Нельзя — хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успеют убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго — умоюсь, и уйду. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.
Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.
Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.
В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу — выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.
— Детектив Мартин Кляйн, — представился следователь. — Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.
— М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.
Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.
— Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? — спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.
— Полностью, — ответила я.
Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.
Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит — практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях — ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься – следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.
– Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? – спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.
– К сожалению, я в здравом уме, – ответила я. – Я полностью осознавала свои действия и последствия.
Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.
– Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? – Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.
– Категорически нет, – ответила я. – В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.
– И всё-таки, – голос Кляйна звучал уже твёрже. – Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? – будто бы невзначай спросил следователь.
Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.
– Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево – загрызут, вправо – тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.
Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.
— Как поживает твоя гостья, Мартин?
— Да вот, — буднично ответил Кляйн. — Жива и здорова.
— Рад за неё, — равнодушно бросил он. — Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, — представился инспектор. — Вы будете давать показания?
— Ну… Вы и так всё знаете, — отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:
— По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? — спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.
Я в ответ отрицательно замотала головой, и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет — в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным — я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.
Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:
— И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?
— Согласна, — бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.
На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.
Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
— Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти — пусть пеняет на себя.
Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
— Я вас не задерживаю! — а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: — ишь, налетели, стервятники.
Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:
— Ты ведь читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать, я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.
— Меньше бы вы газеты читали за работой, — отвечал его полноватый напарник.
— Моя б воля, — инспектор покосился на дверь,— запретил бы общение с этими писаками.
Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас — полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:
— Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?
— Да, — ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.
— Вы согласны показать, как вы совершали преступление?
В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.
— Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?
— Через окно, — ответила я. — Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.
Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала — он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:
— А что, эту упырину повезут в кандалах или как? — спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.
— А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, — Дитрих был непрошибаем, просто кремень.
— Да на ней же сорок трупов! Сорок!
— Сорок три, Мартин, сорок три, — поправил инспектор своего напарника.
Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.
Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.
— Вы за всё ответите, за всё… — приговаривала я.
Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка… Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем…
Тогда, в гимназии, в коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила — появление нежеланных свидетелей никак не входило в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.
— А, добрый день, — поздоровалась я, хищно улыбнувшись.
Они меня явно не узнали — я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.
Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:
— Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.
Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.
«Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы», — с некоторым сожалением подумала я.
Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.
— После звонка с урока…в коридоре было многолюдно, — продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. — Ну, там потом один человек мне навстречу вышел… Я его ударила…
— Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?
— Ножом, — был ответ.
— Ножом… Хорошо, каким ножом?
— Охотничьим.
— Так… Как вы наносили удары?
Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:
— Ну, вот я стою, на мне покажи!
— Ну… Раза три, — я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.
— Били наотмашь или целенаправленно?
— Ну… В шею.
— Так, с какой целью вы нанесли удары?
— Убить, наверное…
Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики — я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания…
После возвращения в участок Дитрих меня не отпустил.
— Так, Зигель, может, всё-таки продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.
Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.
Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.
В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу — выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.
— Детектив Мартин Кляйн, — представился следователь. — Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.
— М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.
Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.
— Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? — спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.
— Полностью, — ответила я.
Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.
Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит — практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях — ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься – следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.
– Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? – спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.
– К сожалению, я в здравом уме, – ответила я. – Я полностью осознавала свои действия и последствия.
Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.
– Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? – Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.
– Категорически нет, – ответила я. – В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.
– И всё-таки, – голос Кляйна звучал уже твёрже. – Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? – будто бы невзначай спросил следователь.
Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.
– Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево – загрызут, вправо – тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.
Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.
— Как поживает твоя гостья, Мартин?
— Да вот, — буднично ответил Кляйн. — Жива и здорова.
— Рад за неё, — равнодушно бросил он. — Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, — представился инспектор. — Вы будете давать показания?
— Ну… Вы и так всё знаете, — отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:
— По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? — спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.
Я в ответ отрицательно замотала головой, и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет — в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным — я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.
Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:
— И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?
— Согласна, — бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.
На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.
Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
— Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти — пусть пеняет на себя.
Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
— Я вас не задерживаю! — а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: — ишь, налетели, стервятники.
Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:
— Ты ведь читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать, я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.
— Меньше бы вы газеты читали за работой, — отвечал его полноватый напарник.
— Моя б воля, — инспектор покосился на дверь,— запретил бы общение с этими писаками.
Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас — полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:
— Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?
— Да, — ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.
— Вы согласны показать, как вы совершали преступление?
В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.
— Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?
— Через окно, — ответила я. — Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.
Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала — он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:
— А что, эту упырину повезут в кандалах или как? — спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.
— А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, — Дитрих был непрошибаем, просто кремень.
— Да на ней же сорок трупов! Сорок!
— Сорок три, Мартин, сорок три, — поправил инспектор своего напарника.
Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.
Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.
— Вы за всё ответите, за всё… — приговаривала я.
Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка… Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем…
Тогда, в гимназии, в коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила — появление нежеланных свидетелей никак не входило в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.
— А, добрый день, — поздоровалась я, хищно улыбнувшись.
Они меня явно не узнали — я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.
Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:
— Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.
Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.
«Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы», — с некоторым сожалением подумала я.
Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.
— После звонка с урока…в коридоре было многолюдно, — продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. — Ну, там потом один человек мне навстречу вышел… Я его ударила…
— Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?
— Ножом, — был ответ.
— Ножом… Хорошо, каким ножом?
— Охотничьим.
— Так… Как вы наносили удары?
Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:
— Ну, вот я стою, на мне покажи!
— Ну… Раза три, — я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.
— Били наотмашь или целенаправленно?
— Ну… В шею.
— Так, с какой целью вы нанесли удары?
— Убить, наверное…
Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики — я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания…
После возвращения в участок Дитрих меня не отпустил.
— Так, Зигель, может, всё-таки продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.
