Полная чушь. Хотя… Я сама в последние месяцы часто думала, нормальна ли я?.. Пыталась представить на своём месте свою мать или одну из одноклассниц… И не могла. Может быть, я действительно «монстр», «чудовище», почему это всё случилось именно со мной?
Выступления адвоката ничем не улучшили мнение обо мне у присяжных. Хотя, я думаю, и не ухудшили – куда уж хуже.
Единственным смягчающим обстоятельством в моём деле было изнасилование, и то, что действовала я после него в состоянии аффекта. Но, к сожалению, никаких свидетелей, которые бы могли доказать этот факт, не было. А насильника я убила собственными руками. Врач меня осматривал слишком поздно, чтобы доказать, что это было именно насилие. Единственное, что он мог сказать со всей определённостью – что я беременна, и что срок беременности относительно соответствует времени пожара. Но для присяжных этого было явно мало. Они уже сложили для себя образ злобного чудовища. Всё остальное не имело значения.
Поэтому обвинение прокурора все слушали с большим одобрением, некоторые даже, поддакивая, кивали головами.
Оглашение приговора откладывалось, несмотря на то, что присяжные вердикт вынесли довольно быстро: «виновна», хотя, какой тут мог быть ещё вердикт…
Этот тяжёлый день всё длился и длился… Я уже не понимала, наяву это или во сне… А может быть, это мне действительно снится? Вся моя жизнь? И я проснусь солнечным летним утром в деревенском доме своего дедушки? Кажется, я опять задремала… И вот, наконец, снова:
– Встать, суд идёт!
Судья вышел с ещё более презрительным и недовольным выражением лица, чем ранее. Началось оглашение приговора. Оно длилось, и длилось, и длилось… Как сквозь какую-то пелену я вдруг услышала резкий голос одного из присяжных:
– Господин судья, разрешите обвиняемой сесть, иначе она сейчас упадёт!
– Садитесь, обвиняемая, – быстро и так же презрительно бросил в мою сторону судья и продолжал монотонно читать приговор. Один из конвойных резко придавил меня к стулу, так как я ничего не соображала и продолжала стоять.
Наконец, эта пытка закончилась.
– Повезло тебе, – сказал конвойный.
– В чём? – неслышно спросила я его, поднимая на него глаза.
– Как это – в чём? – удивился конвойный, – ты что, глухая? Пузо твоё тебя спасло, да ещё то, что несовершеннолетняя. Жить будешь. Вставай давай, в тюрьму пошли.
Только оказавшись в привычной камере, я вдруг поняла, что сравнительно мягкий приговор, который оставлял меня в живых, воспринимаю с радостью. Много раз я себе уже говорила, что гораздо проще мне было бы умереть. Но вот поди ж ты… Какое, всё-таки, странное создание – человек, и как сильно в нём чувство самосохранения.
Более того, о своём ребёнке, который с этого дня начал проявлять себя очень активно, я думала уже без прежнего отвращения и ненависти.
Суд как будто бы опустил завесу за моим прошлым. Всё это давным-давно прошло. Осталась я, и остался мой ребёнок. Мы живём, и какая разница, что этому предшествовало.
Несколько дней я продолжала находиться в этой камере в Инсбруке. Никто ничего мне не говорил. Видимо, готовились документы для пересылки меня в какую-то другую тюрьму. Именно здесь меня посетил гость, которого я меньше всего могла ждать.
Как-то под вечер конвойный с лязгом открыл дверь в мою камеру, и буркнул, не глядя на меня:
– К вам посетитель!
Я давно заметила, что тюремные служащие стараются не смотреть мне в лицо. Порой это было даже забавно. Тюремщик вышел, и в неровном свете керосинового фонаря из коридора я увидела невысокую фигуру, одетую во всё чёрное. В мою камеру входил инспектор Дитрих. От неожиданности я резко упала на табуретку. Вот уж кого-кого, а его я никак не ждала.
Что ему ещё надо от меня? Следствие закончено, приговор вынесен, или он считает, что раздобыл какие-то новые обстоятельства в деле, и хочет это дело возобновить?
Дитрих непринуждённо опустился на край моей койки и улыбнулся:
– Добрый вечер, фройляйн Зигель, как я вижу, у вас всё в порядке… Надеюсь, у вас прекрасное самочувствие и настроение, ведь всё случилось, как вы и хотели, да? Приговор оставляет вам жизнь, а в дальнейшем, возможно, получится и выйти на свободу?
– Мне дали пожизненное, – буркнула я.
– Ну вы же знаете, – продолжал инспектор, не теряя улыбки, – в нашей стране закон мягок к женщинам, амнистия, или что-то там ещё…
– Зачем вы пришли? Поиздеваться? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на него.
Инспектор помолчал и начал говорить теперь уже серьёзно:
– Вы, фройляйн, может быть, уже и не поверите, но я пришёл к вам с просьбой.
Я на эти дикие слова даже не сочла нужным реагировать.
Он опять помолчал, видимо, ожидая, что я спрошу, с какой именно просьбой он пришёл. Не дождётся!
– Так вот, – продолжил Дитрих, – мне бы хотелось, чтобы вы немного рассказали мне поподробней о своём детстве. О том, как вы общались со своими родителями, был ли кто-то, с кем вы были откровенны… Ваше дело вызвало у меня особый интерес, и вовсе не из-за жестокости вашего преступления. Я решил заняться темой «Взаимоотношения родителей и детей», и вопросом ответственности родителей за преступления детей. Возможно, даже напишу на эту тему статью, хотя наш император, как вам уже известно, запретил упоминать ваше имя в прессе. Но ведь можно обойтись и без имени.
– А что, проблемы с дочерью? – издевательски спросила я его.
Он не поддался на провокацию и ответил вполне спокойно:
– Да нет, знаете ли, сейчас как раз всё наладилось. Опосредовано вы стали катализатором улучшения наших отношений. Я заметил некоторые свои ошибки, да и Берта многое поняла. К тому же, время… А время в данном случае работает на нас – дети растут, умнеют…
Он разговаривал со мной так, как будто бы я была не преступница, приговорённая судом к пожизненному заключению, а какой-нибудь его товарищ по клубу.
– Мне кажется, я достаточно говорила с вами о своём детстве и своей семье во время следствия, вы вытащили из меня всё, что было нужно и не нужно.
– Ну, зачем же так, – мягко сказал Дитрих, склонив голову набок, – мне нужно от вас не то, что привело к преступлению, а просто какие-то факты, воспоминания, которые вам самой, возможно, покажутся несущественными. Вы всегда жили с родителями втроём?
– Да, мы трое, ещё обычно была прислуга… – машинально ответила я, – служанки менялись… Почему-то ни одна из них не задерживалась надолго. Хотя у моей матери вовсе не был вздорный характер, просто так получалось.
Не знаю, почему я ему отвечала. Может быть, по привычке, выработавшейся за время следствия. А может быть, потому что он был единственный человек за последнее время, который вообще пожелал со мной разговаривать.
И я начала рассказывать ему всё. О счастливом детстве до гимназии, об отношениях родителей, о том непонятном для меня периоде, когда мать потеряла второго ребёнка и стала ещё более строгой и сдержанной, о тётушке и двоюродных сёстрах, которые меня любили, а потом, как я считала, меня предали…
Инспектор иногда задавал наводящие вопросы. Но в целом, подстёгивать мой рассказ не требовалось, наоборот, я была рада выговориться. Я не пыталась чем-то объяснить своё поведение, или свернуть на кого-то свою вину. Я просто рассказывала всё, как было, и к концу своего рассказа уловила в глазах Дитриха сочувствие и понимание, а может быть, мне это только показалось. Как интересно всё оборачивается – враги оказываются друзьями, и наоборот…
– Спасибо, фройляйн Зигель, –проговорил Дитрих в конце разговора, вставая, – вы мне очень помогли.
– Получить поощрение от начальства и новое звание за мою поимку? – вернула я снова издевательский тон.
– Не поверите, но начальство не так уж ценит мои усилия, – мягко улыбнулся он, вытащил из кармана большое краснощёкое яблоко и водрузил его на середину стола, – возможно, мы ещё когда-нибудь встретимся.
– Да не дай бог, – вполголоса сказала я, но уже, скорее, по привычке, чем с искренним озлоблением.
О Ненаде я уже практически не думала. Вот исчез для меня этот человек – и всё. Хотя поначалу я опасалась тяжёлых мыслей о его предательстве. Нет, у меня не было к нему ни обиды, ни возмущения, ни… былой любви. Через несколько дней меня снова посадили в тюремную карету и куда-то повезли. Из разговоров конвойных я поняла, что меня везут в Триест, в специальную тюрьму для беременных и только что родивших женщин. Надо же, и такая есть в нашей империи.
Дорога была довольно долгой, и сейчас вспоминается мне, как чудесный сон. В этих южных краях уже вовсю цвели сады. По краям дороги поднимались тёмные строгие кипарисы. Я как будто пересекала рай, сидя в тюремной карете. Мои сопровождающие то и дело останавливались у придорожных ресторанчиков, чтобы пропустить стопочку вина. Я думаю, что при желании, я бы запросто могла от них улизнуть, когда они выводили меня в туалет, но желания этого уже не было, мой большой живот был лучше всяких кандалов. Наконец, мы прибыли в Триест. Тут я подумала, что лучше бы меня оставили в Инсбруке – там я, по крайней мере, была в камере одна. В огромном сводчатом помещении стоял гул от множества женских голосов, разговаривающих на разных языках и наречиях. Это же надо, сколько беременных и только что родивших женщин совершают в нашей стране преступления! Воровки, убийцы, мошенницы, итальянки, венгерки, цыганки в огромных количествах. Всё это гудело, шумело, ссорилось, периодически вспыхивали драки с выдиранием волос. Камер, как таковых, здесь не было. Мы все находились в огромном зале, где, постоянно куда-то спеша, бегали сёстры милосердия. Каждый день кто-то рожал. Дети находились в особых помещениях, но тем, кто только что родил, иногда их приносили кормить, а иногда и не приносили, я никак не могла понять, от чего это зависит.
Как я поняла, матери находились с детьми только полгода, а затем их переводили в какие-то другие тюрьмы, а детей отдавали в приют или родственникам. Рядом со мной находилась койка Каталин Таллаш. Это была настолько молчаливая заключённая, что в первые две недели я думала, что она немая. Однако однажды я заметила, как она довольно живо разговаривает с какой-то венгеркой, активно помогая себе жестами. Я подошла и незаметно прислушалась к их разговору. Венгерский язык я практически не знала, однако отдельные слова всё-таки были мне знакомы. Я услышала слово «Холод», «мороз», «быстро» и «правильно», сопровождаемые такой зверской мимикой, что мне даже стало немного страшно. Разговаривать о холоде в чудесную солнечную погоду начала мая мне казалось странным. Какой тут может быть мороз, и что правильно? Возможно, я неправильно перевела услышанное? Ради интереса я спросила после отбоя у своей соседки по-немецки:
– Тебе здесь не холодно?
На что она с удивлением ответила:
– Нет, а тебе?
Сказав «Да нет…», я сделала паузу, думая, что же говорить дальше, а затем произнесла:
– Я просто слышала, что ты недавно своей подруге говорила что-то про мороз, холод… вот, решила спросить…
– Да мало ли что я говорила. Не обращай внимания. То – другое.
Я снова почувствовала себя неловко, влезая в чужую жизнь. Вероятно, я была теперь для этой особы кем-то вроде Дитриха – навязчивым собеседником, пытающимся выудить из неё что-то, для чужих ушей не предназначенное.
Чуть помолчав снова, я, тем не менее, решилась, и спросила, постаравшись придать своим словам тон, как можно более будничный:
– За что сидишь?
Венгерка опустила глаза, глубоко задумавшись, а потом ответила:
– Да есть за что. За убийство.
Видимо, сама не желая ставить меня в неловкое положение, она всё же решилась продолжить разговор:
– Я убила этого ребёнка. Моего ребёнка. От того ублюдка. Его звали Ласло. Он был другом моего отца. Молодой, статный, с густыми чёрными усами, кажется, таких называют «красавец». На самом деле он был весь гнилой внутри. Я тогда ухаживала за свиньями, стояла ранняя весна, по краям двора ещё лежал снег, я поздним вечером увидела, что у свиней кончилась вода. Что делать, я взяла вёдра и пошла к колодцу. Мимо проезжал Ласло, он только что возвращался из города, купил себе новую лопату, чтобы копать огород. Он был чем-то явно раздосадован, да и, похоже, что выпил там, в городе. Завидев меня (а дома уже все спали к тому времени) он спрыгнул с лошади прямо к нам во двор, схватил меня и потащил в сарай. Там, среди свиней, всё это и произошло. Он от них ничем не отличался. Я ничего не рассказывала отцу. Однако, конечно, через некоторое время всё вскрылось. Отец тогда побил меня по-настоящему, прикладом ружья – он, помнится, вернулся с охоты. Сказал – делай что хочешь, а от ребёнка избавься. Я и сама была бы рада, ходила к бабке, а она сказала – не буду и всё. Мы были бедны, а одного только самогона и свиного окорока бабке не хватило. Что делать, я вынашивала этого ребёнка, терпела побои и унижения. Всё из-за него, из-за этой скотины! Наконец, наступил тот день. Дело было зимой. Метель выла по равнине. Я рожала в свинарнике, на стоге сена. Там где это всё началось, там это и закончилось. Родители к тому времени уже, конечно, решили оставить ребёнка себе. Думаю, отец никогда на самом деле не хотел, чтобы я его действительно убила. Тем более, когда он уже появился на свет… Мама, в общем-то, даже обрадовалась… Однако ночью я всё же вынесла его во двор и положила там. Выла вьюга, его воплей совершенно не было слышно. Я знала, что делаю всё правильно. Он умер очень быстро – я даже не поняла, когда это случилось, только даже когда вышла среди ночи – показалось, что калитка скрипит, вижу – а он уже лежит, рот раскрыл да смотрит на луну, жутко так смотрит… Никогда не забуду. Я занесла его в дом, представляю, как бы меня избил отец, если бы узнал, что это я этого ребёнка на мороз выставила. Да только на следующий день пришёл капеллан, записать ребёнка в метрическую книгу. А он был грамотный мужик, посмотрел, да и понял, что у того было обморожение. Он и забрал меня тогда с собой, да и привёз прямо в полицейский участок. Потом был суд, но только на суде открылось кровотечение – осложнение после родов. Мне плохо тогда стало, и решили меня отправить сюда, потому что здесь есть врачи для этих дел. Скоро меня отсюда переведут. Полгода, конечно, держать не станут. А ты здесь чего?
Мне было неловко говорить этой простой деревенской девчонке о том, что я сотворила, поэтому я уклончиво буркнула:
– Тоже за убийство. И меня тоже изнасиловали.
– Ты убила насильника? – спросила она понимающим тоном.
– Да, – кивнула я и замолчала.
Каталин посмотрела на меня с уважением и вздохнула, а затем кивнула на мой живот:
– Этого тоже убьёшь?
Я пробормотала:
– Да вот не знаю, как это сделать…
Почему-то мне не хотелось говорить ей, что я уже передумала убивать ребёнка.
– Здесь это сделать сложно, – сказала соседка, – но может быть, у тебя и получится.
Для неё всё было просто. Хотела бы я быть такой уверенной в себе и своих намерениях. Почему-то мне казалось, что до принятия окончательного решения ещё есть время. Я видела, как женщины рожают в этой тюрьме, и постепенно придумала себе программу действий, но роды пришли на две недели раньше, чем я планировала, и оказались для меня полной неожиданностью. Поэтому я ничего не успела сделать, чему, в общем-то, рада сейчас.
Выступления адвоката ничем не улучшили мнение обо мне у присяжных. Хотя, я думаю, и не ухудшили – куда уж хуже.
Единственным смягчающим обстоятельством в моём деле было изнасилование, и то, что действовала я после него в состоянии аффекта. Но, к сожалению, никаких свидетелей, которые бы могли доказать этот факт, не было. А насильника я убила собственными руками. Врач меня осматривал слишком поздно, чтобы доказать, что это было именно насилие. Единственное, что он мог сказать со всей определённостью – что я беременна, и что срок беременности относительно соответствует времени пожара. Но для присяжных этого было явно мало. Они уже сложили для себя образ злобного чудовища. Всё остальное не имело значения.
Поэтому обвинение прокурора все слушали с большим одобрением, некоторые даже, поддакивая, кивали головами.
Оглашение приговора откладывалось, несмотря на то, что присяжные вердикт вынесли довольно быстро: «виновна», хотя, какой тут мог быть ещё вердикт…
Этот тяжёлый день всё длился и длился… Я уже не понимала, наяву это или во сне… А может быть, это мне действительно снится? Вся моя жизнь? И я проснусь солнечным летним утром в деревенском доме своего дедушки? Кажется, я опять задремала… И вот, наконец, снова:
– Встать, суд идёт!
Судья вышел с ещё более презрительным и недовольным выражением лица, чем ранее. Началось оглашение приговора. Оно длилось, и длилось, и длилось… Как сквозь какую-то пелену я вдруг услышала резкий голос одного из присяжных:
– Господин судья, разрешите обвиняемой сесть, иначе она сейчас упадёт!
– Садитесь, обвиняемая, – быстро и так же презрительно бросил в мою сторону судья и продолжал монотонно читать приговор. Один из конвойных резко придавил меня к стулу, так как я ничего не соображала и продолжала стоять.
Наконец, эта пытка закончилась.
– Повезло тебе, – сказал конвойный.
– В чём? – неслышно спросила я его, поднимая на него глаза.
– Как это – в чём? – удивился конвойный, – ты что, глухая? Пузо твоё тебя спасло, да ещё то, что несовершеннолетняя. Жить будешь. Вставай давай, в тюрьму пошли.
Только оказавшись в привычной камере, я вдруг поняла, что сравнительно мягкий приговор, который оставлял меня в живых, воспринимаю с радостью. Много раз я себе уже говорила, что гораздо проще мне было бы умереть. Но вот поди ж ты… Какое, всё-таки, странное создание – человек, и как сильно в нём чувство самосохранения.
Более того, о своём ребёнке, который с этого дня начал проявлять себя очень активно, я думала уже без прежнего отвращения и ненависти.
Суд как будто бы опустил завесу за моим прошлым. Всё это давным-давно прошло. Осталась я, и остался мой ребёнок. Мы живём, и какая разница, что этому предшествовало.
Глава 46. Такие разные, такие похожие
Несколько дней я продолжала находиться в этой камере в Инсбруке. Никто ничего мне не говорил. Видимо, готовились документы для пересылки меня в какую-то другую тюрьму. Именно здесь меня посетил гость, которого я меньше всего могла ждать.
Как-то под вечер конвойный с лязгом открыл дверь в мою камеру, и буркнул, не глядя на меня:
– К вам посетитель!
Я давно заметила, что тюремные служащие стараются не смотреть мне в лицо. Порой это было даже забавно. Тюремщик вышел, и в неровном свете керосинового фонаря из коридора я увидела невысокую фигуру, одетую во всё чёрное. В мою камеру входил инспектор Дитрих. От неожиданности я резко упала на табуретку. Вот уж кого-кого, а его я никак не ждала.
Что ему ещё надо от меня? Следствие закончено, приговор вынесен, или он считает, что раздобыл какие-то новые обстоятельства в деле, и хочет это дело возобновить?
Дитрих непринуждённо опустился на край моей койки и улыбнулся:
– Добрый вечер, фройляйн Зигель, как я вижу, у вас всё в порядке… Надеюсь, у вас прекрасное самочувствие и настроение, ведь всё случилось, как вы и хотели, да? Приговор оставляет вам жизнь, а в дальнейшем, возможно, получится и выйти на свободу?
– Мне дали пожизненное, – буркнула я.
– Ну вы же знаете, – продолжал инспектор, не теряя улыбки, – в нашей стране закон мягок к женщинам, амнистия, или что-то там ещё…
– Зачем вы пришли? Поиздеваться? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на него.
Инспектор помолчал и начал говорить теперь уже серьёзно:
– Вы, фройляйн, может быть, уже и не поверите, но я пришёл к вам с просьбой.
Я на эти дикие слова даже не сочла нужным реагировать.
Он опять помолчал, видимо, ожидая, что я спрошу, с какой именно просьбой он пришёл. Не дождётся!
– Так вот, – продолжил Дитрих, – мне бы хотелось, чтобы вы немного рассказали мне поподробней о своём детстве. О том, как вы общались со своими родителями, был ли кто-то, с кем вы были откровенны… Ваше дело вызвало у меня особый интерес, и вовсе не из-за жестокости вашего преступления. Я решил заняться темой «Взаимоотношения родителей и детей», и вопросом ответственности родителей за преступления детей. Возможно, даже напишу на эту тему статью, хотя наш император, как вам уже известно, запретил упоминать ваше имя в прессе. Но ведь можно обойтись и без имени.
– А что, проблемы с дочерью? – издевательски спросила я его.
Он не поддался на провокацию и ответил вполне спокойно:
– Да нет, знаете ли, сейчас как раз всё наладилось. Опосредовано вы стали катализатором улучшения наших отношений. Я заметил некоторые свои ошибки, да и Берта многое поняла. К тому же, время… А время в данном случае работает на нас – дети растут, умнеют…
Он разговаривал со мной так, как будто бы я была не преступница, приговорённая судом к пожизненному заключению, а какой-нибудь его товарищ по клубу.
– Мне кажется, я достаточно говорила с вами о своём детстве и своей семье во время следствия, вы вытащили из меня всё, что было нужно и не нужно.
– Ну, зачем же так, – мягко сказал Дитрих, склонив голову набок, – мне нужно от вас не то, что привело к преступлению, а просто какие-то факты, воспоминания, которые вам самой, возможно, покажутся несущественными. Вы всегда жили с родителями втроём?
– Да, мы трое, ещё обычно была прислуга… – машинально ответила я, – служанки менялись… Почему-то ни одна из них не задерживалась надолго. Хотя у моей матери вовсе не был вздорный характер, просто так получалось.
Не знаю, почему я ему отвечала. Может быть, по привычке, выработавшейся за время следствия. А может быть, потому что он был единственный человек за последнее время, который вообще пожелал со мной разговаривать.
И я начала рассказывать ему всё. О счастливом детстве до гимназии, об отношениях родителей, о том непонятном для меня периоде, когда мать потеряла второго ребёнка и стала ещё более строгой и сдержанной, о тётушке и двоюродных сёстрах, которые меня любили, а потом, как я считала, меня предали…
Инспектор иногда задавал наводящие вопросы. Но в целом, подстёгивать мой рассказ не требовалось, наоборот, я была рада выговориться. Я не пыталась чем-то объяснить своё поведение, или свернуть на кого-то свою вину. Я просто рассказывала всё, как было, и к концу своего рассказа уловила в глазах Дитриха сочувствие и понимание, а может быть, мне это только показалось. Как интересно всё оборачивается – враги оказываются друзьями, и наоборот…
– Спасибо, фройляйн Зигель, –проговорил Дитрих в конце разговора, вставая, – вы мне очень помогли.
– Получить поощрение от начальства и новое звание за мою поимку? – вернула я снова издевательский тон.
– Не поверите, но начальство не так уж ценит мои усилия, – мягко улыбнулся он, вытащил из кармана большое краснощёкое яблоко и водрузил его на середину стола, – возможно, мы ещё когда-нибудь встретимся.
– Да не дай бог, – вполголоса сказала я, но уже, скорее, по привычке, чем с искренним озлоблением.
О Ненаде я уже практически не думала. Вот исчез для меня этот человек – и всё. Хотя поначалу я опасалась тяжёлых мыслей о его предательстве. Нет, у меня не было к нему ни обиды, ни возмущения, ни… былой любви. Через несколько дней меня снова посадили в тюремную карету и куда-то повезли. Из разговоров конвойных я поняла, что меня везут в Триест, в специальную тюрьму для беременных и только что родивших женщин. Надо же, и такая есть в нашей империи.
Дорога была довольно долгой, и сейчас вспоминается мне, как чудесный сон. В этих южных краях уже вовсю цвели сады. По краям дороги поднимались тёмные строгие кипарисы. Я как будто пересекала рай, сидя в тюремной карете. Мои сопровождающие то и дело останавливались у придорожных ресторанчиков, чтобы пропустить стопочку вина. Я думаю, что при желании, я бы запросто могла от них улизнуть, когда они выводили меня в туалет, но желания этого уже не было, мой большой живот был лучше всяких кандалов. Наконец, мы прибыли в Триест. Тут я подумала, что лучше бы меня оставили в Инсбруке – там я, по крайней мере, была в камере одна. В огромном сводчатом помещении стоял гул от множества женских голосов, разговаривающих на разных языках и наречиях. Это же надо, сколько беременных и только что родивших женщин совершают в нашей стране преступления! Воровки, убийцы, мошенницы, итальянки, венгерки, цыганки в огромных количествах. Всё это гудело, шумело, ссорилось, периодически вспыхивали драки с выдиранием волос. Камер, как таковых, здесь не было. Мы все находились в огромном зале, где, постоянно куда-то спеша, бегали сёстры милосердия. Каждый день кто-то рожал. Дети находились в особых помещениях, но тем, кто только что родил, иногда их приносили кормить, а иногда и не приносили, я никак не могла понять, от чего это зависит.
Как я поняла, матери находились с детьми только полгода, а затем их переводили в какие-то другие тюрьмы, а детей отдавали в приют или родственникам. Рядом со мной находилась койка Каталин Таллаш. Это была настолько молчаливая заключённая, что в первые две недели я думала, что она немая. Однако однажды я заметила, как она довольно живо разговаривает с какой-то венгеркой, активно помогая себе жестами. Я подошла и незаметно прислушалась к их разговору. Венгерский язык я практически не знала, однако отдельные слова всё-таки были мне знакомы. Я услышала слово «Холод», «мороз», «быстро» и «правильно», сопровождаемые такой зверской мимикой, что мне даже стало немного страшно. Разговаривать о холоде в чудесную солнечную погоду начала мая мне казалось странным. Какой тут может быть мороз, и что правильно? Возможно, я неправильно перевела услышанное? Ради интереса я спросила после отбоя у своей соседки по-немецки:
– Тебе здесь не холодно?
На что она с удивлением ответила:
– Нет, а тебе?
Сказав «Да нет…», я сделала паузу, думая, что же говорить дальше, а затем произнесла:
– Я просто слышала, что ты недавно своей подруге говорила что-то про мороз, холод… вот, решила спросить…
– Да мало ли что я говорила. Не обращай внимания. То – другое.
Я снова почувствовала себя неловко, влезая в чужую жизнь. Вероятно, я была теперь для этой особы кем-то вроде Дитриха – навязчивым собеседником, пытающимся выудить из неё что-то, для чужих ушей не предназначенное.
Чуть помолчав снова, я, тем не менее, решилась, и спросила, постаравшись придать своим словам тон, как можно более будничный:
– За что сидишь?
Венгерка опустила глаза, глубоко задумавшись, а потом ответила:
– Да есть за что. За убийство.
Видимо, сама не желая ставить меня в неловкое положение, она всё же решилась продолжить разговор:
– Я убила этого ребёнка. Моего ребёнка. От того ублюдка. Его звали Ласло. Он был другом моего отца. Молодой, статный, с густыми чёрными усами, кажется, таких называют «красавец». На самом деле он был весь гнилой внутри. Я тогда ухаживала за свиньями, стояла ранняя весна, по краям двора ещё лежал снег, я поздним вечером увидела, что у свиней кончилась вода. Что делать, я взяла вёдра и пошла к колодцу. Мимо проезжал Ласло, он только что возвращался из города, купил себе новую лопату, чтобы копать огород. Он был чем-то явно раздосадован, да и, похоже, что выпил там, в городе. Завидев меня (а дома уже все спали к тому времени) он спрыгнул с лошади прямо к нам во двор, схватил меня и потащил в сарай. Там, среди свиней, всё это и произошло. Он от них ничем не отличался. Я ничего не рассказывала отцу. Однако, конечно, через некоторое время всё вскрылось. Отец тогда побил меня по-настоящему, прикладом ружья – он, помнится, вернулся с охоты. Сказал – делай что хочешь, а от ребёнка избавься. Я и сама была бы рада, ходила к бабке, а она сказала – не буду и всё. Мы были бедны, а одного только самогона и свиного окорока бабке не хватило. Что делать, я вынашивала этого ребёнка, терпела побои и унижения. Всё из-за него, из-за этой скотины! Наконец, наступил тот день. Дело было зимой. Метель выла по равнине. Я рожала в свинарнике, на стоге сена. Там где это всё началось, там это и закончилось. Родители к тому времени уже, конечно, решили оставить ребёнка себе. Думаю, отец никогда на самом деле не хотел, чтобы я его действительно убила. Тем более, когда он уже появился на свет… Мама, в общем-то, даже обрадовалась… Однако ночью я всё же вынесла его во двор и положила там. Выла вьюга, его воплей совершенно не было слышно. Я знала, что делаю всё правильно. Он умер очень быстро – я даже не поняла, когда это случилось, только даже когда вышла среди ночи – показалось, что калитка скрипит, вижу – а он уже лежит, рот раскрыл да смотрит на луну, жутко так смотрит… Никогда не забуду. Я занесла его в дом, представляю, как бы меня избил отец, если бы узнал, что это я этого ребёнка на мороз выставила. Да только на следующий день пришёл капеллан, записать ребёнка в метрическую книгу. А он был грамотный мужик, посмотрел, да и понял, что у того было обморожение. Он и забрал меня тогда с собой, да и привёз прямо в полицейский участок. Потом был суд, но только на суде открылось кровотечение – осложнение после родов. Мне плохо тогда стало, и решили меня отправить сюда, потому что здесь есть врачи для этих дел. Скоро меня отсюда переведут. Полгода, конечно, держать не станут. А ты здесь чего?
Мне было неловко говорить этой простой деревенской девчонке о том, что я сотворила, поэтому я уклончиво буркнула:
– Тоже за убийство. И меня тоже изнасиловали.
– Ты убила насильника? – спросила она понимающим тоном.
– Да, – кивнула я и замолчала.
Каталин посмотрела на меня с уважением и вздохнула, а затем кивнула на мой живот:
– Этого тоже убьёшь?
Я пробормотала:
– Да вот не знаю, как это сделать…
Почему-то мне не хотелось говорить ей, что я уже передумала убивать ребёнка.
– Здесь это сделать сложно, – сказала соседка, – но может быть, у тебя и получится.
Для неё всё было просто. Хотела бы я быть такой уверенной в себе и своих намерениях. Почему-то мне казалось, что до принятия окончательного решения ещё есть время. Я видела, как женщины рожают в этой тюрьме, и постепенно придумала себе программу действий, но роды пришли на две недели раньше, чем я планировала, и оказались для меня полной неожиданностью. Поэтому я ничего не успела сделать, чему, в общем-то, рада сейчас.
