Ну что ж, есть другой вход.
Но, пройдя через двор, и подойдя к чёрному входу, я с удивлением увидела, что он закрыт. Такое бывало чрезвычайно редко, только в те дни, когда во двор привозили дрова. Бегающая по двору малышня мешала разгрузке. Видимо, и в этот день подводы с дровами приходили, их уже успели разгрузить, а дверь ещё не открыли.
Вздохнув, я вышла из двора и подошла к водосточной трубе.
Сумка висела через плечо на длинной лямке. Руки были свободными. Водосточная труба крепилась к стене довольно надёжными скобами. Взобраться по ним не составляло большого труда. Я подняла голову вверх, оценивая расстояние, и взялась за ближайшую скобу.
Скобы, которые внешне казались такими надёжными, на самом деле все шатались. Несколько раз за этот не слишком длинный подъём я прижималась к стене, обвив трубу руками и ногами, и ожидала падения. Потом, передохнув, двигалась дальше. Мне очень мешал дождевик, но снимать его я не собиралась. Это было единственное моё прикрытие от любопытных взглядов прохожих. Впрочем, прохожих здесь было немного, в конце улицы почтальон разговаривал с какими-то двумя женщинами, и никто из этих троих не смотрел вверх.
Достигнув второго этажа, я поставила ногу на выступ лепнины и немного отдышалась. Теперь предстояло самое трудное – отпустив трубу, дотянуться до окна, которое находилось на расстоянии полутора шагов. Кто-то может сказать, что это расстояние ничтожно, но попробовали бы вы преодолеть его, болтаясь на шаткой трубе в нескольких метрах от земли, имея на плечах неудобный длинный дождевик и сумку с двумя литровыми бутылями керосина.
Метроном в моей голове снова застучал. Я понимала, что должна закончить все этапы своего плана до трёх часов – до времени взрыва.
Стараясь не смотреть вниз, я поставила на выступ в стене и вторую ногу, изо всех сил молясь о том, чтобы каменный бортик не треснул и не обвалился. Одной рукой я продолжала держаться за трубу, а вторую протянула к подоконнику. Сумку с керосином я перекинула на грудь, чтобы она не тянула меня назад. Ручек на оконных рамах со стороны улицы, конечно, не было. Но в проёме окна рядом с рамой торчала короткая наклонная железная трубка, в которую во время больших праздников вставляли флаг. Я потрогала её кончиками пальцев. Железяка казалась довольно прочной, винты, которые её удерживали, давно заржавели, но, видимо, были достаточно толстыми. Я крепко взялась за железку левой рукой и толчком перенесла свой вес на правую ногу. Теперь надо было толкнуть раму окна. Я была почти уверена, что шпингалеты не задвинуты, так как во время большой перемены их обычно открывали для проветривания, а запирали уже после окончания уроков.
С ужасом я думала, что я буду делать, если окно всё-таки заперто. Для того, чтобы разбить стекло, мне понадобится резкое усилие, которое может откинуть меня назад. Впрочем, всё обошлось. Впиваясь пальцами в подоконник, я толкнула одетой в капюшон головой оконную раму, и окно распахнулось.
Свалившись плашмя на подоконник, я затянула в коридор сначала свою сумку, а потом спрыгнула на пол сама.
Руки и ноги у меня тряслись от напряжения, поэтому я была вынуждена пару минут посидеть на полу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Коридор был пуст.
Встав на нетвёрдые ноги, я направилась к кладовке, которую ещё раньше во время своей ночёвки в школе определила, как самое удобное место для поджога. Достав из сумки одну из бутылей, я начала с удовольствием поливать керосином старые скрученные трубочками карты, изъеденные мышами учебники и портреты немецких классиков с пририсованными чернилами усами. Сунув спичку в ворох всего этого, я полюбовалась, как маленький язычок огня скачет всё выше и выше, а затем плотно прикрыла дверь и поспешила по переходу второго этажа в противоположное крыло – в библиотеку. Спустившись туда, я увидела, что библиотекарши, как всегда во время урока, не было. Но здесь меня ждал неприятный сюрприз – в библиотеке сидел какой-то незнакомый мне господин в цилиндре и перелистывал подшивки газет. Быстро закрыв дверь, я прошла несколько шагов дальше по коридору и приоткрыла дверь подсобки, относящейся к кабинету биологии. Здесь я обильно полила керосином чучела птиц и потрёпанную временем лису. В этот момент прозвучал звонок с предпоследнего урока. Быстро чиркнув спичкой, я подожгла облезлый лисий хвост, прикрыла дверь и поспешила снова наверх.
Моей целью, прежде всего, были мои одноклассницы. Но именно на втором этаже мне попались эти несчастные Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Об их участи повторно распространяться не буду, всё уже было сказано.
Коридор заполнялся гулом голосов. Я искренне надеялась, что дым из подсобки ещё не распространился по всей школе. В туалете, по крайней мере, он ещё не ощущался.
Вот и звонок на урок. Голоса стихли. Выглянув из туалета, я увидела, что никого нет. Все разбежались по классам.
Во второй бутыли у меня ещё оставался примерно стакан керосина. Тоненькой струйкой я его разлила вдоль двери своего класса, дверь подпёрла шваброй, которую взяла в туалете, и чиркнула спичкой.
С конца коридора уже ощутимо тянуло дымом.
С чёрной лестницы слышались шаги и голоса. Я остановилась, вжавшись в нишу двери, готовая в ту же секунду рвануть от них в противоположную сторону, но тут увидела, что впереди небольшой группы взволнованных взрослых бежит мой обидчик, насильник Генрих. За ним еле поспевает его сухонький седенький дядя, который кричит ему на ходу:
– Проверь туалет! А мы в подсобку, кажется, горит там!
Сторож со своими спутниками скрылся за поворотом коридора, а Генрих, топоча огромными ножищами, рванул дверь туалета. Меня никто не заметил. Все они смотрели в другую сторону.
Нащупав в кармане револьвер, я в нерешительности стояла под дверью класса, из которого уже начали доноситься недоумевающе-тревожные голоса. А потом решительно отправилась обратно в туалет.
Я увидела, что Генрих, опустившись на корточки над убитой Евой Гюнст, рассматривает представшую перед ним картину с неподдельным изумлением. Видимо, до его неповоротливых мозгов произошедшее не доходило.
Я, не торопясь, вытащила револьвер, прижала дуло к его затылку, и испытывая сладострастное наслаждение, нажала на курок.
Я ни о чём не думала, кроме того, что, наконец, смогу за себя отомстить этому чудовищу. Даже не позаботилась о том, чтобы прикрыть лицо от крови и мозгов, которые брызнули в разные стороны. Впрочем, последствия выстрела были для меня новы и неожиданы. С моей стороны в черепе Генриха образовалась только маленькая обугленная дырочка, а вот его мерзкая физиономия выстрелом была полностью уничтожена. Брезгливо толкнув продолжавший сидеть на корточках труп, я снова вышла в коридор, который уже почти полностью заволокло дымом.
Те несколько человек, которые отправились в подсобку, метались по лестнице, как перепуганные куры. Как водится, достаточного запаса воды в гимназии не оказалось. Изо всех классов выбегали ученицы. Изо всех, кроме моего. Но понять это в такой толчее, в дыму и всеобщем смятении было невозможно. На подпиравшую дверь швабру, наверное, никто не обратил внимание, тем более, что вокруг двери класса вовсю полыхал огонь.
Расталкивая локтями учениц, я спешила на первый этаж по чёрной лестнице. Навстречу мне попался какой-то человек, который попытался схватить меня за руку. Как позже я узнала, это был лакей, который поджидал окончания уроков на первом этаже, хозяйка прислала его забрать из гимназии свою дочку. Я ударила этого человека ножом в шею, и сейчас раскаиваюсь в этом. Он мне ничего не сделал плохого. Просто попытался помешать моему движению. Хотя, не буду врать, что меня так уж гложет раскаяние. Честно говоря, за всё время после этих событий об этом человеке я не вспомнила ни разу.
Оказавшись внизу, я застала там настоящие Содом и Гоморру. Матери и служанки девочек рвались наверх, мужчины пытались их не пускать, ученицы выбегали из гимназии, теряя туфли.
Где-то вдалеке зазвонил пожарный колокол.
И в это время раздался взрыв. Старинное здание покачнулось, как будто бы присело, стена, отделяющая вестибюль от библиотеки, рухнула. Всё заволокло мелкой цементной пылью и клубами чёрного дыма. Все голоса как будто бы вмиг умолкли. Возможно, мне просто заложило уши. И в полной тишине я смотрела, как сквозь плотную стену пыли и дыма вдруг прорвались огромные красные языки огня.
Перед входом метались неузнаваемые фигуры людей– будто призраки. Постепенно звуки возвращались. Сквозь крики и стоны я слышала, как какой-то молодой парень усиленно расспрашивал выбегающих из боковых коридоров здания людей про свою сестру:
— Матильда… Где она?! Она живая?
Он был похож на сумасшедшего, то и дело причитал, да что там — плакал буквально навзрыд! Опалённый со всех сторон, он производил странное впечатление, и я никогда не забуду его взгляда… Мне казалось, он меня узнал… Позже из газет я выяснила, что его звали Маттиас Ройль, и это он спас многих учениц от смерти, за что его потом представили к награде.
Сквозь общий гул, треск огня и панические вопли я расслышала тонкий детский голосок:
– Пустите, пустите меня туда, там же Анна!
Я замолчала. Инспектор Дитрих смотрел на меня с внимательным сочувствием и спросил неожиданно мягко:
– Вы нашли её потом после пожара?
Глядя в пол, я ответила едва слышно:
– Да. Я узнала её по тому самому серебряному браслету с аметистами. А ещё потому, что среди обугленных трупов Герда была самой маленькой. Она не пошла в тот день домой вместе со всеми первоклассницами, так как решила подождать меня. Мы с ней уже несколько дней не виделись. Честно говоря, я и забыла про неё после встречи с Генрихом. Но она не забыла про меня. Она, считая, что я со своим классом ещё нахожусь на втором этаже, бросилась на помощь.
Я снова замолкла. Собственные слова, каждое из которых, как будто вбивало гвозди в крышку моего гроба, как ни странно, доставляли мне даже какое-то изощрённое удовольствие. Чем хуже, тем лучше. Но говорить дальше у меня не было сил.
— Вы ничего не сказали об убийстве фрау Вельзер и покушении на жизнь Ингрид Лауэр, — напомнил мне Дитрих.
Но тут инспектора позвали. Он вышел в коридор. Сперва я слышала, как он там с кем-то говорит вполголоса, но тут же срывается на крик:
— Где? Какой Задар? Ах, Задар… Да, похоже, это относится к нашему делу.
Я равнодушно смотрела в стену, неожиданная передышка в допросе меня не огорчала и не радовала. Все чувства во мне умерли.
— Кажется, на вашей совести, фройляйн, ещё одна жертва, — жёстко сказал инспектор, войдя обратно в камеру.
— Какая же? — я подняла на него глаза.
— Вчера на кладбище города Задара, на могиле своей матери, повесилась Милица Гранчар. В кармане её пальто нашли записку, в которой она берёт на себя ответственность за все совершённые вами преступления. Так же там находился обрывок письма, в котором подробно раскрывается план пожара. План этот несколько не соответствует тому, что случилось на самом деле. А вот почерк подозрительно напоминает ваш. Что вы на это скажете?
Я молчала.
— Сегодня вас посетит врач, — сообщил Дитрих, — на предмет освидетельствования в насилии.
Я вскочила:
— Это ещё зачем? Насилие было уже давно, что он может освидетельствовать?
— Таков порядок, — сухо сообщил инспектор, покидая камеру, — завтра я снова вас навещу. Впрочем, вы уже всё рассказали мне, не так ли?
К моим унижениям добавлялось ещё и это. Впрочем, вопросы к врачу у меня были. И касались они отнюдь не простуды, которую я заработала в сырой тюремной камере. С некоторых пор с моим организмом и правда происходили какие-то странные вещи, объяснений которым я самостоятельно найти не могла. Конечно, поговорить об этом лучше бы не с тюремным врачом, но тут уж выбирать не приходилось.
Втайне я лелеяла мысль о том, что у меня какая-то смертельная болезнь, которая быстро сведёт меня в могилу и избавит от всех мучений.
Я представляла себе реакцию Филиппа Гранчара на гибель дочери. Несчастному пьянице, наверное, тоже не жить. Рассмеявшись про себя горьким смехом, я подумала, что кладбище за моей спиной всё растёт. Интересно, как там Инга? Удалось ли ей сохранить своего ребёнка? Да и мать несчастной маленькой Герды. Какой смысл ей теперь оставаться на этом свете? Тогда я ещё не знала о самоубийстве моих родителей. Дитрих так и не известил меня об этом. Он всегда обходил тему родителей стороной, и лишь однажды признался, что их нет в живых.
Тюремный врач, явившийся ко мне на следующее утро, оказался худым пожилым евреем с пушистой седой шевелюрой и глубокими печальными глазами.
Едва услышав, что мне нужно будет пройти через это унижение, я сразу решила для себя, что врача к себе не подпущу. Ну не будут же они меня связывать. Однако при взгляде на этого человека у меня пропала вся моя непримиримая агрессивность, и через несколько минут я с удивлением осознала, что покорно и спокойно отвечаю на его вопросы.
Он не высказывал мне своего осуждения, не спрашивал, за что я сижу в тюрьме (хотя, думаю, был извещён об этом заранее). Он вообще ничего не спрашивал из того, что не касалось состояния моего здоровья. И как-то так получилось, что ему даже не пришлось уговаривать меня дать себя осмотреть. Затем, споласкивая длинные тонкие руки над погнутым железным тазом, он сказал тихо и спокойно:
– Да, беременность уже неплохая. Второй месяц на исходе.
Я сидела, как громом поражённая.
– Что неплохое?
– Беременны вы, в положении! Разве не знали об этом? – старик деликатно постучал в дверь камеры и сказал мне на прощанье, – вы бы не сидели на холодном полу, это может быть вредно для ребёнка.., – после чего вышел в коридор.
А я осталась с невозможной, с ног сшибающей новостью – беременна? Разве я могу быть беременна? Беременными бывают жёны толстых бюргеров или глупые девушки вроде Ингрид Лауэр, разве могу быть беременна я? В первые минуты до меня даже не дошло, что отцом ребёнка является насильник Генрих, хотя ни с кем другим интимных отношений у меня никогда не было. И только потом я осознала, что ношу в себе ребёнка этого ублюдка.
Почему моя мать, сделавшая всё для того, чтобы сохранить своего второго ребёнка, когда я была в первом классе, всё-таки потеряла его? А я, блуждая по лесам и долам, ночуя в холоде в оврагах, сидя в тюремной камере, сохранила в себе отродье Генриха! В момент осознания этого факта мне казалось, что вся несправедливость, которая существует в этом мире, обрушилась на меня.
Я продолжала сидеть на полу. Совет старого доктора звучал в ушах издевательством. Похоже, этому ребёнку ничего не вредно. Я изо всей силы ударила себя кулаком по животу. Потом стала вспоминать различные истории о беременности и родах, которые приходилось слышать ранее, урывками, намёками, так как в нашей семье считалось, что девочке негоже интересоваться такими темами.
Когда-то наша служанка разговаривала с соседкой и рассказывала о своей двоюродной сестре, проживающей в деревне. Эта несчастная женщина носила уже двенадцатого ребёнка. Денег в семье не было, муж ушёл на заработки в Вену, новый младенец ей был совершенно ни к чему. Она пыталась вытравить нежеланный плод самыми разными способами.
Но, пройдя через двор, и подойдя к чёрному входу, я с удивлением увидела, что он закрыт. Такое бывало чрезвычайно редко, только в те дни, когда во двор привозили дрова. Бегающая по двору малышня мешала разгрузке. Видимо, и в этот день подводы с дровами приходили, их уже успели разгрузить, а дверь ещё не открыли.
Вздохнув, я вышла из двора и подошла к водосточной трубе.
Сумка висела через плечо на длинной лямке. Руки были свободными. Водосточная труба крепилась к стене довольно надёжными скобами. Взобраться по ним не составляло большого труда. Я подняла голову вверх, оценивая расстояние, и взялась за ближайшую скобу.
Скобы, которые внешне казались такими надёжными, на самом деле все шатались. Несколько раз за этот не слишком длинный подъём я прижималась к стене, обвив трубу руками и ногами, и ожидала падения. Потом, передохнув, двигалась дальше. Мне очень мешал дождевик, но снимать его я не собиралась. Это было единственное моё прикрытие от любопытных взглядов прохожих. Впрочем, прохожих здесь было немного, в конце улицы почтальон разговаривал с какими-то двумя женщинами, и никто из этих троих не смотрел вверх.
Достигнув второго этажа, я поставила ногу на выступ лепнины и немного отдышалась. Теперь предстояло самое трудное – отпустив трубу, дотянуться до окна, которое находилось на расстоянии полутора шагов. Кто-то может сказать, что это расстояние ничтожно, но попробовали бы вы преодолеть его, болтаясь на шаткой трубе в нескольких метрах от земли, имея на плечах неудобный длинный дождевик и сумку с двумя литровыми бутылями керосина.
Метроном в моей голове снова застучал. Я понимала, что должна закончить все этапы своего плана до трёх часов – до времени взрыва.
Стараясь не смотреть вниз, я поставила на выступ в стене и вторую ногу, изо всех сил молясь о том, чтобы каменный бортик не треснул и не обвалился. Одной рукой я продолжала держаться за трубу, а вторую протянула к подоконнику. Сумку с керосином я перекинула на грудь, чтобы она не тянула меня назад. Ручек на оконных рамах со стороны улицы, конечно, не было. Но в проёме окна рядом с рамой торчала короткая наклонная железная трубка, в которую во время больших праздников вставляли флаг. Я потрогала её кончиками пальцев. Железяка казалась довольно прочной, винты, которые её удерживали, давно заржавели, но, видимо, были достаточно толстыми. Я крепко взялась за железку левой рукой и толчком перенесла свой вес на правую ногу. Теперь надо было толкнуть раму окна. Я была почти уверена, что шпингалеты не задвинуты, так как во время большой перемены их обычно открывали для проветривания, а запирали уже после окончания уроков.
С ужасом я думала, что я буду делать, если окно всё-таки заперто. Для того, чтобы разбить стекло, мне понадобится резкое усилие, которое может откинуть меня назад. Впрочем, всё обошлось. Впиваясь пальцами в подоконник, я толкнула одетой в капюшон головой оконную раму, и окно распахнулось.
Свалившись плашмя на подоконник, я затянула в коридор сначала свою сумку, а потом спрыгнула на пол сама.
Руки и ноги у меня тряслись от напряжения, поэтому я была вынуждена пару минут посидеть на полу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Коридор был пуст.
Встав на нетвёрдые ноги, я направилась к кладовке, которую ещё раньше во время своей ночёвки в школе определила, как самое удобное место для поджога. Достав из сумки одну из бутылей, я начала с удовольствием поливать керосином старые скрученные трубочками карты, изъеденные мышами учебники и портреты немецких классиков с пририсованными чернилами усами. Сунув спичку в ворох всего этого, я полюбовалась, как маленький язычок огня скачет всё выше и выше, а затем плотно прикрыла дверь и поспешила по переходу второго этажа в противоположное крыло – в библиотеку. Спустившись туда, я увидела, что библиотекарши, как всегда во время урока, не было. Но здесь меня ждал неприятный сюрприз – в библиотеке сидел какой-то незнакомый мне господин в цилиндре и перелистывал подшивки газет. Быстро закрыв дверь, я прошла несколько шагов дальше по коридору и приоткрыла дверь подсобки, относящейся к кабинету биологии. Здесь я обильно полила керосином чучела птиц и потрёпанную временем лису. В этот момент прозвучал звонок с предпоследнего урока. Быстро чиркнув спичкой, я подожгла облезлый лисий хвост, прикрыла дверь и поспешила снова наверх.
Моей целью, прежде всего, были мои одноклассницы. Но именно на втором этаже мне попались эти несчастные Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Об их участи повторно распространяться не буду, всё уже было сказано.
Коридор заполнялся гулом голосов. Я искренне надеялась, что дым из подсобки ещё не распространился по всей школе. В туалете, по крайней мере, он ещё не ощущался.
Вот и звонок на урок. Голоса стихли. Выглянув из туалета, я увидела, что никого нет. Все разбежались по классам.
Во второй бутыли у меня ещё оставался примерно стакан керосина. Тоненькой струйкой я его разлила вдоль двери своего класса, дверь подпёрла шваброй, которую взяла в туалете, и чиркнула спичкой.
С конца коридора уже ощутимо тянуло дымом.
С чёрной лестницы слышались шаги и голоса. Я остановилась, вжавшись в нишу двери, готовая в ту же секунду рвануть от них в противоположную сторону, но тут увидела, что впереди небольшой группы взволнованных взрослых бежит мой обидчик, насильник Генрих. За ним еле поспевает его сухонький седенький дядя, который кричит ему на ходу:
– Проверь туалет! А мы в подсобку, кажется, горит там!
Сторож со своими спутниками скрылся за поворотом коридора, а Генрих, топоча огромными ножищами, рванул дверь туалета. Меня никто не заметил. Все они смотрели в другую сторону.
Нащупав в кармане револьвер, я в нерешительности стояла под дверью класса, из которого уже начали доноситься недоумевающе-тревожные голоса. А потом решительно отправилась обратно в туалет.
Я увидела, что Генрих, опустившись на корточки над убитой Евой Гюнст, рассматривает представшую перед ним картину с неподдельным изумлением. Видимо, до его неповоротливых мозгов произошедшее не доходило.
Я, не торопясь, вытащила револьвер, прижала дуло к его затылку, и испытывая сладострастное наслаждение, нажала на курок.
Я ни о чём не думала, кроме того, что, наконец, смогу за себя отомстить этому чудовищу. Даже не позаботилась о том, чтобы прикрыть лицо от крови и мозгов, которые брызнули в разные стороны. Впрочем, последствия выстрела были для меня новы и неожиданы. С моей стороны в черепе Генриха образовалась только маленькая обугленная дырочка, а вот его мерзкая физиономия выстрелом была полностью уничтожена. Брезгливо толкнув продолжавший сидеть на корточках труп, я снова вышла в коридор, который уже почти полностью заволокло дымом.
Те несколько человек, которые отправились в подсобку, метались по лестнице, как перепуганные куры. Как водится, достаточного запаса воды в гимназии не оказалось. Изо всех классов выбегали ученицы. Изо всех, кроме моего. Но понять это в такой толчее, в дыму и всеобщем смятении было невозможно. На подпиравшую дверь швабру, наверное, никто не обратил внимание, тем более, что вокруг двери класса вовсю полыхал огонь.
Расталкивая локтями учениц, я спешила на первый этаж по чёрной лестнице. Навстречу мне попался какой-то человек, который попытался схватить меня за руку. Как позже я узнала, это был лакей, который поджидал окончания уроков на первом этаже, хозяйка прислала его забрать из гимназии свою дочку. Я ударила этого человека ножом в шею, и сейчас раскаиваюсь в этом. Он мне ничего не сделал плохого. Просто попытался помешать моему движению. Хотя, не буду врать, что меня так уж гложет раскаяние. Честно говоря, за всё время после этих событий об этом человеке я не вспомнила ни разу.
Оказавшись внизу, я застала там настоящие Содом и Гоморру. Матери и служанки девочек рвались наверх, мужчины пытались их не пускать, ученицы выбегали из гимназии, теряя туфли.
Где-то вдалеке зазвонил пожарный колокол.
И в это время раздался взрыв. Старинное здание покачнулось, как будто бы присело, стена, отделяющая вестибюль от библиотеки, рухнула. Всё заволокло мелкой цементной пылью и клубами чёрного дыма. Все голоса как будто бы вмиг умолкли. Возможно, мне просто заложило уши. И в полной тишине я смотрела, как сквозь плотную стену пыли и дыма вдруг прорвались огромные красные языки огня.
Перед входом метались неузнаваемые фигуры людей– будто призраки. Постепенно звуки возвращались. Сквозь крики и стоны я слышала, как какой-то молодой парень усиленно расспрашивал выбегающих из боковых коридоров здания людей про свою сестру:
— Матильда… Где она?! Она живая?
Он был похож на сумасшедшего, то и дело причитал, да что там — плакал буквально навзрыд! Опалённый со всех сторон, он производил странное впечатление, и я никогда не забуду его взгляда… Мне казалось, он меня узнал… Позже из газет я выяснила, что его звали Маттиас Ройль, и это он спас многих учениц от смерти, за что его потом представили к награде.
Сквозь общий гул, треск огня и панические вопли я расслышала тонкий детский голосок:
– Пустите, пустите меня туда, там же Анна!
Глава 44. Отродье
Я замолчала. Инспектор Дитрих смотрел на меня с внимательным сочувствием и спросил неожиданно мягко:
– Вы нашли её потом после пожара?
Глядя в пол, я ответила едва слышно:
– Да. Я узнала её по тому самому серебряному браслету с аметистами. А ещё потому, что среди обугленных трупов Герда была самой маленькой. Она не пошла в тот день домой вместе со всеми первоклассницами, так как решила подождать меня. Мы с ней уже несколько дней не виделись. Честно говоря, я и забыла про неё после встречи с Генрихом. Но она не забыла про меня. Она, считая, что я со своим классом ещё нахожусь на втором этаже, бросилась на помощь.
Я снова замолкла. Собственные слова, каждое из которых, как будто вбивало гвозди в крышку моего гроба, как ни странно, доставляли мне даже какое-то изощрённое удовольствие. Чем хуже, тем лучше. Но говорить дальше у меня не было сил.
— Вы ничего не сказали об убийстве фрау Вельзер и покушении на жизнь Ингрид Лауэр, — напомнил мне Дитрих.
Но тут инспектора позвали. Он вышел в коридор. Сперва я слышала, как он там с кем-то говорит вполголоса, но тут же срывается на крик:
— Где? Какой Задар? Ах, Задар… Да, похоже, это относится к нашему делу.
Я равнодушно смотрела в стену, неожиданная передышка в допросе меня не огорчала и не радовала. Все чувства во мне умерли.
— Кажется, на вашей совести, фройляйн, ещё одна жертва, — жёстко сказал инспектор, войдя обратно в камеру.
— Какая же? — я подняла на него глаза.
— Вчера на кладбище города Задара, на могиле своей матери, повесилась Милица Гранчар. В кармане её пальто нашли записку, в которой она берёт на себя ответственность за все совершённые вами преступления. Так же там находился обрывок письма, в котором подробно раскрывается план пожара. План этот несколько не соответствует тому, что случилось на самом деле. А вот почерк подозрительно напоминает ваш. Что вы на это скажете?
Я молчала.
— Сегодня вас посетит врач, — сообщил Дитрих, — на предмет освидетельствования в насилии.
Я вскочила:
— Это ещё зачем? Насилие было уже давно, что он может освидетельствовать?
— Таков порядок, — сухо сообщил инспектор, покидая камеру, — завтра я снова вас навещу. Впрочем, вы уже всё рассказали мне, не так ли?
К моим унижениям добавлялось ещё и это. Впрочем, вопросы к врачу у меня были. И касались они отнюдь не простуды, которую я заработала в сырой тюремной камере. С некоторых пор с моим организмом и правда происходили какие-то странные вещи, объяснений которым я самостоятельно найти не могла. Конечно, поговорить об этом лучше бы не с тюремным врачом, но тут уж выбирать не приходилось.
Втайне я лелеяла мысль о том, что у меня какая-то смертельная болезнь, которая быстро сведёт меня в могилу и избавит от всех мучений.
Я представляла себе реакцию Филиппа Гранчара на гибель дочери. Несчастному пьянице, наверное, тоже не жить. Рассмеявшись про себя горьким смехом, я подумала, что кладбище за моей спиной всё растёт. Интересно, как там Инга? Удалось ли ей сохранить своего ребёнка? Да и мать несчастной маленькой Герды. Какой смысл ей теперь оставаться на этом свете? Тогда я ещё не знала о самоубийстве моих родителей. Дитрих так и не известил меня об этом. Он всегда обходил тему родителей стороной, и лишь однажды признался, что их нет в живых.
Тюремный врач, явившийся ко мне на следующее утро, оказался худым пожилым евреем с пушистой седой шевелюрой и глубокими печальными глазами.
Едва услышав, что мне нужно будет пройти через это унижение, я сразу решила для себя, что врача к себе не подпущу. Ну не будут же они меня связывать. Однако при взгляде на этого человека у меня пропала вся моя непримиримая агрессивность, и через несколько минут я с удивлением осознала, что покорно и спокойно отвечаю на его вопросы.
Он не высказывал мне своего осуждения, не спрашивал, за что я сижу в тюрьме (хотя, думаю, был извещён об этом заранее). Он вообще ничего не спрашивал из того, что не касалось состояния моего здоровья. И как-то так получилось, что ему даже не пришлось уговаривать меня дать себя осмотреть. Затем, споласкивая длинные тонкие руки над погнутым железным тазом, он сказал тихо и спокойно:
– Да, беременность уже неплохая. Второй месяц на исходе.
Я сидела, как громом поражённая.
– Что неплохое?
– Беременны вы, в положении! Разве не знали об этом? – старик деликатно постучал в дверь камеры и сказал мне на прощанье, – вы бы не сидели на холодном полу, это может быть вредно для ребёнка.., – после чего вышел в коридор.
А я осталась с невозможной, с ног сшибающей новостью – беременна? Разве я могу быть беременна? Беременными бывают жёны толстых бюргеров или глупые девушки вроде Ингрид Лауэр, разве могу быть беременна я? В первые минуты до меня даже не дошло, что отцом ребёнка является насильник Генрих, хотя ни с кем другим интимных отношений у меня никогда не было. И только потом я осознала, что ношу в себе ребёнка этого ублюдка.
Почему моя мать, сделавшая всё для того, чтобы сохранить своего второго ребёнка, когда я была в первом классе, всё-таки потеряла его? А я, блуждая по лесам и долам, ночуя в холоде в оврагах, сидя в тюремной камере, сохранила в себе отродье Генриха! В момент осознания этого факта мне казалось, что вся несправедливость, которая существует в этом мире, обрушилась на меня.
Я продолжала сидеть на полу. Совет старого доктора звучал в ушах издевательством. Похоже, этому ребёнку ничего не вредно. Я изо всей силы ударила себя кулаком по животу. Потом стала вспоминать различные истории о беременности и родах, которые приходилось слышать ранее, урывками, намёками, так как в нашей семье считалось, что девочке негоже интересоваться такими темами.
Когда-то наша служанка разговаривала с соседкой и рассказывала о своей двоюродной сестре, проживающей в деревне. Эта несчастная женщина носила уже двенадцатого ребёнка. Денег в семье не было, муж ушёл на заработки в Вену, новый младенец ей был совершенно ни к чему. Она пыталась вытравить нежеланный плод самыми разными способами.
