Закачалась. Но валенки умершего вчера соседа деда Яши, удержали её. Девчушка доковыляла к печурке, открыла заслонку, и тяжело вздохнув, бросила последний листок из маминых нот. Прислонила прозрачные ручонки к теплому ватнику, который сушился на единственном источнике тепла в двадцати пятиметровой комнате. Жестяной дракон чадил, извергал копоть, чёрный дым и сизый пар, который забивал нос, глаза. И усыплял. Роза медленно прикрыла глазки. Провалилась в волшебную спасительную дрему.
Метроном успокоительно отсчитывал 50 ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, а, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула, хлад чувствовался через одежду, словно прикоснулась к воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь невская вода в алюминиевом ведре покрывалась ледяной корочкой с волшебными узорами. У мамы малышки ещё недавно был сильный голос. Роза вспомнила, как она, однажды шикнув, приказала ни одной живой душе не говорить, что бабушка не шевелится: «Так у нас будет ещё одна карточка. И хлеб.» При любом воспоминании о еде рот девочки наполнялся слюной, и явственно, до тошноты, ощущался горький привкус, будто из сажи пополам с глиной, вязкого блокадного хлеба.
Неожиданно в комнату в четырехкомнатной квартире на Лиговке, почти в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролет сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лека, как мартышка зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе.
– Лека! – девчушка мысленно протянула ручки – веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лека расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада.
– На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле «складов» крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лека потормошил маму. Она что-то шелестела бесцветными губами – полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи, спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут 250 хлеба. У меня ж первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, растопил кусок льда из ведра в котелке. Развел клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал осколком от фугасной авиабомбы.
Зимой 1942 ртуть на градуснике убегала до самого верха. Лека был от рождения вынослив и силен. Он был ответственен за женщин своей семьи, пока отец убивал на фронте фрицев. Мальчишка таскал воду с Невы на санках. Рубил и колол нечистоты со двора, которая росла как пирамида Хеопса до второго этажа. Затем управдому помогал таскать на своих тощих плечах в грузовик смердящие ледяные глыбы и трупы, которым не хватило сил дойти до дому. Их просто некому было поднять. Так он зарабатывал на прокорм.
В ту ночь снова пришёл дядя Гена. Он на брони. С института. Говорил, что папин друг, врал наверняка, размышлял Лёшка, делая вид, что спит. Обнимая труп бабы Цили. Хорошо, что ещё не воняет она. В полудреме донеслись обрывки фраз:
– Тут сахар, кило муки, две банки тушёнки, я вас подниму на ноги. Переезжай ко мне. Детей переправлю на большую землю.
– Не начинай, Гена, я жду мужа! – устала шептала женщина.
– Да уж, сдохнете здесь, он там в тылу, небось, в карты режется и водку пьёт. Воюет он писарь нквдешный. Уверен, что и семью завёл и как звать вас забыл. Война. Очнись, Вера! – толстый лощеный хряк лобызал сухую, потрескавшуюся кожу на солёных щеках безвольной женщины. А Леку выворачивало наизнанку от этих звуков. Он с досады все больше вцеплялся в кости бабы Цили.
Через две недели Лека узнал от дворника, что НИИ разбомбили. Вместе с противным Геной. Когда матери стало хуже, и она больше не встала, заботливый сын пытался добудиться несчастную. Раскрыл ватное одеяло и в нос шибанул смердящий гнилостный запах. Голая нога мамочки сгнила и почернела, вся икра и бедро были в дырах, словно воронки от взрывов бомб на Невском. Подросток догадался – вот откуда лечебный супчик для Розочки, которая уже месяц боролась с воспалением лёгких. Мама умерла.
Съели всех котов и крыс в округе. Всё чаще и ближе ухали визги фугасов и выли сирены как гиены. Лека перетащил Розу в подвал соседнего дома. Стена, где находилась их комната, треснула. Щели законопатить было уже не чем. Тахта и диван были сожраны ненасытной буржуйкой. Когда бомбёжки утихали, парнишка вылезал в разведку. Воровал на блошином рынке у артисточек зазевавшихся все, что находил в карманах, которые пришли обменять свое золото и бриллианты на муку и крупу. Однажды, почти без сил, он тащился в подвал. Там угасала Роза. Детский писк, словно мышиный, выдернул его из бесконечного оцепенения. На санках лежал круглый шерстяной свёрток. Рядом в сугробе, как павшая лебёдушка, раскинув руки, лежала девушка. Уже успела окоченеть. Чудо, что малыш выжил. Лека прижал ребёнка к себе. И ускорил шаг, как мог. Втроём, согревая друг друга телами, они спали несколько ночей в промозглом ледяном подвале. Пока их не обнаружили дружинники.
Привезли детей в больницу. Отходили. Малыша Роза и Лёшка назвали Руслан, как в сказке Пушкина. Пусть будет великим витязем. В опеке назывались родными братьями и сестрой.
– На бусурмана какого-то похож ваш брат, буркнула краснолицая тётка в тулупе из опеки, – А вы беленькие.
– Он в папу, – нашлась Роза. А бабушка наша вообще Циля была. Хоть и не родная. Лека толкнул её в бок локтем.
– Евреи что – ли? – скривила тонкие губы тётка с презрением.
– А если и так? Что? – набычился и вышел вперёд Лёшка, закрыв спиной сестру, прижимающую слабыми дрожащими ручонками к себе малыша.
Судьба смилостивилась над детьми. И волею случая они оказались в детдоме, оттуда по Ладоге эвакуировали в Краснодарский край. Фашисты прорвались и туда. Спасали сирот, кто мог, и как мог. Тогда высокогорное Черкесское село распахнуло спасательные объятия тридцати пяти детям.
Дали душевные горцы свои фамилии и любовь нашим героям. Растили как родных, кавказских. Роза стала врачом. Лека после войны поступил в летное военное училище. Руслан остался с приемными родителями в селе, занялся хозяйством.
А спустя годы нашлась родня. Кровная. Сестра Лёши и Розы. Ушли годы на поиски пропавших детей из Блокадного Ленинграда. Новая родственница привезла письмо от отца. Пожелтевшее, потрепанное. Написанное размашистым подчерком.
«Дети. Не судите строго. Была война. Связался с женщиной. Генеральской дочкой. Место хорошее дали, перспективное. Думал, заберу вас, так руки повязаны были. Грозились и лагерями, и трибуналом. Слабак – ваш отец. Если вы читаете письмо – я уже умер, с камнем на сердце. Теперь у вас есть большой дом у моря и сестра. Это моё наследство.»
9. Усморье/ Вика Беляева
В эту отвратительную деревню мы попали из-за беременной сестры Антона – Ланы. Она наотрез отказывается скоротать ночь в дороге. Мы второй день едем от родителей, совершенно вымотанные жарой.
Северные редкие деревни, прячущиеся в лесах, неприятно отталкивают меня от ночлега. Но Лана просто заставляет нас начать поиски гостиницы или чего – то похожего на неё.
В какой-то момент мы сворачиваем с трассы и заезжаем в очередную деревню. Людей в ней не много. Когда мы спрашиваем о гостинице – на нас смотрят, как на идиотов. Какая – то рыжая тётка говорит, что местная баба Акулина сдаёт комнаты, объясняя нам, где искать её дом.
Мы быстро доезжаем до домика на другом конце деревни. Он даже кажется уютнее и приятнее остальных домов: светлый забор, открытые голубые ставни и кусты роз пахнут миром.
Антон стучит в калитку и из дома выходит пожилая, но милая женщина в белой косынке в горошек. Лана, поглаживая свой живот, быстро договаривается о ночлеге. Бабка Акулина предлагает нам две комнаты в доме, который внутри кажется гораздо больше, чем снаружи. Мы договариваемся о том, что так же будем платить за еду и, возможно, останемся на день – другой.
Выгрузив вещи, мы решаем осмотреться в деревне, название которой, как сказала бабка, Усморье. По дороге мы встречаем конопатого мальчишку. Антон, разговорив его, даёт ему сотню «на мороженное», и тот рассказывает, что деревне уже не один век, но из-за болезней, смертности и того, что многие жители уезжают в город, людей в ней почти не осталось. Мальчишка тоже скоро должен будет уехать из деревни с матерью, потому что с его отцом что-то случилось. Что именно случилось он не успевает рассказать, мать резко окрикивает его, и он быстро убегает к ней.
«Странная эта какая-то деревня – злая и холодная» – говорю я ребятам. Антон улыбается, а Лана показывает мне язык. «Вот вечно ты негатив пускаешь в воздух, а воздух здесь волшебный. Мне это, кстати, очень полезно! Пожаааалуста, давайте завтра тоже здесь побродим по лесу, грибы пособираем, ведь один день ничего не поменяет! Дом хороший, комнаты классные, бабка милая!»
Я точно не хочу оставаться в Усморье. Мне здесь всё не нравится так же, как бывает – не нравится совершенно незнакомый человек. О нём ничего не знаешь, но чувствуешь опасность или просто нежелание быть рядом.
Но я говорю, чтобы переключить разговор просто: «Посмотрим». В этот момент на небе сверкает молния, со всех сторон слетаются густые тучи, и мы ели – ели успеваем добежать до дома.
На часах уже 19.40 и наши желудки голодно бурчат. Баба Акулина накрывает нам на кухне стол. На вышитой скатерти аккуратно разложены тарелки с деревенской едой.
Аппетитно уплетая всю эту простую, но вкусную еду мы болтаем о том, о сём. Акулина сидит рядом, достав бутыль с какой-то настойкой – разливает всем по нам по кружкам. Настой пахнет хвоей, листьями и ягодами. Бабка говорит, что это сваренный на меду и воде из какого – то ручья, особенный напиток. Забирающий недуги, хвори, усталость и улучшающий сон. Лана отказывается, но бабка говорит, что настойка на лесных травках будет ей только на пользу для хорошего сна.
Мы из вежливости делаем по несколько глотков. Напиток оказывается на столько вкусным, что я залпом допиваю все содержимое кружки до конца. Пока мы ужинаем за окном начинается страшный ливень, мы даже радуемся тому, что застали его не в дороге. Акулина закрывает в доме все ставни. На кухне горит лишь слабый электрический свет. От этого становится очень неуютно.
И вдруг я почему – то спрашиваю у Акулины: «А что – в вашей деревне нет церкви? Мы гуляли и не видели её». Акулина странно и, как мне кажется, зло глядит на меня, а потом отвечает: «Зачем же нам церковь, нас тут всего – то человек 50 живёт!»
Вскоре мы идём спать. Каждый из нас так вымотан за день, что почти сразу проваливается в сон. В какой – то момент я понимаю, что не сплю, а стою посреди комнаты. Пытаюсь повернуть голову, чтобы понять, что происходит, но не могу. Я ничего не вижу – нигде не горит свет. И я стою опустошённая, не владея своим телом и понимаю, что на меня кто-то смотрит. Взглядом это назвать нельзя, потому что это больше похоже на гипнотическую игру этого нечто в моём сознании. Как будто самые непостижимые вещи мира проникают в моё тело, так, словно само Зло питается мной в этот момент.
На меня накатывает ощущение невыносимого ужаса – я хочу кричать и бежать одновременно, но ничего не могу сделать. Повинуясь воле этого Зла, я падаю на пол в странной и неудобной позе. В этот момент одна из моих рук – плетей скользит по шее, касаясь серебряного крестика, сделанного моим отцом. На мгновение ко мне возвращается воля и я встаю.
Злу это не нравится, я чувствую, как оно опять пытается завладеть мной, но теперь это не выходит до конца. Мне кажется, что ему зачем-то необходимо, ковыряться в моей памяти и душе. Я пытаюсь с этим бороться – выталкивая своей энергией эту чудовищную силу из себя. Зло, похоже, слабеет, и, видимо от этого становится жёстче. Я чувствую, как оно дышит смрадом мне в лицо. Не понятно сколько длится этот мучительный бред, когда вдруг где-то громко и ясно кричит петух. Я чувствую ярость Зла, которое в этот момент сквозь стену покидает комнату. Обессиленная я падаю в забытьё.
?Я просыпаюсь от резкого тормошения. «Саша, Саааша, Санька, да просыпайся ты уже» – слышу я низкий голос Антона. Открываю глаза и секунду соображаю, где я. Антон смотрит на меня и смеясь говорит: «Ну, наконец – то! Еле разбудил, ты видишь, что проснулась-то на полу, во сне что ли шмякнулась?! Идём завтракать, Лана с бабкой уже на кухне!»
Я по инерции встаю, одеваюсь и иду умываться на улицу. Набирая в ладони прохладную воду из рукомойника, я понимаю, что события ночи так же реальны, как мой налёт на зубах из-за отсутствие грёбаной зубной щётки и пасты. От принятия этой мысли мне становится спокойнее, потому что единственно правильным решением становиться желание как можно скорее валить из деревенской дыры! Вода стекает сквозь ладони, я наклоняюсь, чтобы набрать её снова и больно ударяюсь об алюминиевый рукомойник. С этим ударом приходит осознание того, что Антон и Лана мне не поверят, приняв мои слова за личное капризное нежелание быть в этой деревне.
В форточку Антон зовёт меня на завтрак, а я цепляюсь за сотовый телефон как за последнюю соломинку. В кармане джинс нащупываю наш общий неразряженный сотовый, антенны на котором с самого приезда в Усморье отсутствуют. Только сейчас я понимаю бредовость и необъяснимую тяжесть этой ситуации. Я машу рукой Антону и вижу боковым зрением, как Акулина следит за мной сквозь полуоткрытую входную дверь. И тут я начинаю исполнять. Незаметно нажимаю на мелодию звонка, подношу трубку к уху и имитирую, что веду диалог с несуществующим собеседником. Антон и бабка с разных ракурсов смотрят на меня.
Я захожу в дом и суетливо объясняю, что мне срочно нужно возвращаться на работу. Это выглядит довольно убедительно. Все обреченно слушают меня и только Акулина говорит совершенно спокойно: «В нашей деревне не работает сотовая связь!» Я держу себя в руках, чтобы не проколоться и отвечаю что-то из серии: «видать, прорвалась связь сквозь лес!» Потом, не дав опомниться ребятам, говорю: «Быстро собирайтесь, нам ещё ехать больше суток!»
На удивление легко и скоро мы втроём собираемся. Бабка молча смотрит на меня. Я пропускаю вперёд к выходу Лану и Антона, чтобы последней покинуть дом. Когда мы садимся в машину я с трудом справляюсь с дыханием, чувствуя на затылке тяжёлый взгляд Акулины. «Только бы не оборачиваться, только бы не оборачиваться!» – повторяю сама себе. Несу какой-то бред, чтобы сосредоточить всё внимание на разговоре. Когда машина начинает ехать я закрываю глаза.
Метроном успокоительно отсчитывал 50 ударов в минуту. Артобстрелов пока не будет. Радиоточка цела, а, значит, город не сломлен, жив. Бабушка Циля давно уже не шевелилась. Но мама постоянно говорила о ней как о живой. Однажды Роза дотронулась до старушки и отпрянула, хлад чувствовался через одежду, словно прикоснулась к воде в ведре, которую не успели растопить. За ночь невская вода в алюминиевом ведре покрывалась ледяной корочкой с волшебными узорами. У мамы малышки ещё недавно был сильный голос. Роза вспомнила, как она, однажды шикнув, приказала ни одной живой душе не говорить, что бабушка не шевелится: «Так у нас будет ещё одна карточка. И хлеб.» При любом воспоминании о еде рот девочки наполнялся слюной, и явственно, до тошноты, ощущался горький привкус, будто из сажи пополам с глиной, вязкого блокадного хлеба.
Неожиданно в комнату в четырехкомнатной квартире на Лиговке, почти в центре непокорного Ленинграда, ворвался холод. Деревянная покосившаяся дверь, державшаяся на одной петле, скрипнула. Обдало морозным воздухом из расщелины после взрыва бомбы, раскурочившей часть фасадной стены. Лестничный пролет сражался за жизнь, повиснув на нескольких прутьях арматуры. Раскачивался и натужно гудел. Лека, как мартышка зацепился за дверной косяк, и запрыгнул в комнату, привычно перепрыгнув зияющую дыру при входе.
– Лека! – девчушка мысленно протянула ручки – веточки к брату. Но сил шевельнуться не было. Она не ела два дня. Лека расплылся в довольной улыбке. Скинул мешок из рогожи с костлявых плеч, который глухо стукнулся о бетонный пол. Дубовый паркет был поглощен буржуйкой в первые морозы. Гордо выудил лошадиное копыто и плитку столярного клея. Из-за пазухи вытащил несколько обглоданных кусков рафинада.
– На Бадаевских развалинах были с Мишкой! Повезло, лошадь дворника возле «складов» крякнулась. Налетели доходяги со всей Киевской, кто с молотком, кто с пилой. Обглодали за двадцать минут. Я вот копыто урвал. Мама студня наварит из клея. А ногу эту на неделю растянем, – Лека потормошил маму. Она что-то шелестела бесцветными губами – полосками. Сын заботливо укрыл мать с головой. – Спи, спи, набирайся сил, сам сварю еды, и кровь пойду сдавать завтра, дадут 250 хлеба. У меня ж первая, универсальная, я счастливчик, – тринадцатилетний паренёк, маленький мужичок, растопил кусок льда из ведра в котелке. Развел клей, бросил лавровый листик, и деловито помешивал осколком от фугасной авиабомбы.
Зимой 1942 ртуть на градуснике убегала до самого верха. Лека был от рождения вынослив и силен. Он был ответственен за женщин своей семьи, пока отец убивал на фронте фрицев. Мальчишка таскал воду с Невы на санках. Рубил и колол нечистоты со двора, которая росла как пирамида Хеопса до второго этажа. Затем управдому помогал таскать на своих тощих плечах в грузовик смердящие ледяные глыбы и трупы, которым не хватило сил дойти до дому. Их просто некому было поднять. Так он зарабатывал на прокорм.
В ту ночь снова пришёл дядя Гена. Он на брони. С института. Говорил, что папин друг, врал наверняка, размышлял Лёшка, делая вид, что спит. Обнимая труп бабы Цили. Хорошо, что ещё не воняет она. В полудреме донеслись обрывки фраз:
– Тут сахар, кило муки, две банки тушёнки, я вас подниму на ноги. Переезжай ко мне. Детей переправлю на большую землю.
– Не начинай, Гена, я жду мужа! – устала шептала женщина.
– Да уж, сдохнете здесь, он там в тылу, небось, в карты режется и водку пьёт. Воюет он писарь нквдешный. Уверен, что и семью завёл и как звать вас забыл. Война. Очнись, Вера! – толстый лощеный хряк лобызал сухую, потрескавшуюся кожу на солёных щеках безвольной женщины. А Леку выворачивало наизнанку от этих звуков. Он с досады все больше вцеплялся в кости бабы Цили.
Через две недели Лека узнал от дворника, что НИИ разбомбили. Вместе с противным Геной. Когда матери стало хуже, и она больше не встала, заботливый сын пытался добудиться несчастную. Раскрыл ватное одеяло и в нос шибанул смердящий гнилостный запах. Голая нога мамочки сгнила и почернела, вся икра и бедро были в дырах, словно воронки от взрывов бомб на Невском. Подросток догадался – вот откуда лечебный супчик для Розочки, которая уже месяц боролась с воспалением лёгких. Мама умерла.
Съели всех котов и крыс в округе. Всё чаще и ближе ухали визги фугасов и выли сирены как гиены. Лека перетащил Розу в подвал соседнего дома. Стена, где находилась их комната, треснула. Щели законопатить было уже не чем. Тахта и диван были сожраны ненасытной буржуйкой. Когда бомбёжки утихали, парнишка вылезал в разведку. Воровал на блошином рынке у артисточек зазевавшихся все, что находил в карманах, которые пришли обменять свое золото и бриллианты на муку и крупу. Однажды, почти без сил, он тащился в подвал. Там угасала Роза. Детский писк, словно мышиный, выдернул его из бесконечного оцепенения. На санках лежал круглый шерстяной свёрток. Рядом в сугробе, как павшая лебёдушка, раскинув руки, лежала девушка. Уже успела окоченеть. Чудо, что малыш выжил. Лека прижал ребёнка к себе. И ускорил шаг, как мог. Втроём, согревая друг друга телами, они спали несколько ночей в промозглом ледяном подвале. Пока их не обнаружили дружинники.
Привезли детей в больницу. Отходили. Малыша Роза и Лёшка назвали Руслан, как в сказке Пушкина. Пусть будет великим витязем. В опеке назывались родными братьями и сестрой.
– На бусурмана какого-то похож ваш брат, буркнула краснолицая тётка в тулупе из опеки, – А вы беленькие.
– Он в папу, – нашлась Роза. А бабушка наша вообще Циля была. Хоть и не родная. Лека толкнул её в бок локтем.
– Евреи что – ли? – скривила тонкие губы тётка с презрением.
– А если и так? Что? – набычился и вышел вперёд Лёшка, закрыв спиной сестру, прижимающую слабыми дрожащими ручонками к себе малыша.
Судьба смилостивилась над детьми. И волею случая они оказались в детдоме, оттуда по Ладоге эвакуировали в Краснодарский край. Фашисты прорвались и туда. Спасали сирот, кто мог, и как мог. Тогда высокогорное Черкесское село распахнуло спасательные объятия тридцати пяти детям.
Дали душевные горцы свои фамилии и любовь нашим героям. Растили как родных, кавказских. Роза стала врачом. Лека после войны поступил в летное военное училище. Руслан остался с приемными родителями в селе, занялся хозяйством.
А спустя годы нашлась родня. Кровная. Сестра Лёши и Розы. Ушли годы на поиски пропавших детей из Блокадного Ленинграда. Новая родственница привезла письмо от отца. Пожелтевшее, потрепанное. Написанное размашистым подчерком.
«Дети. Не судите строго. Была война. Связался с женщиной. Генеральской дочкой. Место хорошее дали, перспективное. Думал, заберу вас, так руки повязаны были. Грозились и лагерями, и трибуналом. Слабак – ваш отец. Если вы читаете письмо – я уже умер, с камнем на сердце. Теперь у вас есть большой дом у моря и сестра. Это моё наследство.»
9. Усморье/ Вика Беляева
В эту отвратительную деревню мы попали из-за беременной сестры Антона – Ланы. Она наотрез отказывается скоротать ночь в дороге. Мы второй день едем от родителей, совершенно вымотанные жарой.
Северные редкие деревни, прячущиеся в лесах, неприятно отталкивают меня от ночлега. Но Лана просто заставляет нас начать поиски гостиницы или чего – то похожего на неё.
В какой-то момент мы сворачиваем с трассы и заезжаем в очередную деревню. Людей в ней не много. Когда мы спрашиваем о гостинице – на нас смотрят, как на идиотов. Какая – то рыжая тётка говорит, что местная баба Акулина сдаёт комнаты, объясняя нам, где искать её дом.
Мы быстро доезжаем до домика на другом конце деревни. Он даже кажется уютнее и приятнее остальных домов: светлый забор, открытые голубые ставни и кусты роз пахнут миром.
Антон стучит в калитку и из дома выходит пожилая, но милая женщина в белой косынке в горошек. Лана, поглаживая свой живот, быстро договаривается о ночлеге. Бабка Акулина предлагает нам две комнаты в доме, который внутри кажется гораздо больше, чем снаружи. Мы договариваемся о том, что так же будем платить за еду и, возможно, останемся на день – другой.
Выгрузив вещи, мы решаем осмотреться в деревне, название которой, как сказала бабка, Усморье. По дороге мы встречаем конопатого мальчишку. Антон, разговорив его, даёт ему сотню «на мороженное», и тот рассказывает, что деревне уже не один век, но из-за болезней, смертности и того, что многие жители уезжают в город, людей в ней почти не осталось. Мальчишка тоже скоро должен будет уехать из деревни с матерью, потому что с его отцом что-то случилось. Что именно случилось он не успевает рассказать, мать резко окрикивает его, и он быстро убегает к ней.
«Странная эта какая-то деревня – злая и холодная» – говорю я ребятам. Антон улыбается, а Лана показывает мне язык. «Вот вечно ты негатив пускаешь в воздух, а воздух здесь волшебный. Мне это, кстати, очень полезно! Пожаааалуста, давайте завтра тоже здесь побродим по лесу, грибы пособираем, ведь один день ничего не поменяет! Дом хороший, комнаты классные, бабка милая!»
Я точно не хочу оставаться в Усморье. Мне здесь всё не нравится так же, как бывает – не нравится совершенно незнакомый человек. О нём ничего не знаешь, но чувствуешь опасность или просто нежелание быть рядом.
Но я говорю, чтобы переключить разговор просто: «Посмотрим». В этот момент на небе сверкает молния, со всех сторон слетаются густые тучи, и мы ели – ели успеваем добежать до дома.
На часах уже 19.40 и наши желудки голодно бурчат. Баба Акулина накрывает нам на кухне стол. На вышитой скатерти аккуратно разложены тарелки с деревенской едой.
Аппетитно уплетая всю эту простую, но вкусную еду мы болтаем о том, о сём. Акулина сидит рядом, достав бутыль с какой-то настойкой – разливает всем по нам по кружкам. Настой пахнет хвоей, листьями и ягодами. Бабка говорит, что это сваренный на меду и воде из какого – то ручья, особенный напиток. Забирающий недуги, хвори, усталость и улучшающий сон. Лана отказывается, но бабка говорит, что настойка на лесных травках будет ей только на пользу для хорошего сна.
Мы из вежливости делаем по несколько глотков. Напиток оказывается на столько вкусным, что я залпом допиваю все содержимое кружки до конца. Пока мы ужинаем за окном начинается страшный ливень, мы даже радуемся тому, что застали его не в дороге. Акулина закрывает в доме все ставни. На кухне горит лишь слабый электрический свет. От этого становится очень неуютно.
И вдруг я почему – то спрашиваю у Акулины: «А что – в вашей деревне нет церкви? Мы гуляли и не видели её». Акулина странно и, как мне кажется, зло глядит на меня, а потом отвечает: «Зачем же нам церковь, нас тут всего – то человек 50 живёт!»
Вскоре мы идём спать. Каждый из нас так вымотан за день, что почти сразу проваливается в сон. В какой – то момент я понимаю, что не сплю, а стою посреди комнаты. Пытаюсь повернуть голову, чтобы понять, что происходит, но не могу. Я ничего не вижу – нигде не горит свет. И я стою опустошённая, не владея своим телом и понимаю, что на меня кто-то смотрит. Взглядом это назвать нельзя, потому что это больше похоже на гипнотическую игру этого нечто в моём сознании. Как будто самые непостижимые вещи мира проникают в моё тело, так, словно само Зло питается мной в этот момент.
На меня накатывает ощущение невыносимого ужаса – я хочу кричать и бежать одновременно, но ничего не могу сделать. Повинуясь воле этого Зла, я падаю на пол в странной и неудобной позе. В этот момент одна из моих рук – плетей скользит по шее, касаясь серебряного крестика, сделанного моим отцом. На мгновение ко мне возвращается воля и я встаю.
Злу это не нравится, я чувствую, как оно опять пытается завладеть мной, но теперь это не выходит до конца. Мне кажется, что ему зачем-то необходимо, ковыряться в моей памяти и душе. Я пытаюсь с этим бороться – выталкивая своей энергией эту чудовищную силу из себя. Зло, похоже, слабеет, и, видимо от этого становится жёстче. Я чувствую, как оно дышит смрадом мне в лицо. Не понятно сколько длится этот мучительный бред, когда вдруг где-то громко и ясно кричит петух. Я чувствую ярость Зла, которое в этот момент сквозь стену покидает комнату. Обессиленная я падаю в забытьё.
?Я просыпаюсь от резкого тормошения. «Саша, Саааша, Санька, да просыпайся ты уже» – слышу я низкий голос Антона. Открываю глаза и секунду соображаю, где я. Антон смотрит на меня и смеясь говорит: «Ну, наконец – то! Еле разбудил, ты видишь, что проснулась-то на полу, во сне что ли шмякнулась?! Идём завтракать, Лана с бабкой уже на кухне!»
Я по инерции встаю, одеваюсь и иду умываться на улицу. Набирая в ладони прохладную воду из рукомойника, я понимаю, что события ночи так же реальны, как мой налёт на зубах из-за отсутствие грёбаной зубной щётки и пасты. От принятия этой мысли мне становится спокойнее, потому что единственно правильным решением становиться желание как можно скорее валить из деревенской дыры! Вода стекает сквозь ладони, я наклоняюсь, чтобы набрать её снова и больно ударяюсь об алюминиевый рукомойник. С этим ударом приходит осознание того, что Антон и Лана мне не поверят, приняв мои слова за личное капризное нежелание быть в этой деревне.
В форточку Антон зовёт меня на завтрак, а я цепляюсь за сотовый телефон как за последнюю соломинку. В кармане джинс нащупываю наш общий неразряженный сотовый, антенны на котором с самого приезда в Усморье отсутствуют. Только сейчас я понимаю бредовость и необъяснимую тяжесть этой ситуации. Я машу рукой Антону и вижу боковым зрением, как Акулина следит за мной сквозь полуоткрытую входную дверь. И тут я начинаю исполнять. Незаметно нажимаю на мелодию звонка, подношу трубку к уху и имитирую, что веду диалог с несуществующим собеседником. Антон и бабка с разных ракурсов смотрят на меня.
Я захожу в дом и суетливо объясняю, что мне срочно нужно возвращаться на работу. Это выглядит довольно убедительно. Все обреченно слушают меня и только Акулина говорит совершенно спокойно: «В нашей деревне не работает сотовая связь!» Я держу себя в руках, чтобы не проколоться и отвечаю что-то из серии: «видать, прорвалась связь сквозь лес!» Потом, не дав опомниться ребятам, говорю: «Быстро собирайтесь, нам ещё ехать больше суток!»
На удивление легко и скоро мы втроём собираемся. Бабка молча смотрит на меня. Я пропускаю вперёд к выходу Лану и Антона, чтобы последней покинуть дом. Когда мы садимся в машину я с трудом справляюсь с дыханием, чувствуя на затылке тяжёлый взгляд Акулины. «Только бы не оборачиваться, только бы не оборачиваться!» – повторяю сама себе. Несу какой-то бред, чтобы сосредоточить всё внимание на разговоре. Когда машина начинает ехать я закрываю глаза.
