Когда я слушала этот рассказ, запоминать его мне не было никакой нужды. Помнится, назывался хинин, очень горячая вода и прыжки со стола на пол. Конечно, достать хинина в тюрьме было невозможно. Да и с горячей водой тут были явные проблемы. А вот стол в камере был. Порадовавшись тому, что пока сижу в одиночке, я взгромоздилась на стол и спрыгнула с него, стараясь попасть в середину комнаты. Продолжим упражнение дальше. Но на седьмом или восьмом прыжке дверь камеры распахнулась, и усатый надзиратель грубо крикнул мне:
– Ты что тут вытворяешь? В карцер захотела? Или смирительную рубашку надеть на тебя?
Дверь захлопнулась. Я сидела на холодном полу и лила злые слёзы.
После освидетельствования врача отношение ко мне изменилось. Не могу сказать, чтобы оно стало лучше. Но вся тюремная обслуга начала меня сторониться так, как будто бы я была заразна. В добавление к обычной похлёбке каждый день утром мне приносили стакан молока. А дело моё, между тем, шло к суду. Дитрих как будто потерял ко мне интерес.
Дни шли за днями. Я с ужасом ждала, когда у меня начнёт расти живот, представляя, как скоро стану такой же неповоротливой бочкой, как Инга. Но пока ничего такого не наблюдалось, я даже наоборот, как будто бы похудела. Примерно через месяц старый врач пришёл снова. К тому времени у меня накопилось к нему несколько вопросов. Несмотря на то, что в нашей школе была биология, я почти ничего не знала о естественных реакциях женского организма на беременность. Что ещё раз говорит о никчемности нашего женского образования. Впрочем, не буду об этом сейчас.
– Я интересовался вашим делом, – тихо и медленно произнёс старый еврей, – не мне вас судить, но объяснить ваше поведение я могу только временным помрачением рассудка после совершённого акта насилия. Я советую вам довести до сведения адвоката моё мнение. К сожалению, я не могу встречаться с вашим адвокатом, консультировать его будет другой медик. Кто у вас адвокат?
– Да есть какой-то… – сказала я, – не помню, как его зовут. Молодой совсем, весь в прыщах. Похоже, он меня боится, – я хохотнула.
– Суд будет не скоро, – сказал врач, – вы знаете, сколько томов в вашем деле?
– Не знаю, – ответила я, – думаю, что много.
А потом решилась, и тихо проговорила:
– Могу ли я вас кое-о-чём попросить?
– Я вас слушаю! – старик вскинул на меня свои огромные чёрные глаза, и мне показалось, что в них сосредоточена вся печаль мира.
– Я не хочу этого ребёнка… Этот ребёнок не должен остаться в живых. Оно чудовище. От насильника. Он не достоин жизни. Не могли бы вы мне дать что-нибудь, что бы вызвало выкидыш?
Старик отшатнулся и по-бабьи всплеснул своими длинными руками.
– Вы соображаете, о чём вы меня просите? Я врач, а не убийца! Врачебная клятва предполагает сохранение любой жизни. Не нам с вами судить, для чего приходит дитя на свет.
Я вздохнула и уставилась в угол.
Нет, помощи мне не будет ни от кого. Но я хотя бы попыталась. Старик быстро ушёл, а я снова полезла на стол и с маниакальным упорством начала прыгать с него на середину комнаты. Закончилось тем, что я подвернула ногу. Заглянувший в дверь охранник злорадно заметил, что лучше бы я сломала шею.
«Это действительно было бы лучше», подумала я.
В день суда ребёнок уже шевелился. Живот под платьем почти не выпирал. Только наклоняться, чтобы застегнуть башмаки, было труднее, чем обычно.
Накануне я в последний раз встретилась с Дитрихом.
– Ну, вот и дошли мы с вами до суда, – проговорил инспектор со своей обычной иезуитской улыбкой, – я думаю, присяжные сохранят вам жизнь, учитывая ваш возраст и ваше интересное положение.
Об интересном положении меня уже просветил мой адвокат. Он сообщил, что до рождения ребёнка я буду жить в любом случае, даже если присяжные проголосуют за смертную казнь, причём представил он мне это, как повод для великой радости. Также он мне сообщил, что в нашей стране смертную казнь женщинам назначают крайне редко, всего-то была пара случаев.
– Послезавтра вас повезут обратно в Инсбрук, - продолжал Дитрих. - Вы предстанете перед судом присяжных, состоящим из ваших сограждан, и вполне возможно, среди них окажутся ваши соседи и знакомые. Но если вы надеетесь на всеобщее внимание горожан, можете успокоиться. Славы великой преступницы двадцатого столетия вам не снискать. Дело дошло до императора. И он высочайшим указом повелел провести закрытый суд, без всякой публики, без газетчиков, без художников, если вы надеялись, что об этом деле будут писать, то этого не будет. Конечно, ничего нельзя сделать со статьями, которые вышли раньше, они разошлись по людям, но наш народ обладает короткой памятью, пройдёт пара десятков лет, вы будете гнить в тюрьме, а никто в стране уже и не вспомнит, кто такая Анна Зигель.
– Неужели вы думаете, что меня это заботит? – спросила я, глядя исподлобья на инспектора.
– Я думаю, что вы, как все в корне испорченные преступные натуры, кроме мести, жаждете и славы, – ответил он.
Через столько месяцев, допросов, унизительных копаний в моей душе и биографии, невероятных предположений, «душеспасительных бесед» он так ничего и не понял!
– Как вы можете что-то считать!? – закричала я, – тоже мне, психолог, весь город был в курсе ваших отношений с собственными детьми! Вы что, думаете, они лучше меня? Они точно такие же. Вы все точно такие же. Каждое поколение хуже предыдущего получается. Ваше следствие гнилое, и ваше общество гнилое, и ваша страна гнилая, и ваш император, который издаёт гнилые указы, прячет сор под ковёр, тоже весь прогнил насквозь, и скоро его не будет, и страны вашей не будет!
– Да как ты смеешь, мерзавка! – тонким голосом закричал Дитрих, вскакивая на ноги, – безнравственная бессовестная малолетняя уголовница, ты, носящая в своём чреве такого же ублюдка, которому теперь суждено вырасти в приюте, и у него нет ни малейших шансов, что его возьмут в семью, потому что все будут знать, несмотря ни на что, чей он сын.
Слёзы побежали градом по моим щекам. Я затряслась и обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.
Дитрих ещё что-то кричал. Таким я его раньше не видела.
Буквально впечатавшись головой в стену, я попыталась как-то унять душившие меня рыдания. Это уже перешло в истерику, и я, чувствуя себя раздавленной, теперь уже ничего не таила:
- Вы довольны?! Молодец, ничего не скажешь... Из своего бы глаза бревно вынул сперва! Вы... Вы пиявка, вот вы кто! И ваши дети будут такими же!.. Знайте же: однажды и ваша дочь окажется на моём месте! И поделом!
Я, наверное, ещё несколько минут изрыгала проклятия в адрес инспектора, привлекая тем самым внимание конвойных. Я заметила, что с лица Дитриха сползла ехидная ухмылочка. Напротив - он выглядел озадаченным. А когда я уже закончила свой монолог, он медленно встал и, подойдя к двери, произнёс:
- Жизнь тебе пусть наказанием будет.
Увидел ли он себя со стороны? Или просто был измотан долгой беседой? Не знаю, но я точно помню, что выходил он, как выжатый лимон. Никогда прежде я его таким не видела.
Тюремная карета, дрожа и подскакивая на ухабах, медленно ползла в гору. Хотя был конец марта, ещё было очень холодно, по краям дороги лежал снег. Сквозь зарешёченные окна я с жадностью смотрела на высокое мартовское небо. По бокам от меня сидели два высоких молчаливых конвойных. На стоянке один из них зашёл в придорожный ресторанчик и принёс мне чашку горячего бульона. Сам он, видимо, опрокинул стаканчик шнапса, так как его потянуло на разговоры.
– А что, вам с детства хотелось убивать людей? – спрашивал он с крестьянским простодушием.
– Да, вот прям с самых малых лет, – сказала я как можно более серьёзно.
Он вздрогнул и замолчал.
Здание городского суда было оцеплено. Меня быстро провели по длинному коридору, причём сказали надвинуть на голову капюшон накидки. За этим капюшоном я почти ничего не видела, кроме пола под своими ногами.
Потом начался суд. Видимо, тем, кто готовил это заседание, пришлось немало потрудиться, чтобы в нашем небольшом городе найти на роль присяжных заседателей двенадцать граждан, не имеющих абсолютно никакого отношения ни к моей семье, ни к семьям моих жертв. Я окинула взглядом всю дюжину. Знакомых лиц среди них не было. Зря Дитрих иронизировал по этому поводу, никого из присяжных я узнать не могла. Скамьи для публики были действительно пусты.
Справа перед скамьями присяжных стоял маленький столик секретаря. За барьером рядом со мной сидел мой перепуганный молодой адвокат. Напротив него – серьёзный седой прокурор с непроницаемым лицом. А посередине, под портретом императора – судья Вебер, презрительно оттопыривший толстые губы. Я знала этого человека. Однажды я даже была с родителями на приёме, где старый судья произносил какую-то речь о важности воинской службы, о благонадёжности, о долге, чести и тому подобных мало интересовавших меня вещах. Тогда мне было лет двенадцать. С тех пор судья ни капельки не изменился.
Ждать какого-то снисхождения с его стороны мне явно не приходилось. Ни судья, ни прокурор не смотрели в мою сторону. Зато присяжные разглядывали меня во все глаза, как хищника в зоопарке.
Секретарь встал и объявил начало процесса. После стандартных вопросов, на которые я старалась отвечать как можно твёрже и спокойнее, начали оглашать материалы следствия.
Поначалу я слушала очень внимательно. Некоторые обстоятельства были для меня новостью, так, например, я узнала, что регулярно употребляю наркотические вещества, а также проявляю агрессию с самого начала обучения в гимназии. Однако с течением времени я начала отвлекаться. Речь прокурора всё текла и текла, оглашались особые обстоятельства, подробно рассказывалось о действии всех моих жертв перед трагедией, в зале было очень душно, так как установленная в углу железная печка сильно дымила, не добавляли свежести воздуху и две большие люстры со стеариновыми свечами. Окна были закрыты ставнями, видимо, местное начальство слова «закрытый процесс» восприняло буквально. К окончанию первого дня заседания я задремала. Очнувшись, поняла, что обвинение ещё не огласили полностью. Судья объявил перерыв до десяти утра следующего дня. Меня отвезли в местный полицейский участок, в камеру предварительного заключения, которая уже была мне хорошо знакома. По всему ходу движения кареты улицы были плотно набиты народом, и полицейские с трудом сдерживали рвущуюся ко мне толпу.
На следующий день в десять часов заседание продолжили только для того, чтобы полностью огласить обвинение. А затем снова перенесли его на следующий день, когда, наконец, должно было состояться рассмотрение дела по существу.
— Подсудимая, встаньте!
Судья говорил казённым безэмоциональным голосом, как будто и не знал, в чём меня обвиняют. Я и сама делала вид, что ничего не происходит. Заранее приготовившись слушать в свой адрес тонны проклятий, я просто старалась хоть немного абстрагироваться от реальности.
— Ваше отношение к обвинению?
— Полностью признаю, — ответила я, чувствуя себя неуютно от взгляда судьи.
— Вы будете давать показания?
— Там всё уже записано. Мне нечего добавить, — пробормотала я.
Есть ли смысл мне давать показания, если сейчас я столько нового про себя услышу? Окажется ещё, что я — пироманка, что это я изобрела динамит, и что я чуть ли не открыла новый десяток элементов в таблице Менделеева, с самого детства стремясь стать убийцей! Горькая усмешка скользнула у меня по лицу, и я, получив разрешение, села обратно.
— Ешьте, ешьте меня, черти, хоть с костями! — бурчала я, — главное — не подавитесь, а то опять же я буду виновата, что не в то горло полезла!
Почему-то я не боялась расспросов ни от прокурора, ни от судьи, но дрожала от одной мысли о том, что, возможно, мне снова предстоит увидеть Бекермайера или, хуже, Дитриха.
Я молчала всё время процесса. Поначалу допрашивали потерпевших. Одной из первых была Симона Кауффельдт. Она отделалась сломанной ногой, которая уже срослась. То и дело Симона опускала глаза, её голос звучал приглушённо, я видела, что она доставала платок, утирая слёзы. В её душе пожар оставил неизгладимый след. Кажется, ничего уже не осталось от неё прежней — той восторженной болтливой заучки. Поначалу она мне нравилась, но господи, какая же она слабохарактерная! Как легко её под себя подмять! Такая, наверное, мечта для любого оболтуса, которому главное, чтобы жена не мешала ему особенно и не говорила слово поперёк. Хотя я, узнав некоторые подробности из жизни её отца, особенно о том, как он вдруг стал полноценным владельцем ресторана, я ничему не удивляюсь: Симона очень походила на свою тётю, которую любящий братец сосватал Эрвину Рихтеру, прежнему владельцу кафетерия. Да, фрау Рихтер получила свою долю, но не думаю, что для неё было в радость жить с мужем, на почве хронического алкоголизма тронувшегося умом. Представив, что и будущий муж Симоны будет таким, я про себя горестно усмехнулась. Да, не позавидуешь нашей заучке. Как там её назвал Ненад… Чахоточная, точно!
— Что ещё вы можете сказать по существу? — сухо спросил прокурор.
Симона замерла и, после полуминутной паузы, впервые посмотрела в мою сторону и негромко спросила:
— Анна, ты хотя бы прощения попросить не хочешь?
Я лишь мотнула головой и посмотрела на Симону. Кажется, та немного растерялась и опустила глаза, не выдержав моего взгляда. Получив разрешение сесть, она вернулась на своё место, рядом с отцом. Ресторатор то и дело смотрел на меня одновременно осуждающе и с недоумением — он-то думал, что хорошо меня знает… Да, вряд ли бы он поверил, что тихая и забитая дылда вроде меня решилась бы на такое омерзительное (чего уж таить) преступление.
На секунду я посмотрела в зал, где в первых двух рядах, при остальных пустых, сидели родственники пострадавших. Передо мной замелькала целая череда портретов в траурных рамках. В том пожаре погибли как дети, так и взрослые и примерно треть из всех — мои одноклассницы. Буквально инстинктивно мой взгляд зацепился за портрет Марен Кюрст. Я вспомнила, какой она была в первый день нашей встречи. Она показалась мне вполне милой девочкой, дружелюбной и явно предрасположенной ко мне. И если бы она не попала под влияние этой дряни Майер… Признаться, её не жалко абсолютно — заслужила такую участь, если даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт) и то пострадала от неё. Я ещё полминуты водила глазами по залу и вдруг остолбенела: передо мной мелькнуло лицо Герды. На фото она выглядела как-то неуверенно, не улыбалась даже… Такой же она была и при жизни. У меня начала кружиться голова, я вспомнила её отчаянный крик тогда, прежде чем я выбежала из горящего здания. Как громко и отчаянно кричала эта бедолага!
Рядом врачи откачивали того самого парня, Ройля, вытащившего многих людей из огня, но, увы, слишком поздно. Представляю, сколько его пришлось потом приводить в чувство — даже в такой какофонии звуков я слышала его истерические причитания. Какой-то полицейский даже окатил его водой, чтобы тот пришёл в себя, но всё равно, Матс не мог связать пару слов. Мне казалось тогда, что он меня видел, когда я выбегала из здания. К счастью, Матс не разглядел моего лица, и я ещё три дня оставалась неразоблачённой.
– Ты что тут вытворяешь? В карцер захотела? Или смирительную рубашку надеть на тебя?
Дверь захлопнулась. Я сидела на холодном полу и лила злые слёзы.
После освидетельствования врача отношение ко мне изменилось. Не могу сказать, чтобы оно стало лучше. Но вся тюремная обслуга начала меня сторониться так, как будто бы я была заразна. В добавление к обычной похлёбке каждый день утром мне приносили стакан молока. А дело моё, между тем, шло к суду. Дитрих как будто потерял ко мне интерес.
Дни шли за днями. Я с ужасом ждала, когда у меня начнёт расти живот, представляя, как скоро стану такой же неповоротливой бочкой, как Инга. Но пока ничего такого не наблюдалось, я даже наоборот, как будто бы похудела. Примерно через месяц старый врач пришёл снова. К тому времени у меня накопилось к нему несколько вопросов. Несмотря на то, что в нашей школе была биология, я почти ничего не знала о естественных реакциях женского организма на беременность. Что ещё раз говорит о никчемности нашего женского образования. Впрочем, не буду об этом сейчас.
– Я интересовался вашим делом, – тихо и медленно произнёс старый еврей, – не мне вас судить, но объяснить ваше поведение я могу только временным помрачением рассудка после совершённого акта насилия. Я советую вам довести до сведения адвоката моё мнение. К сожалению, я не могу встречаться с вашим адвокатом, консультировать его будет другой медик. Кто у вас адвокат?
– Да есть какой-то… – сказала я, – не помню, как его зовут. Молодой совсем, весь в прыщах. Похоже, он меня боится, – я хохотнула.
– Суд будет не скоро, – сказал врач, – вы знаете, сколько томов в вашем деле?
– Не знаю, – ответила я, – думаю, что много.
А потом решилась, и тихо проговорила:
– Могу ли я вас кое-о-чём попросить?
– Я вас слушаю! – старик вскинул на меня свои огромные чёрные глаза, и мне показалось, что в них сосредоточена вся печаль мира.
– Я не хочу этого ребёнка… Этот ребёнок не должен остаться в живых. Оно чудовище. От насильника. Он не достоин жизни. Не могли бы вы мне дать что-нибудь, что бы вызвало выкидыш?
Старик отшатнулся и по-бабьи всплеснул своими длинными руками.
– Вы соображаете, о чём вы меня просите? Я врач, а не убийца! Врачебная клятва предполагает сохранение любой жизни. Не нам с вами судить, для чего приходит дитя на свет.
Я вздохнула и уставилась в угол.
Нет, помощи мне не будет ни от кого. Но я хотя бы попыталась. Старик быстро ушёл, а я снова полезла на стол и с маниакальным упорством начала прыгать с него на середину комнаты. Закончилось тем, что я подвернула ногу. Заглянувший в дверь охранник злорадно заметил, что лучше бы я сломала шею.
«Это действительно было бы лучше», подумала я.
В день суда ребёнок уже шевелился. Живот под платьем почти не выпирал. Только наклоняться, чтобы застегнуть башмаки, было труднее, чем обычно.
Накануне я в последний раз встретилась с Дитрихом.
– Ну, вот и дошли мы с вами до суда, – проговорил инспектор со своей обычной иезуитской улыбкой, – я думаю, присяжные сохранят вам жизнь, учитывая ваш возраст и ваше интересное положение.
Об интересном положении меня уже просветил мой адвокат. Он сообщил, что до рождения ребёнка я буду жить в любом случае, даже если присяжные проголосуют за смертную казнь, причём представил он мне это, как повод для великой радости. Также он мне сообщил, что в нашей стране смертную казнь женщинам назначают крайне редко, всего-то была пара случаев.
– Послезавтра вас повезут обратно в Инсбрук, - продолжал Дитрих. - Вы предстанете перед судом присяжных, состоящим из ваших сограждан, и вполне возможно, среди них окажутся ваши соседи и знакомые. Но если вы надеетесь на всеобщее внимание горожан, можете успокоиться. Славы великой преступницы двадцатого столетия вам не снискать. Дело дошло до императора. И он высочайшим указом повелел провести закрытый суд, без всякой публики, без газетчиков, без художников, если вы надеялись, что об этом деле будут писать, то этого не будет. Конечно, ничего нельзя сделать со статьями, которые вышли раньше, они разошлись по людям, но наш народ обладает короткой памятью, пройдёт пара десятков лет, вы будете гнить в тюрьме, а никто в стране уже и не вспомнит, кто такая Анна Зигель.
– Неужели вы думаете, что меня это заботит? – спросила я, глядя исподлобья на инспектора.
– Я думаю, что вы, как все в корне испорченные преступные натуры, кроме мести, жаждете и славы, – ответил он.
Через столько месяцев, допросов, унизительных копаний в моей душе и биографии, невероятных предположений, «душеспасительных бесед» он так ничего и не понял!
– Как вы можете что-то считать!? – закричала я, – тоже мне, психолог, весь город был в курсе ваших отношений с собственными детьми! Вы что, думаете, они лучше меня? Они точно такие же. Вы все точно такие же. Каждое поколение хуже предыдущего получается. Ваше следствие гнилое, и ваше общество гнилое, и ваша страна гнилая, и ваш император, который издаёт гнилые указы, прячет сор под ковёр, тоже весь прогнил насквозь, и скоро его не будет, и страны вашей не будет!
– Да как ты смеешь, мерзавка! – тонким голосом закричал Дитрих, вскакивая на ноги, – безнравственная бессовестная малолетняя уголовница, ты, носящая в своём чреве такого же ублюдка, которому теперь суждено вырасти в приюте, и у него нет ни малейших шансов, что его возьмут в семью, потому что все будут знать, несмотря ни на что, чей он сын.
Слёзы побежали градом по моим щекам. Я затряслась и обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.
Дитрих ещё что-то кричал. Таким я его раньше не видела.
Буквально впечатавшись головой в стену, я попыталась как-то унять душившие меня рыдания. Это уже перешло в истерику, и я, чувствуя себя раздавленной, теперь уже ничего не таила:
- Вы довольны?! Молодец, ничего не скажешь... Из своего бы глаза бревно вынул сперва! Вы... Вы пиявка, вот вы кто! И ваши дети будут такими же!.. Знайте же: однажды и ваша дочь окажется на моём месте! И поделом!
Я, наверное, ещё несколько минут изрыгала проклятия в адрес инспектора, привлекая тем самым внимание конвойных. Я заметила, что с лица Дитриха сползла ехидная ухмылочка. Напротив - он выглядел озадаченным. А когда я уже закончила свой монолог, он медленно встал и, подойдя к двери, произнёс:
- Жизнь тебе пусть наказанием будет.
Увидел ли он себя со стороны? Или просто был измотан долгой беседой? Не знаю, но я точно помню, что выходил он, как выжатый лимон. Никогда прежде я его таким не видела.
Тюремная карета, дрожа и подскакивая на ухабах, медленно ползла в гору. Хотя был конец марта, ещё было очень холодно, по краям дороги лежал снег. Сквозь зарешёченные окна я с жадностью смотрела на высокое мартовское небо. По бокам от меня сидели два высоких молчаливых конвойных. На стоянке один из них зашёл в придорожный ресторанчик и принёс мне чашку горячего бульона. Сам он, видимо, опрокинул стаканчик шнапса, так как его потянуло на разговоры.
– А что, вам с детства хотелось убивать людей? – спрашивал он с крестьянским простодушием.
– Да, вот прям с самых малых лет, – сказала я как можно более серьёзно.
Он вздрогнул и замолчал.
Глава 45. Суд
Здание городского суда было оцеплено. Меня быстро провели по длинному коридору, причём сказали надвинуть на голову капюшон накидки. За этим капюшоном я почти ничего не видела, кроме пола под своими ногами.
Потом начался суд. Видимо, тем, кто готовил это заседание, пришлось немало потрудиться, чтобы в нашем небольшом городе найти на роль присяжных заседателей двенадцать граждан, не имеющих абсолютно никакого отношения ни к моей семье, ни к семьям моих жертв. Я окинула взглядом всю дюжину. Знакомых лиц среди них не было. Зря Дитрих иронизировал по этому поводу, никого из присяжных я узнать не могла. Скамьи для публики были действительно пусты.
Справа перед скамьями присяжных стоял маленький столик секретаря. За барьером рядом со мной сидел мой перепуганный молодой адвокат. Напротив него – серьёзный седой прокурор с непроницаемым лицом. А посередине, под портретом императора – судья Вебер, презрительно оттопыривший толстые губы. Я знала этого человека. Однажды я даже была с родителями на приёме, где старый судья произносил какую-то речь о важности воинской службы, о благонадёжности, о долге, чести и тому подобных мало интересовавших меня вещах. Тогда мне было лет двенадцать. С тех пор судья ни капельки не изменился.
Ждать какого-то снисхождения с его стороны мне явно не приходилось. Ни судья, ни прокурор не смотрели в мою сторону. Зато присяжные разглядывали меня во все глаза, как хищника в зоопарке.
Секретарь встал и объявил начало процесса. После стандартных вопросов, на которые я старалась отвечать как можно твёрже и спокойнее, начали оглашать материалы следствия.
Поначалу я слушала очень внимательно. Некоторые обстоятельства были для меня новостью, так, например, я узнала, что регулярно употребляю наркотические вещества, а также проявляю агрессию с самого начала обучения в гимназии. Однако с течением времени я начала отвлекаться. Речь прокурора всё текла и текла, оглашались особые обстоятельства, подробно рассказывалось о действии всех моих жертв перед трагедией, в зале было очень душно, так как установленная в углу железная печка сильно дымила, не добавляли свежести воздуху и две большие люстры со стеариновыми свечами. Окна были закрыты ставнями, видимо, местное начальство слова «закрытый процесс» восприняло буквально. К окончанию первого дня заседания я задремала. Очнувшись, поняла, что обвинение ещё не огласили полностью. Судья объявил перерыв до десяти утра следующего дня. Меня отвезли в местный полицейский участок, в камеру предварительного заключения, которая уже была мне хорошо знакома. По всему ходу движения кареты улицы были плотно набиты народом, и полицейские с трудом сдерживали рвущуюся ко мне толпу.
На следующий день в десять часов заседание продолжили только для того, чтобы полностью огласить обвинение. А затем снова перенесли его на следующий день, когда, наконец, должно было состояться рассмотрение дела по существу.
— Подсудимая, встаньте!
Судья говорил казённым безэмоциональным голосом, как будто и не знал, в чём меня обвиняют. Я и сама делала вид, что ничего не происходит. Заранее приготовившись слушать в свой адрес тонны проклятий, я просто старалась хоть немного абстрагироваться от реальности.
— Ваше отношение к обвинению?
— Полностью признаю, — ответила я, чувствуя себя неуютно от взгляда судьи.
— Вы будете давать показания?
— Там всё уже записано. Мне нечего добавить, — пробормотала я.
Есть ли смысл мне давать показания, если сейчас я столько нового про себя услышу? Окажется ещё, что я — пироманка, что это я изобрела динамит, и что я чуть ли не открыла новый десяток элементов в таблице Менделеева, с самого детства стремясь стать убийцей! Горькая усмешка скользнула у меня по лицу, и я, получив разрешение, села обратно.
— Ешьте, ешьте меня, черти, хоть с костями! — бурчала я, — главное — не подавитесь, а то опять же я буду виновата, что не в то горло полезла!
Почему-то я не боялась расспросов ни от прокурора, ни от судьи, но дрожала от одной мысли о том, что, возможно, мне снова предстоит увидеть Бекермайера или, хуже, Дитриха.
Я молчала всё время процесса. Поначалу допрашивали потерпевших. Одной из первых была Симона Кауффельдт. Она отделалась сломанной ногой, которая уже срослась. То и дело Симона опускала глаза, её голос звучал приглушённо, я видела, что она доставала платок, утирая слёзы. В её душе пожар оставил неизгладимый след. Кажется, ничего уже не осталось от неё прежней — той восторженной болтливой заучки. Поначалу она мне нравилась, но господи, какая же она слабохарактерная! Как легко её под себя подмять! Такая, наверное, мечта для любого оболтуса, которому главное, чтобы жена не мешала ему особенно и не говорила слово поперёк. Хотя я, узнав некоторые подробности из жизни её отца, особенно о том, как он вдруг стал полноценным владельцем ресторана, я ничему не удивляюсь: Симона очень походила на свою тётю, которую любящий братец сосватал Эрвину Рихтеру, прежнему владельцу кафетерия. Да, фрау Рихтер получила свою долю, но не думаю, что для неё было в радость жить с мужем, на почве хронического алкоголизма тронувшегося умом. Представив, что и будущий муж Симоны будет таким, я про себя горестно усмехнулась. Да, не позавидуешь нашей заучке. Как там её назвал Ненад… Чахоточная, точно!
— Что ещё вы можете сказать по существу? — сухо спросил прокурор.
Симона замерла и, после полуминутной паузы, впервые посмотрела в мою сторону и негромко спросила:
— Анна, ты хотя бы прощения попросить не хочешь?
Я лишь мотнула головой и посмотрела на Симону. Кажется, та немного растерялась и опустила глаза, не выдержав моего взгляда. Получив разрешение сесть, она вернулась на своё место, рядом с отцом. Ресторатор то и дело смотрел на меня одновременно осуждающе и с недоумением — он-то думал, что хорошо меня знает… Да, вряд ли бы он поверил, что тихая и забитая дылда вроде меня решилась бы на такое омерзительное (чего уж таить) преступление.
На секунду я посмотрела в зал, где в первых двух рядах, при остальных пустых, сидели родственники пострадавших. Передо мной замелькала целая череда портретов в траурных рамках. В том пожаре погибли как дети, так и взрослые и примерно треть из всех — мои одноклассницы. Буквально инстинктивно мой взгляд зацепился за портрет Марен Кюрст. Я вспомнила, какой она была в первый день нашей встречи. Она показалась мне вполне милой девочкой, дружелюбной и явно предрасположенной ко мне. И если бы она не попала под влияние этой дряни Майер… Признаться, её не жалко абсолютно — заслужила такую участь, если даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт) и то пострадала от неё. Я ещё полминуты водила глазами по залу и вдруг остолбенела: передо мной мелькнуло лицо Герды. На фото она выглядела как-то неуверенно, не улыбалась даже… Такой же она была и при жизни. У меня начала кружиться голова, я вспомнила её отчаянный крик тогда, прежде чем я выбежала из горящего здания. Как громко и отчаянно кричала эта бедолага!
Рядом врачи откачивали того самого парня, Ройля, вытащившего многих людей из огня, но, увы, слишком поздно. Представляю, сколько его пришлось потом приводить в чувство — даже в такой какофонии звуков я слышала его истерические причитания. Какой-то полицейский даже окатил его водой, чтобы тот пришёл в себя, но всё равно, Матс не мог связать пару слов. Мне казалось тогда, что он меня видел, когда я выбегала из здания. К счастью, Матс не разглядел моего лица, и я ещё три дня оставалась неразоблачённой.
