Я дошла до окраины нашего небольшого городка. Здесь дорога закончилась, и начался холм, поросший молодыми деревьями. Я взбиралась на холм, пользуясь выпирающими корнями деревьев, как ступеньками. Опавшая листва шуршала под ногами. Добравшись до вершины холма, я оглянулась. Город с высоты казался игрушечным. Я вытянула руку и закрыла город ладонью. Вот так бы взять и уничтожить всё, что внизу, и начать всё заново.
С этого дня началась моя тайна.
Уходя из дому, как будто в гимназию, я шла гулять. Я бродила по золотым осенним лесам, собирала огромные букеты листьев, которые потом приходилось выбрасывать, и чувствовала себя свободной. Я никогда не бродила по городу, так как боялась столкнуться с матерью. Когда и куда она пойдёт, я не знала. С каждым годом она взваливала на себя всё больше и больше обязанностей. Она практически перестала улыбаться.
Различные комитеты, женские собрания и помощь неимущим отнимали всё её время.
Родители даже не подозревали о том, чем я занимаюсь все эти дни.
Недели через три с моей матерью на улице столкнулась наша новая классная дама, старая дева, фройляйнГауптманн. Она была существом крайне примитивным и доверчивым. Несмотря на устрашающий внешний вид и зычный голос, для учениц она была скорее положительной переменой. ФройляйнГауптманн остановила мою мать на перекрёстке и начала встревоженно гудеть по поводу моего здоровья, высказывая опасения, что я не смогу нагнать пропущенный материал.
К моему счастью, с этого года у нас в классе появилась новая ученица, Анна Зингер. И когда я вернулась вечером домой, я без труда смогла доказать матери, что фройляйнГауптманн, ещё не зная всех учениц, спутала меня с нею. Родителям и в голову не могло прийти, что я их обманываю. С самого раннего детства они воспитывали меня в духе абсолютной честности и порядочности. На некоторое время мне пришлось вернуться в гимназию. Однако дальше я прогуливала уроки при первой же возможности.
— М-м-можно выйти? — сдавленно спросила ЭстерКеллер у учителя истории.
Тот искоса посмотрел на бледную и худую ученицу с небрежно собранными в хвост каштановыми волосами. Вид у Эстер был исключительно болезненный — лицо всегда такое, словно с похорон пришла. Её часто тошнило. Я видела, как её прямо по дороге в школу вырвало. Время от времени она просилась выйти под предлогом того, что сейчас от духоты упадёт в обморок. «Она симулянтка», — думала я.
Глаза её, иногда тусклые и невыразительные, в некоторые моменты горели огнём. Настроение менялось без всяких причин. Очень часто её вдруг охватывала необъяснимая злоба, когда она могла наброситься на присутствующих с кулаками и начать царапаться и кусаться.
Сейчас у Эстер с посещаемостью было похуже, чем у меня.
В 4 классе мне разрешили, наконец, пересесть от Милы Гранчар к ЭстерКеллер. Не знаю, насколько это событие повлияло на отношение одноклассниц. Если Гранчар была просто забитой туповатой девочкой, выросшей без матери и не умеющей следить за собой, то ЭстерКеллер была несравнимо больше испорчена. Уроки прогуливала она не так просто, как это делала я, а обязательно заручившись поддержкой матери — артистки провинциального театра, жалуясь на постоянные недомогания. Так как здоровье у неё действительно было слабое, мать ей верила, вызывала доктора, полуслепого седого старичка, который лечил по старинке, горячими припарками, травяными настоями и соляными прогреваниями. После нескольких дней в постели Эстер разрешалось не ходить в гимназию, а проводить время на воздухе, чтобы «окрепнуть». В эти дни мы ходили с ней по лесам вместе.
— А помнишь, наша Инга носилась со всеми? С этой чокнутой особенно…
— Угу, и что?
— А сейчас ей не до нас — у неё своя жизнь теперь. Мотается перед зеркалом в перерывах, да улыбается сама себе. Тоже мне, заботливая нашлась…
Эстер точно запихивала голос в нутро, всё время говорила односложно и смотрела на меня с выражением «Чего, мол, пристала?» Впрочем, она всегда и со всеми общалась в такой манере.
Слухи о скорой перемене в жизни Ингрид ходили уже давно. Однажды я сама видела, как в гимназическом коридоре она достала из кармана какую-то записочку, очень долго её читала (хотя что там было читать — записка была совсем маленькая), при этом блаженно улыбаясь и краснея. Девочки заключали пари на предмет обожания нашей любимой фройляйн. Но кто этот человек, мы до сих пор не знали. В старом кожаном портфеле Инга носила, как мы думали, его портрет.
— Слушай, я вот что придумала, — вдруг сказала Эстер, — давай мы отберём портфель и посмотрим, кого это она там так старательно прячет?
— Как это — отберём? — спросила я.
— Есть способы, — ответила Эстер загадочно, — только ты ведь поможешь мне, да?
— Не знаю,. — ответила я, — я не уверена.
Эстер презрительно фыркнула: «Да не бойся, не заметит никто».
— Хорошо, помогу, если не заметят.
На душе у меня было неспокойно. Инга была единственным человеком в гимназии, который относился ко мне по-человечески. Но мне и самой было очень интересно — кто же завладел сердцем нашей фройляйн. Она больше не показывала нам, как делать человечков из каштанов, и не рассказывала сказки братьев Гримм, а только рассеянно проверяла уроки, с улыбкой глядя в окно поверх наших голов.
На следующий день мы с Эстер встретились на каштановой аллее рядом с гимназией.
— Тебе ничего не придётся делать, — уверяла она меня, — Всё самое сложное я возьму на себя. Представление будет правдоподобным, не сомневайся. Инга всегда приходит в учительскую раньше всех. Ты войдёшь следом за ней с вопросами о последнем домашнем задании. А я устрою небольшой шум в коридоре. Она, конечно, выскочит. А ты спокойно возьмёшь портфель и вытащишь то, что нас интересует. Наверняка оно там есть.
Не бойся, пока я буду у двери, в учительскую точно никто не зайдёт.
План мне не слишком нравился; несмотря на уверения Эстер, что мне «ничего не придётся делать», получалось, что основная роль доставалась именно мне, и если наша проказа будет обнаружена, воровкой буду объявлена я, а Эстер останется, как всегда, ни при чём. Но, боясь обвинения в трусости, я промолчала. Эстер была какой-никакой, а всё же подругой. Мне вовсе не хотелось возвращаться к Миле Гранчар.
В утреннем коридоре гимназии было пусто. На полу от окон лежали жёлто-розовые квадраты. Я слышала, как поворачивается ключ в замке учительской, и, заглянув за угол, увидела открывающую дверь фройляйнЛауэр.
— Ну давай, вперёд, — сказала Эстер. — Скоро услышишь мой сигнал.
Робко постучав, я заглянула в учительскую. Инга снимала шляпку перед зеркалом.
— Что тебе? — спросила она, поправляя растрепавшиеся при ходьбе волосы.
Я начала что-то лепетать про свою домашнюю работу, каждой клеточкой своего тела ожидая некого, неизвестного мне, сигнала Келлер.
Я ожидала звука падения, кашля, чихания, но не этого. Внезапно утреннюю тишину разрезал дикий визг. У Инги из рук выпала моя тетрадь, и фройляйн опрометью бросилась в коридор.
Я стояла, как вкопанная. Все мои мышцы как будто оцепенели. Невероятным усилием воли я заставила себя потянуться к портфелю, медленно-медленно открыла замочек, который, к счастью, не был заперт, и заглянула внутрь. За дверью послышались стоны.
Среди ученических тетрадей, рядом с завернутым в вощёную бумагу пакетом с завтраком, лежала фотография в простой деревянной рамке. Я вытащила её и увидела представительного мужчину с проницательным взглядом. Быстро сунув фотографию под передник, я защёлкнула замочек портфеля и выбежала в коридор.
В коридоре Инга придерживала голову Эстер, у которой на полном серьёзе изо лба текла кровь. По коридору к нам уже спешили какие-то люди. Эстер закатывала глаза, и вид у неё был умирающий. Я испугалась. Видимо, что-то пошло не так. Однако, когда её уже выносили, Эстер вдруг бросила на меня хитрый взгляд, по которому я поняла, что всё так и было задумано.
От классной дамы мы узнали, что Эстер на санитарной карете была отправлена домой ещё до начала уроков. Что делать с фотографией, я не знала, и спрятала её среди своих книг.
После занятий я поспешила домой к Эстер. Я шла к ней первый раз.
Эстер с матерью жили в съёмной квартире прямо рядом с театром. В театре мне приходилось бывать на благотворительных вечерах, которыми часто занималась моя мать, поэтому дорога была мне хорошо известна.
Никогда раньше я не была в более странном доме. Дверь мне открыла пожилая горничная в накрахмаленном переднике. В руке у неё был недовязанный шерстяной носок.
По национальности она, видно, была француженкой, потому что я ни слова не поняла из того, что она мне говорила. Горничная провела меня по странному помещению, завешенному парчовыми драпировками и уставленному бронзовыми подсвечниками, в роскошную спальню, где среди ковров, огромного количества срезанных цветов и ламп, источающих благовония, на большой кровати под балдахином лежала Эстер с перевязанной головой.
— Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросила я.
— А, ерунда, — ответила она, махнув рукой.
— Но ведь у тебя была настоящая кровь, я сама видела? — вытаращила глаза я.
— Конечно, настоящая, — возмутилась Эстер, — всё должно было быть правдоподобно. Я часто так делаю, когда не хочу идти в школу. Надо очень быстро крутиться на одном месте в одну сторону, а потом позволить себе упасть на пол и удариться головой. Готово! Это почти не больно.
И слова Эстер, и окружающая обстановка были для меня удивительны. До этого я ничего не знала о жизни богемы. А мать Эстер как раз к богеме принадлежала.
— Где твоя мама? — спросила я подругу.
— Катается, — сказала она равнодушно, — или с Шульцем, или с Миллером.
Я удивилась ещё больше — Шульц и Миллер были уважаемые люди, женатые, обременённые большими семействами, промышленники. Было очень странным, что они, среди дня, почему-то поехали кататься вместе с матерью Эстер, артисткой, выступающей в нашем театре в ролях второго плана.
Эстер заметно забавляло моё удивление.
— Хочешь, что-то покажу? — весело спросила она.
Резво соскочив с кровати, она открыла какой-то ящичек и достала маленькую золотую шкатулку размером не больше монеты в две кроны.
Эстер открыла миниатюрную крышечку, украшенную монограммой из разноцветных камешков, и я увидела, что шкатулочка доверху наполнена белым порошком.
— Что это? — тупо спросила я.
— Билет в царство грёз, — будто чужими словами ответила Эстер, и видя, что я ничего не понимаю, добавила, — Кокаин, разве ты о нём раньше никогда ничего не слышала?
— Нет, не слышала… — сказала я, — а что с ним делать?
Эстер взяла маленькую щепотку порошка, насыпала тоненькой полоской на театральную программку, лежащую на столике, и закрыв одну ноздрю себе пальцем, второй ноздрёй втянула порошок в нос.
Это действие показалось мне настолько странным и противоестественным, что я легонько вскрикнула. Мелькнула мысль, не сошла ли Эстер с ума.
Но она посмотрела на меня и расхохоталась.
— Глупая маленькая девочкаааа… — сказала она.
Тон голоса у неё внезапно переменился, она стал гораздо более мягким и женственным. Улыбка была лукавая, а глаза сияли.
— У меня очень много идей, — сказала она, — мы вместе могли бы их осуществить, если ты будешь меня слушаться, я тебя с ними познакомлю.
В это время раздались шаркающие шаги за дверью.
Эстер молнией метнулась обратно в постель и закрылась по шею одеялом.
На золотую коробочку она сверху бросила журнал.
Торчащие из-под одеяла щёки пылали. В глазах горели огоньки.
Вошла пожилая горничная со стаканом молока на подносе. Она что-то бормотала на своём непонятном наречии. Положив руку на голову Эстер, она видимо, хотела проверить, нет ли у девочки жара, но Эстер так сильно вздрогнула, что служанка пролила молоко на поднос.
— Пошла вон, неумеха, криворукая! — закричала Эстер и швырнула в горничную подушкой. Та поспешила удалиться, продолжая бормотать.
Эстер приподняла журнал с золотой коробочки и спросила меня:
— Хочешь попробовать?
— Нет, нет, не надо! — испуганно ответила я.
— Да не бойся, у нас ещё есть, — сказала Эстер, — господин Шульц регулярно приносит кокаин моей матери. Она никогда не следит за своими вещами и постоянно забывает. У неё в разных местах припрятано, уж я-то знаю.
— Но зачем? — спросила я.
— А вот попробуй, тогда узнаешь, зачем.
Трясущейся рукой я взяла щепотку белого порошка и попыталась сделать всё так, как делала Эстер.
— Да не просыпай, — наставляла она меня, — видишь, просыпала? Дорогая вещь!
Я попыталась втянуть носом порошок, но вместо этого неожиданно чихнула. Порошок разлетелся по столику.
— Что ты делаешь?! — закричала Эстер, — ты глупая! Иди отсюда, дура! Уходи!
Вторая подушка полетела в меня.
Я рванулась к двери и вдруг услышала:
— Нет, стой! Ты мне нужна.
Я попятилась.
Эстер снова вскочила с кровати, подбежала ко мне босиком и схватила за руку.
— Подожди, не уходи. Я вспомнила. Где портрет любовника Инги?
Я развязала бечёвку, которой были связаны мои учебники, и достала из середины фотографию в рамке.
Инга швырнула портрет поверх одеяла.
— Шпик какой-то, — сказала она, — как ты думаешь, он не сотрудник спецслужб?
— Не знаю, — ответила я, боясь подходить к ней поближе.
Эстер потеряла ко мне интерес, и, махнув рукой, сказала, не глядя:
— Ну, ты можешь идти. Этот красавчик со мной будет в безопасности.
Она снова залезла под одеяло и подтянула фотографию к себе.
Наутро я пришла в гимназию немного позже обычного, так как ночью очень долго не могла заснуть и утром проспала.
Учителя в классе ещё не было, но все одноклассницы были на своих местах, и я тут же увидела, что по рядам передают украденную мною вчера у Ингрид фотографию.
— Посмотрите, посмотрите, какие усищи!
— Да, можно чистить сапоги вместо щётки!
— Как она целуется с ним? Наверное, он её колет своими усищами!
— Какой нос у него, видно он любит совать нос, куда попало!
Я села за свою парту и спросила у Эстер:
— Зачем ты им отдала?
— А что, — в ответ спросила она, — почему бы и нет.
— Мы так не договаривались!
Мне было жалко Ингу, и я уже жалела, что повелась на провокацию Эстер.
В класс вошёл математик Жердь.
Ученицы дружно хлопнули крышками парт, вставая. Фотография незнакомого мужчины осталась у кого-то на задней парте. На всех переменах потом одноклассницы передавали её друг другу, и каждая добавляла какой-нибудь комментарий. Не знаю, кто и когда пририсовал мужчине на фотографии извилистые рога.
Немецкий был последним уроком.
Инга вошла в класс с выражением маленькой удивлённой девочки.
После приветствия она посадила класс, достала большую чёрную книгу и стала читать нам о уродливой сущности войны, о свободе выбора, о патриотизме…
Мы смотрели во все глаза. Это не был диктант, никогда ещё нашафройляйн не читала нам таких серьёзных вещей.
При этом мне постоянно казалось, что она смотрит в мою сторону.
После окончания чтения она сказала:
— Дети, я прочла вам отрывок из произведения Феликса Зальтена. Это очень талантливый и очень смелый человек. Он писатель, поэт и драматург.
Когда урок закончился, и все стали собираться домой, Инга сказала мне:
— Анна, останься.
Я, потупившись, подошла к учительскому столу.
— А теперь ответь мне, зачем ты вытащила из моего портфеля фотографию господина Зальтена.
С этого дня началась моя тайна.
Уходя из дому, как будто в гимназию, я шла гулять. Я бродила по золотым осенним лесам, собирала огромные букеты листьев, которые потом приходилось выбрасывать, и чувствовала себя свободной. Я никогда не бродила по городу, так как боялась столкнуться с матерью. Когда и куда она пойдёт, я не знала. С каждым годом она взваливала на себя всё больше и больше обязанностей. Она практически перестала улыбаться.
Различные комитеты, женские собрания и помощь неимущим отнимали всё её время.
Родители даже не подозревали о том, чем я занимаюсь все эти дни.
Недели через три с моей матерью на улице столкнулась наша новая классная дама, старая дева, фройляйнГауптманн. Она была существом крайне примитивным и доверчивым. Несмотря на устрашающий внешний вид и зычный голос, для учениц она была скорее положительной переменой. ФройляйнГауптманн остановила мою мать на перекрёстке и начала встревоженно гудеть по поводу моего здоровья, высказывая опасения, что я не смогу нагнать пропущенный материал.
К моему счастью, с этого года у нас в классе появилась новая ученица, Анна Зингер. И когда я вернулась вечером домой, я без труда смогла доказать матери, что фройляйнГауптманн, ещё не зная всех учениц, спутала меня с нею. Родителям и в голову не могло прийти, что я их обманываю. С самого раннего детства они воспитывали меня в духе абсолютной честности и порядочности. На некоторое время мне пришлось вернуться в гимназию. Однако дальше я прогуливала уроки при первой же возможности.
— М-м-можно выйти? — сдавленно спросила ЭстерКеллер у учителя истории.
Тот искоса посмотрел на бледную и худую ученицу с небрежно собранными в хвост каштановыми волосами. Вид у Эстер был исключительно болезненный — лицо всегда такое, словно с похорон пришла. Её часто тошнило. Я видела, как её прямо по дороге в школу вырвало. Время от времени она просилась выйти под предлогом того, что сейчас от духоты упадёт в обморок. «Она симулянтка», — думала я.
Глаза её, иногда тусклые и невыразительные, в некоторые моменты горели огнём. Настроение менялось без всяких причин. Очень часто её вдруг охватывала необъяснимая злоба, когда она могла наброситься на присутствующих с кулаками и начать царапаться и кусаться.
Сейчас у Эстер с посещаемостью было похуже, чем у меня.
В 4 классе мне разрешили, наконец, пересесть от Милы Гранчар к ЭстерКеллер. Не знаю, насколько это событие повлияло на отношение одноклассниц. Если Гранчар была просто забитой туповатой девочкой, выросшей без матери и не умеющей следить за собой, то ЭстерКеллер была несравнимо больше испорчена. Уроки прогуливала она не так просто, как это делала я, а обязательно заручившись поддержкой матери — артистки провинциального театра, жалуясь на постоянные недомогания. Так как здоровье у неё действительно было слабое, мать ей верила, вызывала доктора, полуслепого седого старичка, который лечил по старинке, горячими припарками, травяными настоями и соляными прогреваниями. После нескольких дней в постели Эстер разрешалось не ходить в гимназию, а проводить время на воздухе, чтобы «окрепнуть». В эти дни мы ходили с ней по лесам вместе.
— А помнишь, наша Инга носилась со всеми? С этой чокнутой особенно…
— Угу, и что?
— А сейчас ей не до нас — у неё своя жизнь теперь. Мотается перед зеркалом в перерывах, да улыбается сама себе. Тоже мне, заботливая нашлась…
Эстер точно запихивала голос в нутро, всё время говорила односложно и смотрела на меня с выражением «Чего, мол, пристала?» Впрочем, она всегда и со всеми общалась в такой манере.
Слухи о скорой перемене в жизни Ингрид ходили уже давно. Однажды я сама видела, как в гимназическом коридоре она достала из кармана какую-то записочку, очень долго её читала (хотя что там было читать — записка была совсем маленькая), при этом блаженно улыбаясь и краснея. Девочки заключали пари на предмет обожания нашей любимой фройляйн. Но кто этот человек, мы до сих пор не знали. В старом кожаном портфеле Инга носила, как мы думали, его портрет.
— Слушай, я вот что придумала, — вдруг сказала Эстер, — давай мы отберём портфель и посмотрим, кого это она там так старательно прячет?
— Как это — отберём? — спросила я.
— Есть способы, — ответила Эстер загадочно, — только ты ведь поможешь мне, да?
— Не знаю,. — ответила я, — я не уверена.
Эстер презрительно фыркнула: «Да не бойся, не заметит никто».
— Хорошо, помогу, если не заметят.
На душе у меня было неспокойно. Инга была единственным человеком в гимназии, который относился ко мне по-человечески. Но мне и самой было очень интересно — кто же завладел сердцем нашей фройляйн. Она больше не показывала нам, как делать человечков из каштанов, и не рассказывала сказки братьев Гримм, а только рассеянно проверяла уроки, с улыбкой глядя в окно поверх наших голов.
На следующий день мы с Эстер встретились на каштановой аллее рядом с гимназией.
— Тебе ничего не придётся делать, — уверяла она меня, — Всё самое сложное я возьму на себя. Представление будет правдоподобным, не сомневайся. Инга всегда приходит в учительскую раньше всех. Ты войдёшь следом за ней с вопросами о последнем домашнем задании. А я устрою небольшой шум в коридоре. Она, конечно, выскочит. А ты спокойно возьмёшь портфель и вытащишь то, что нас интересует. Наверняка оно там есть.
Не бойся, пока я буду у двери, в учительскую точно никто не зайдёт.
План мне не слишком нравился; несмотря на уверения Эстер, что мне «ничего не придётся делать», получалось, что основная роль доставалась именно мне, и если наша проказа будет обнаружена, воровкой буду объявлена я, а Эстер останется, как всегда, ни при чём. Но, боясь обвинения в трусости, я промолчала. Эстер была какой-никакой, а всё же подругой. Мне вовсе не хотелось возвращаться к Миле Гранчар.
В утреннем коридоре гимназии было пусто. На полу от окон лежали жёлто-розовые квадраты. Я слышала, как поворачивается ключ в замке учительской, и, заглянув за угол, увидела открывающую дверь фройляйнЛауэр.
— Ну давай, вперёд, — сказала Эстер. — Скоро услышишь мой сигнал.
Робко постучав, я заглянула в учительскую. Инга снимала шляпку перед зеркалом.
— Что тебе? — спросила она, поправляя растрепавшиеся при ходьбе волосы.
Я начала что-то лепетать про свою домашнюю работу, каждой клеточкой своего тела ожидая некого, неизвестного мне, сигнала Келлер.
Я ожидала звука падения, кашля, чихания, но не этого. Внезапно утреннюю тишину разрезал дикий визг. У Инги из рук выпала моя тетрадь, и фройляйн опрометью бросилась в коридор.
Я стояла, как вкопанная. Все мои мышцы как будто оцепенели. Невероятным усилием воли я заставила себя потянуться к портфелю, медленно-медленно открыла замочек, который, к счастью, не был заперт, и заглянула внутрь. За дверью послышались стоны.
Среди ученических тетрадей, рядом с завернутым в вощёную бумагу пакетом с завтраком, лежала фотография в простой деревянной рамке. Я вытащила её и увидела представительного мужчину с проницательным взглядом. Быстро сунув фотографию под передник, я защёлкнула замочек портфеля и выбежала в коридор.
В коридоре Инга придерживала голову Эстер, у которой на полном серьёзе изо лба текла кровь. По коридору к нам уже спешили какие-то люди. Эстер закатывала глаза, и вид у неё был умирающий. Я испугалась. Видимо, что-то пошло не так. Однако, когда её уже выносили, Эстер вдруг бросила на меня хитрый взгляд, по которому я поняла, что всё так и было задумано.
От классной дамы мы узнали, что Эстер на санитарной карете была отправлена домой ещё до начала уроков. Что делать с фотографией, я не знала, и спрятала её среди своих книг.
После занятий я поспешила домой к Эстер. Я шла к ней первый раз.
Эстер с матерью жили в съёмной квартире прямо рядом с театром. В театре мне приходилось бывать на благотворительных вечерах, которыми часто занималась моя мать, поэтому дорога была мне хорошо известна.
Никогда раньше я не была в более странном доме. Дверь мне открыла пожилая горничная в накрахмаленном переднике. В руке у неё был недовязанный шерстяной носок.
По национальности она, видно, была француженкой, потому что я ни слова не поняла из того, что она мне говорила. Горничная провела меня по странному помещению, завешенному парчовыми драпировками и уставленному бронзовыми подсвечниками, в роскошную спальню, где среди ковров, огромного количества срезанных цветов и ламп, источающих благовония, на большой кровати под балдахином лежала Эстер с перевязанной головой.
— Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросила я.
— А, ерунда, — ответила она, махнув рукой.
— Но ведь у тебя была настоящая кровь, я сама видела? — вытаращила глаза я.
— Конечно, настоящая, — возмутилась Эстер, — всё должно было быть правдоподобно. Я часто так делаю, когда не хочу идти в школу. Надо очень быстро крутиться на одном месте в одну сторону, а потом позволить себе упасть на пол и удариться головой. Готово! Это почти не больно.
И слова Эстер, и окружающая обстановка были для меня удивительны. До этого я ничего не знала о жизни богемы. А мать Эстер как раз к богеме принадлежала.
— Где твоя мама? — спросила я подругу.
— Катается, — сказала она равнодушно, — или с Шульцем, или с Миллером.
Я удивилась ещё больше — Шульц и Миллер были уважаемые люди, женатые, обременённые большими семействами, промышленники. Было очень странным, что они, среди дня, почему-то поехали кататься вместе с матерью Эстер, артисткой, выступающей в нашем театре в ролях второго плана.
Эстер заметно забавляло моё удивление.
— Хочешь, что-то покажу? — весело спросила она.
Резво соскочив с кровати, она открыла какой-то ящичек и достала маленькую золотую шкатулку размером не больше монеты в две кроны.
Эстер открыла миниатюрную крышечку, украшенную монограммой из разноцветных камешков, и я увидела, что шкатулочка доверху наполнена белым порошком.
— Что это? — тупо спросила я.
— Билет в царство грёз, — будто чужими словами ответила Эстер, и видя, что я ничего не понимаю, добавила, — Кокаин, разве ты о нём раньше никогда ничего не слышала?
— Нет, не слышала… — сказала я, — а что с ним делать?
Эстер взяла маленькую щепотку порошка, насыпала тоненькой полоской на театральную программку, лежащую на столике, и закрыв одну ноздрю себе пальцем, второй ноздрёй втянула порошок в нос.
Это действие показалось мне настолько странным и противоестественным, что я легонько вскрикнула. Мелькнула мысль, не сошла ли Эстер с ума.
Но она посмотрела на меня и расхохоталась.
— Глупая маленькая девочкаааа… — сказала она.
Тон голоса у неё внезапно переменился, она стал гораздо более мягким и женственным. Улыбка была лукавая, а глаза сияли.
— У меня очень много идей, — сказала она, — мы вместе могли бы их осуществить, если ты будешь меня слушаться, я тебя с ними познакомлю.
В это время раздались шаркающие шаги за дверью.
Эстер молнией метнулась обратно в постель и закрылась по шею одеялом.
На золотую коробочку она сверху бросила журнал.
Торчащие из-под одеяла щёки пылали. В глазах горели огоньки.
Вошла пожилая горничная со стаканом молока на подносе. Она что-то бормотала на своём непонятном наречии. Положив руку на голову Эстер, она видимо, хотела проверить, нет ли у девочки жара, но Эстер так сильно вздрогнула, что служанка пролила молоко на поднос.
— Пошла вон, неумеха, криворукая! — закричала Эстер и швырнула в горничную подушкой. Та поспешила удалиться, продолжая бормотать.
Эстер приподняла журнал с золотой коробочки и спросила меня:
— Хочешь попробовать?
— Нет, нет, не надо! — испуганно ответила я.
— Да не бойся, у нас ещё есть, — сказала Эстер, — господин Шульц регулярно приносит кокаин моей матери. Она никогда не следит за своими вещами и постоянно забывает. У неё в разных местах припрятано, уж я-то знаю.
— Но зачем? — спросила я.
— А вот попробуй, тогда узнаешь, зачем.
Трясущейся рукой я взяла щепотку белого порошка и попыталась сделать всё так, как делала Эстер.
— Да не просыпай, — наставляла она меня, — видишь, просыпала? Дорогая вещь!
Я попыталась втянуть носом порошок, но вместо этого неожиданно чихнула. Порошок разлетелся по столику.
— Что ты делаешь?! — закричала Эстер, — ты глупая! Иди отсюда, дура! Уходи!
Вторая подушка полетела в меня.
Я рванулась к двери и вдруг услышала:
— Нет, стой! Ты мне нужна.
Я попятилась.
Эстер снова вскочила с кровати, подбежала ко мне босиком и схватила за руку.
— Подожди, не уходи. Я вспомнила. Где портрет любовника Инги?
Я развязала бечёвку, которой были связаны мои учебники, и достала из середины фотографию в рамке.
Инга швырнула портрет поверх одеяла.
— Шпик какой-то, — сказала она, — как ты думаешь, он не сотрудник спецслужб?
— Не знаю, — ответила я, боясь подходить к ней поближе.
Эстер потеряла ко мне интерес, и, махнув рукой, сказала, не глядя:
— Ну, ты можешь идти. Этот красавчик со мной будет в безопасности.
Она снова залезла под одеяло и подтянула фотографию к себе.
Наутро я пришла в гимназию немного позже обычного, так как ночью очень долго не могла заснуть и утром проспала.
Учителя в классе ещё не было, но все одноклассницы были на своих местах, и я тут же увидела, что по рядам передают украденную мною вчера у Ингрид фотографию.
— Посмотрите, посмотрите, какие усищи!
— Да, можно чистить сапоги вместо щётки!
— Как она целуется с ним? Наверное, он её колет своими усищами!
— Какой нос у него, видно он любит совать нос, куда попало!
Я села за свою парту и спросила у Эстер:
— Зачем ты им отдала?
— А что, — в ответ спросила она, — почему бы и нет.
— Мы так не договаривались!
Мне было жалко Ингу, и я уже жалела, что повелась на провокацию Эстер.
В класс вошёл математик Жердь.
Ученицы дружно хлопнули крышками парт, вставая. Фотография незнакомого мужчины осталась у кого-то на задней парте. На всех переменах потом одноклассницы передавали её друг другу, и каждая добавляла какой-нибудь комментарий. Не знаю, кто и когда пририсовал мужчине на фотографии извилистые рога.
Немецкий был последним уроком.
Инга вошла в класс с выражением маленькой удивлённой девочки.
После приветствия она посадила класс, достала большую чёрную книгу и стала читать нам о уродливой сущности войны, о свободе выбора, о патриотизме…
Мы смотрели во все глаза. Это не был диктант, никогда ещё нашафройляйн не читала нам таких серьёзных вещей.
При этом мне постоянно казалось, что она смотрит в мою сторону.
После окончания чтения она сказала:
— Дети, я прочла вам отрывок из произведения Феликса Зальтена. Это очень талантливый и очень смелый человек. Он писатель, поэт и драматург.
Когда урок закончился, и все стали собираться домой, Инга сказала мне:
— Анна, останься.
Я, потупившись, подошла к учительскому столу.
— А теперь ответь мне, зачем ты вытащила из моего портфеля фотографию господина Зальтена.
