоинтересно. Но я старательно таращилась на чужие лица, ожидая момента, когда смогу прервать этот тягостный визит и уйти домой.
— Хочешь кофе? — вдруг неожиданно спросила Мила, как будто о чём-то вспомнив.
— Да, — ответила я, надеясь увидеть новую прислугу Гранчаров, которая меня интересовала. Любопытно было посмотреть на женщину, которая согласилась пойти в услужение в такой дом.
Но, к моему удивлению, Мила сама пошла на кухню, и я услышала, как она там чем-то гремит.
Я осталась одна перед коробкой. Сначала я продолжала разглядывать фотографии, потом на самом дне коробки откопала какие-то старые газетные вырезки.
Одна из них представляла собой статью с иллюстрацией. На некачественном фото были изображены одноэтажные домишки с островерхими крышами на фоне старинной крепости.
«Бдительность граждан предотвратила массовое убийство в Задаре» — гласила подпись под фото.
Я развернула газетную вырезку и стала читать:
«18 ноября **** года в Задаре произошла трагедия. В одном из частных домов начался пожар. Огонь охватил весь периметр. Горожане сами бросились на тушение огня до прибытия пожарного расчёта, что помогло избежать жертв. Потерпевшие подвязаны за руки к потолку, предварительно они подверглись жестоким побоям. Подозреваемый в покушении уже задержан. Филипп Гранчар и не пытался бежать и сразу сознался во всём. По его словам, он хотел отомстить людям, которых считал виновными в смерти его жены. В настоящий момент подозреваемый заключён под стражу. Следствию ещё предстоит определить степень его вменяемости.
Ранее, 13 ноября, 28-летняя Марта Гранчар — жена задержанного, покончила с собой. Молодую женщину нашли повешенной в одной из комнат служебной квартиры, в которой жила семья. Дома была только малолетняя дочь Гранчаров — Милица, которая в момент трагического происшествия спала в детской. Служанка Гранчаров в это время ушла на рынок за продуктами, а няня, которая до того дня занималась девочкой, в то утро была хозяйкой уволена.
Первоначальная версия следствия, по которой к повешению причастен муж несчастной жертвы, не подтвердилась. Филипп Гранчар был допрошен, но отпущен за неимением улик.
Соседи характеризуют Марту Гранчар, как образованную, спокойную, но чрезвычайно впечатлительную особу. По их словам, она была образцовой женой и матерью. В последние месяцы в семье Гранчаров случались ссоры и скандалы. Марта достаточно громко обвиняла мужа в супружеской неверности. Филипп факты измены не менее громко отрицал. Однако на людях чета Гранчаров вела себя по-прежнему безупречно.
Филипп Гранчар характеризуется сослуживцами и начальством в высшей степени положительно. Весь коллектив завода шокирован произошедшим – по их словам Филипп был вспыльчив, но никогда не допускал рукоприкладства в отношении кого бы то ни было. Его друзья по цеху рассказали о распускаемых в отношении Гранчара слухов касательно его двоеженства и постоянных командировок в Загреб и другие города. По мнению коллег, именно это и стало причиной частых конфликтов и последующего самоубийства Марты Гранчар.
Адвокат обвиняемого от комментариев отказался, заявил только, что будет настаивать на проведении тщательного медицинского обследования Гранчара. У полиции также нет комментариев. Мы будем следить за развитием событий…» Далее следовали высокопарные размышления автора статьи о падении нравов и отсутствии в современных семьях религиозной морали.
Я развернула газетный лист и увидела, что под статьёй располагаются ещё две таких же некачественных смазанных фотографии, как и вверху страницы. На одной из них была молодая, бледная темноволосая женщина, на другой я с трудом узнала отца Милы. Он был, кроме того, что намного моложе, ещё и намного полнее. Лицо его казалось здоровым и безмятежным, а вовсе не больным и осунувшимся, как сейчас.
Поражённая прочитанным, я не сразу заметила вошедшую с подносом Милу. Она рывком опустила свою ношу на ближайший стол, так, что кофе из одной из чашек выплеснулось на поднос и подскочила ко мне.
— Что ты тут трогаешь? Кто тебе разрешал здесь рыться! –воскликнула она. Рот её перекосился, а глаза сияли ненавистью. Мне стало страшно. Казалось, что Мила вполне может взять с подноса нож для масла и перерезать мне горло.
Но я уже успела положить газетную вырезку обратно в коробку и прикрыть её каким-то конвертом.
— Красивые цветы, — испуганно пролепетала я, поднося к носу какую-то высохшую веточку.
— Отдай! — Мила выхватила у меня веточку, бросила её в коробку и накрыла коробку крышкой, — мы не будем больше сегодня смотреть фотографии. Пей кофе!
— Очень вкусно, — сказала я вполне искренне, поднеся чашку ко рту.
Кофе, к моему удивлению, оказался совсем не так плох, как можно было ожидать.
— Отец любит кофе, — заявила Мила, — я часто ему варю.
Она успокоилась, о недавней вспышке напоминали только подозрительные взгляды, которые она искоса бросала на меня время от времени и немного нервный тон голоса.
Допив кофе, я поспешила уйти.
«Никогда, никогда, никогда больше туда не пойду!» — повторяла я про себя по дороге домой. Какая мрачная семья! Теперь понятны все закидоны Милы. Она спала в своей кровати, когда её мать покончила с собой. А спала ли? Может быть, самоубийство было произведено на её глазах?
Теперь я знаю, почему она постоянно твердила у нас дома, что мой отец изменяет матери. А между тем, моего отца можно обвинить, самое большее в том, что он слишком старается жить, руководствуясь своими твёрдыми моральными принципами. Но уж никак не в изменах!
Как я могла поверить ей? Я же знаю, что даже в арифметике и правописании она всегда всё понимает неправильно. Также понятным стало и пьянство Филиппа Гранчара. Обвинённый несправедливо в изменах и смерти жены, он был вынужден всё бросить и переехать в другой город с маленькой дочкой. Но тень от прошлой трагедии падала на него до сих пор. Это бремя оказалось для него слишком тяжёлым. И чем труднее ему было в жизни, тем больше гордым и заносчивым он становился. Такие люди никогда не позволяют себя жалеть. Скорее умрут от гордости.
Я вспомнила его слова: «Фантазёрка, как её покойная мать» Мать Милы так же выдумала измены мужа, как Мила выдумала наше с ней мнимое родство. «Так почему же ты сейчас же не придёшь домой, и не спросишь у родителей, кто изображён на той фотографии?» — спросила я сама себя. И ответа у меня по-прежнему не было.
Вернувшись в гимназию, я погрузилась в тот же мир издевательств и насмешек. Моя наивная надежда на то, что одноклассницам надоест меня дразнить, каждый раз наталкивалась на жестокую реальность. Проблема была в том, что их было много, а я была одна. Мила не в счёт. Мне нужна была настоящая подруга, с которой можно было дружить на равных. В первые годы обучения в гимназии такой подруги у меня не было.
Что касается Милы, у меня появилось навязчивое желание, спросить её, видела ли она самоубийство своей матери. Я понимала, что спрашивать это нельзя ни в коем случае, но иногда, глядя на соседку по парте, с трудом держала язык за зубами. Я представляла, как изменится лицо Милы, как кинется она на меня… Но что она сможет сделать со мной в полном людей классе? Нас наверняка растащат, да я и физически её сильнее…
Мои вечерние мечтания изменились. Теперь я не просто представляла себе свою счастливую жизнь без Милы, а воображала, как Мила кидается на меня в классе с невесть откуда взявшемся там ножом для масла, а я выхватываю у неё нож и перерезаю ей горло. Постепенно в мои мечты стали добавляться мои обидчицы — одноклассницы, классная дама…
За год гимназии я стала другим человеком. Та смелая, наивная, честная и добрая девочка, которая в прошлом году переступила порог класса, умерла. Вместо неё родилась другая. Та, которая каждый вечер мечтала перед сном о таких вещах, которые никак не должны представляться десятилетним девочкам. Раньше я очень не любила ложиться спать. Матери иногда даже приходилось прикрикнуть, чтобы я шла в постель. Теперь я уходила вечером в свою комнату с удовольствием. Не потому, что уставала и хотела спать, а ради этих сладких картинок, в которых я воздаю всем обидчикам по заслугам.
А впереди было ещё почти шесть лет учёбы.
Глава 14. Волчата
На тринадцатом году жизни я вдруг поняла, что в гимназию можно и не ходить. Получилось это почти случайно.
Выйдя из дому, я пошла по обычному маршруту. Стояла чудесная золотая осень. Аллея, которая заканчивалась зданием нашей гимназии, была вся усажена каштанами. Я шла и подбивала носком башмака каштаны. Они сталкивались между собой и падали в мелкую канавку вдоль аллеи. Ещё в первом классе наша любимая Ингрид показала, как из каштанов можно делать самые разные игрушки — ёжиков, бычков, человечков… Но сейчас мне не хотелось заниматься этой ерундой.
Дойдя до конца аллеи, я вдруг не стала переходить на другую сторону, а пошла дальше по улице. Проходя мимо гимназического двора, я услышала тонкий едва слышный звонок на урок. Не громче комариного писка. И вдруг меня охватило ощущение невыразимой свободы. Я почувствовала, что я одна на всём свете, и никто не может мне указывать, куда мне идти и что мне делать, никто не может меня обидеть или унизить. Это было совершенно новое ощущение.
