Однажды он вернулся с подарком. Бережно, словно новорожденное дитя, прижимая к груди необыкновенный меч: длинный, узкий клинок удивительной прочности и красоты, выкованный из неизвестного ему металла со сдержанным матовым блеском. По темному лезвию тончайшей паутиной расходились причудливые письмена, которые никто так и не смог прочесть. Ни Мастер Зигги, величайший из придворных магов Монтиталя, ни Мастер Ферг, лучший из воинов империи и его учитель, никогда не встречали подобных знаков, и происхождение столь необычного меча для всех осталось тайной.
Они нашли друг друга на вершине горы, среди иссохшего корявого леса, умершего давным-давно. Меч, ничем не поддерживаемый, неподвижно висел над серой травой и тускло поблескивал, словно призывая его. Император осторожно взялся за черную костяную рукоять – и его удивило, сколь идеально та легла в ладонь, словно была специально выточена именно для его руки. Он поднял меч, поражаясь его легкости и превосходной балансировке, взмахнул, рассекая воздух, нанес рубящий удар, атаковал. И неожиданно ощутил, как клинок заговорил с ним на звенящем, остром языке металла. Он обещал ему великие победы и упоение безумством в танце смерти. А взамен просил лишь одного – нескончаемых битв и сражений. С начала времен он ждал прихода своего истинного хозяина: существа ловкого, безрассудного, хитрого и коварного, черпающего силы в собственной душе, убивающего с легкостью и изяществом, присущим только избранным мастерам клинка. Лишь такой воин – не терпящий промедления и вступающий в бой без страха, не ведающий сострадания к врагам, не сомневающийся, но поступающий по чести – мог вырвать из тысячелетнего сна спящую душу меча, напоив его лезвие единственным напитком, способным оживить гибкий и прочный металл.
Император прислушался к безмолвной песне меча и улыбнулся. Их окружало бесконечное одиночество. Но разве ему нужен кто-то еще?.. Ведь узы, рожденные на древней крови прямого потомка первых властителей мира, ничто не сможет разрушить.
Безумная мысль – но ведь и мир вокруг него был тоже безумен.
Он поднес острие к своей обнаженной руке и, ничуть не колеблясь, сделал ровный, длинный надрез, прочертив красную линию от запястья к локтевому сгибу. Матовое лезвие тут же обагрилось кровью, щедро проступившей из раны. Едва заметные знаки на поверхности клинка вспыхнули изнутри ярким огнем. Меч вздрогнул, ожил и, прильнув к ране, принялся жадно пить дарованную ему кровь, не давая пролиться на землю, вбирая все до единой капли. И одновременно вытягивая из тела императора жизнь.
Он задрожал и рухнул на колени, продолжая прижимать к себе страшный меч. Взгляд его заволокло туманом, мысли потухли, и предательская слабость окутала тело. Он застонал, уверенный, что умирает.
И вдруг все закончилось. Так же внезапно, как и началось. Его отпустили. Меч насытился. Разум императора вновь обрел ясность, и он с облегчением выдохнул. Но передышка продлилась всего мгновенье. Его пронзила страшная боль, и тело наполнилось новыми ощущениями: загадочный меч не просто возвращал украденную у него силу, взамен он вливал свою, такую чуждую и одновременно такую знакомую. Души их переплелись, разумы смешались, словно воссоединились две некогда разделенные сущности – и император вновь застонал, но уже от неимоверного наслаждения. Клинок стал разящим продолжением его руки, уподобился части его тела, превратился в самого идеального союзника и напарника. Он чувствовал его, видел врага так, будто бы теперь сам пронзал его, грань между ним и оружием стерлась, и они сплавились в нечто единое, цельное.
Когда началась война, меч на полную проявил свою истинную силу и мощь, ужаснув даже сроднившегося с ним императора. Сверкающий зловещим светом, льющимся через непонятные знаки, впаянные в его поверхность, клинок разил любого, кто оказывался достаточно смел или же безнадежно глуп, чтобы встать на их пути.
Император и прежде славился одержимостью в бою, сейчас же он превратился в саму смерть, кха-гуула, как называли таких бойцов у кэайа. Люди в страхе бежали, завидев среди монтитальцев высокую фигуру в черных доспехах, объятую синеватым свечением. Они знали, что от него им не уйти, что он изрубит всех, прокладывая дорогу своей армии, идущей следом. Он не просто пугал людей, он топил их в океане ужаса. Потребовались все умение людских магов, вся смелость и сила их изрядно поредевших за время войны войск, чтобы обезоружить его в последнем бою. Он огрызался, словно настоящий загнанный зверь, отчаянно отбивался, но уже ничто не могло спасти его. Он остался один, все его соратники полегли, а жаждущие расправы люди наседали со всех сторон. В их глазах читались страх и торжество, смешанное с ненавистью. У кого-то в руках появилась рогатина – с такой обычно ходят на медведей. В воздух полетела тяжелая, крепкая сеть, сплетенная из золотых нитей, и охотники тесней сгрудились вокруг поверженной добычи. Он действительно казался им диким животным, с ног до головы искупавшимся в крови их товарищей. Его, связанного и обездвиженного заклинаниями, чуть не забили тогда до смерти. А он уже не мог сопротивляться. Только скалил зубы и глухо рычал, подтверждая свою демоническую суть.
Но верный меч не бросил его, помог освободиться и отправился вслед за хозяином в Призрачные Миры. В вечное изгнание. Для императора не осталось места в новом мире людей. Он с трудом верил, что лучи восходящего солнца однажды вновь заскользят по величественным башням Монтиталя, а на свежем ветру затрепещут штандарты с вышитым серебром крылатым картианом.
Сидя на троне и предаваясь размышлениям, он может и предполагал, что настанет час, когда владычество кэайа закончится, но никогда не думал, что именно ему придется стать свидетелем и участником ужасных перемен. Его ослепляла та же самонадеянность, что и остальных, и он поплатился за свою беспечность. Вместе со всем Монтиталем. Вместе с Айвериз – делившей с ним и беззаботность мирной жизни, и отчаяние пришедшей беды. Они сражались бок о бок – и она умерла на его руках: в последний день войны, на пороге их общего поражения. Добровольно приняв удар, предназначавшийся ему. Как и положено заботливой старшей сестре. Он поцеловал ее в бледные, холодеющие губы, вобрал в себя ее жизнь и ее смерть, и последний, приправленный соленым и таким сладким привкусом крови, вздох гордой, прекрасной воительницы достался ему, как память обо всех несбывшихся надеждах и всех непрожитых жизнях...
Он запнулся, его нога подломилась и, потеряв равновесие, он рухнул на серый песок. Безысходность сковала его тело и разум, он чувствовал только немую пустоту, бессильным криком раздирающую его изнутри. Все, чем он был когда-то – мысли, чувства, желания – умерло, исчезло. Он превратился в призрак – точно такой же, как истлевший над морскими волнами Монтиталь.
Он горько рассмеялся. Безумным, хриплым смехом. И тут же закашлялся, сплевывая кровь: резкая боль от сломанных ребер обожгла его изнутри.
О да!.. Он все еще великий правитель!
Вот только чего?
Он вытер губы.
Поверженный, стоящий на коленях и упирающийся ладонями в колючие камни, без прошлого и будущего – он всего лишь жалкий обломок некогда могущественной империи, безликая тень, и только. Он сдавленно зарычал, захлебнувшись новым стоном, и слезы потекли из его глаз, смывая засохшую корку из крови и грязи со щек.
Он так жалок в своем горе!
Но слезы было не унять.
– Кого я вижу... – вдруг раздалось рядом с ним. – Уж не последний ли это император Монтиталя оплакивает свою горькую судьбу?
Он тут же вскочил на ноги, с мечом, зажатым в руке, и готовый к бою. Но никого не увидел. Вокруг была все та же серая пустота.
– Не думала, что все случится так скоро, – вновь заговорил с ним невидимый голос: мелодичный, нежный – и одновременно страстный и холодный, исполненный нотками невесомой печали, соединяющий в себе колкую иронию и спокойную мудрость.
Он повел кончиком меча по кругу, тыча им в пустоту.
– Кто ты? – выкрикнул он. – Покажись!
В ответ из мертвой тишины соткалось белесое туманное облако, подплыло к нему, приблизилось почти вплотную, словно вздохом, обдало его лицо легким, свежим ветерком – и из призрачного сияния вышла высокая, стройная женщина. Вся в переливающихся кроваво-красных одеждах, с длинными локонами цвета меди, с лучистыми, янтарными глазами – она показалась ему одним слепящим, ярким сгустком света, столь неуместным в этом сером, безжизненном мире.
Он застыл в оцепенении. Еще никогда не встречал он женщины столь прекрасной и столь совершенной. Он даже усомнился в трезвости своего рассудка, таким ошеломляющим казалось ее появление. Незнакомка подплыла к нему и очень нежно, бережно дотронулась кончиками пальцев до его щеки. Когда она отняла руку, на ее тонких пальцах остались следы крови, и она расстроено покачала головой. Вид его, несомненно, сейчас был ужасен. Сломленный, избитый, с посеревшим, осунувшимся лицом, с лихорадочно мечущимся взглядом, безо всякой одежды, покрытый безобразными ранами, весь в грязи, с мечом, зажатым в трясущейся от слабости руке.
– Мой бедный кэайа... – звук ее голоса показался ему чарующей песней. – Ты остался совсем один.
Он смотрел в ее сочувствующие глаза и тонул в их ласкающем тепле. И на душе у него вдруг стало радостно, и появилось громадное облегчение – словно с него сняли тяжкую, непосильную ношу. Свет для него померк, и он без чувств повалился к ногам прекрасного сияющего создания.
Уверенный, что наконец-то умер.
...Но он не умер.
Было тепло и уютно. И даже боль и покалывание во всем теле не отвлекали его. Однако вернувшиеся чувства означали, что время распрощаться с жизнью для него еще не пришло. Он открыл глаза и увидел сидящую рядом с его постелью прекрасную незнакомку. Она улыбнулась и поднесла к его губам серебряную чашу, наполненную дымящимся ароматным напитком. Он молча выпил все до последней капли, почти не чувствуя пряного вкуса и обжигающего горло жара.
– Молодец, – похвалила она. – Я и не надеялась, что ты окажешься столь покладистым больным. Отвар поможет твоему телу побороть тягу к наркотическим снадобьям, которыми ты поддерживал себя на протяжении войны.
Он обвел комнату рассеянным взглядом. Высокие серые стены – без дверей и окон – уходили ввысь, растворяясь во мгле, так и не достигнув невидимого потолка. Из всей мебели – лишь высокая кровать, на которой лежал он, и кресло, в котором сидела она.
– Если ты и дальше станешь слушаться меня во всем, то очень скоро пойдешь на поправку, император Гэсэр Айдин Кон-Охэн.
– Кто ты? – удивленно спросил он. – И откуда тебе известно мое родовое имя?
Да и древний язык кэайа, эвери, на котором ты так свободно говоришь, добавил он про себя.
Женщина улыбнулась – и все тайны мира прятались в ее улыбке.
– Я многое о тебе знаю, мой император.
Она откинула легкое, почти невесомое одеяло, которым он был укрыт, взяла со столика, только что возникшего из пустоты рядом с ее креслом, маленькую баночку с ярко-зеленой мазью и серебряной лопаткой принялась накладывать лекарство на многочисленные раны и порезы на его теле.
– Я знаю, ты не любишь золота, – как бы между делом сообщила она. – Все кэайа ощущают раздражение, дотрагиваясь до этого желтого, податливого металла. Золото крадет ваши силы, а серебро, наоборот, помогает вам восстановиться. После того, как мазь впитается, на твоем теле не останется ни единого шрама. Отвратительные рубцы, может, и красят мужчин-людей, но кожа кэайа... – тут она провела тыльной стороной ладони по его груди. – Должна оставаться безупречной. Больше никаких отметин от оружия. Никогда. Или ты желаешь оставить какой-нибудь из них? Вот этот, например? – Лопатка с мазью прикоснулась к узкому, давно зажившему рубцу прямо под сердцем. – Как напоминание о турнире в честь дня твоего совершеннолетия? Или здесь, на виске, совсем маленький шрам – кажется, ты получил его в детстве, когда вы с Айвериз отправились в горы на поиски гнезда диких картианов?
– Мне не нужны шрамы, чтобы помнить.
Зеленоватая мазь приятно холодила кожу и почти мгновенно впитывалась, прогоняя боль и возвращая телу прежние силы. Он попробовал вдохнуть поглубже – сначала осторожно, а потом, когда не почувствовал острой боли в груди, уже увереннее, в полную силу: и снова ничего, будто и не было никаких сломанных ребер.
– Кто ты? – вновь спросил он.
На этот раз она не стала уклоняться от ответа:
– Меня зовут Тао Эйу. Когда-то я привела в твой мир самых первых кэайа.
Гэсэр заглянул в ее мудрые печальные глаза. Ему хотелось верить каждому слову, слетающему с ее ярких губ, манящих мечтами о сладких поцелуях.
– Тиэйа, – прошептал он. – Так звали богиню, подарившую жизнь всему нашему роду. Легенда гласит, что Владычица Лунного Света создала расу кэайа из древней ночи и небесного серебра, вложив в грудь спящего мира новое, бьющееся сердце, оживившее даже камень.
– Да, так было. Когда-то. Очень давно. – Тао Эйу вздохнула. – Мне действительно жаль, что вас больше нет. Но, поверь мне... – она с мольбой, словно была в чем-то виновата, сцепила вместе пальцы рук. – Все это должно было произойти.
– Я знаю. Я чувствовал приближение нашего конца.
– Порой случается, что даже мы, существа вне времени, которых вы называете богами, не в силах помочь своим любимцам. Ведь власть наша не безгранична. В иных же мирах она и вовсе так ничтожна, что и говорить об этом не стоит. А вы ведь даже не просили о помощи! – В ее словах прозвучал укор. – Вы всегда были так уверены в своих силах. И вы сами погубили себя.
– Я знаю, – повторил он.
Тао Эйу погладила его отмытые от крови и грязи волосы и с негодованием осмотрела варварски обрезанные пряди.
– Хорошо еще, что люди не додумались обрить тебя, мой император. Смертным не дозволено видеть выжженный на коже твоей головы узор власти, которым тебя короновали. Но ничего. Волосы отрастут, и ты снова выкрасишь кончик косы в цвета смерти и жизни. Как и положено всем великим воинам из рода Кон-Охэнов.
– Зачем ты спасаешь меня?
Тао Эйу подняла на него удивленный взгляд. Под ним он почувствовал себя несмышленым ребенком, не понимающим самых простых, очевидных истин.
– Потому что я люблю тебя, глупец, – мягким, похожим на журчание весеннего ручейка голосом ответила она.
И рассмеялась – будто тысячи жемчужин рассыпались по мраморному полу.
И поцеловала в губы – и нежность ее прикосновения сладкой истомой вскружила ему голову.
– Любишь, как свое творение? – борясь с ошеломлением, спросил он.
– О нет, конечно же! – воскликнула она. – Вовсе не той любовью, которой мать любит свое дитя. Между тобой и первыми кэайа, вызванными мною к жизни, раскинулась бесконечная пропасть времени. От тех, с кого пошел ваш народ, ничего, кроме воспоминаний, не осталось. Моя любовь – это любовь женщины к мужчине. Пускай я и не совсем обычная женщина, но ведь и ты – не такой уж обычный мужчина, и от этого мои чувства к тебе не становятся скуднее. Стоило тебе впервые, совсем еще юным принцем, появиться в Призрачных Мирах – и я поняла, что готова ждать тебя вечность за вечностью. Любовь всегда прекрасна. И я не стала противиться. Вырвать твой образ из сердца легко, но вот вернуть его обратно...
Они нашли друг друга на вершине горы, среди иссохшего корявого леса, умершего давным-давно. Меч, ничем не поддерживаемый, неподвижно висел над серой травой и тускло поблескивал, словно призывая его. Император осторожно взялся за черную костяную рукоять – и его удивило, сколь идеально та легла в ладонь, словно была специально выточена именно для его руки. Он поднял меч, поражаясь его легкости и превосходной балансировке, взмахнул, рассекая воздух, нанес рубящий удар, атаковал. И неожиданно ощутил, как клинок заговорил с ним на звенящем, остром языке металла. Он обещал ему великие победы и упоение безумством в танце смерти. А взамен просил лишь одного – нескончаемых битв и сражений. С начала времен он ждал прихода своего истинного хозяина: существа ловкого, безрассудного, хитрого и коварного, черпающего силы в собственной душе, убивающего с легкостью и изяществом, присущим только избранным мастерам клинка. Лишь такой воин – не терпящий промедления и вступающий в бой без страха, не ведающий сострадания к врагам, не сомневающийся, но поступающий по чести – мог вырвать из тысячелетнего сна спящую душу меча, напоив его лезвие единственным напитком, способным оживить гибкий и прочный металл.
Император прислушался к безмолвной песне меча и улыбнулся. Их окружало бесконечное одиночество. Но разве ему нужен кто-то еще?.. Ведь узы, рожденные на древней крови прямого потомка первых властителей мира, ничто не сможет разрушить.
Безумная мысль – но ведь и мир вокруг него был тоже безумен.
Он поднес острие к своей обнаженной руке и, ничуть не колеблясь, сделал ровный, длинный надрез, прочертив красную линию от запястья к локтевому сгибу. Матовое лезвие тут же обагрилось кровью, щедро проступившей из раны. Едва заметные знаки на поверхности клинка вспыхнули изнутри ярким огнем. Меч вздрогнул, ожил и, прильнув к ране, принялся жадно пить дарованную ему кровь, не давая пролиться на землю, вбирая все до единой капли. И одновременно вытягивая из тела императора жизнь.
Он задрожал и рухнул на колени, продолжая прижимать к себе страшный меч. Взгляд его заволокло туманом, мысли потухли, и предательская слабость окутала тело. Он застонал, уверенный, что умирает.
И вдруг все закончилось. Так же внезапно, как и началось. Его отпустили. Меч насытился. Разум императора вновь обрел ясность, и он с облегчением выдохнул. Но передышка продлилась всего мгновенье. Его пронзила страшная боль, и тело наполнилось новыми ощущениями: загадочный меч не просто возвращал украденную у него силу, взамен он вливал свою, такую чуждую и одновременно такую знакомую. Души их переплелись, разумы смешались, словно воссоединились две некогда разделенные сущности – и император вновь застонал, но уже от неимоверного наслаждения. Клинок стал разящим продолжением его руки, уподобился части его тела, превратился в самого идеального союзника и напарника. Он чувствовал его, видел врага так, будто бы теперь сам пронзал его, грань между ним и оружием стерлась, и они сплавились в нечто единое, цельное.
Когда началась война, меч на полную проявил свою истинную силу и мощь, ужаснув даже сроднившегося с ним императора. Сверкающий зловещим светом, льющимся через непонятные знаки, впаянные в его поверхность, клинок разил любого, кто оказывался достаточно смел или же безнадежно глуп, чтобы встать на их пути.
Император и прежде славился одержимостью в бою, сейчас же он превратился в саму смерть, кха-гуула, как называли таких бойцов у кэайа. Люди в страхе бежали, завидев среди монтитальцев высокую фигуру в черных доспехах, объятую синеватым свечением. Они знали, что от него им не уйти, что он изрубит всех, прокладывая дорогу своей армии, идущей следом. Он не просто пугал людей, он топил их в океане ужаса. Потребовались все умение людских магов, вся смелость и сила их изрядно поредевших за время войны войск, чтобы обезоружить его в последнем бою. Он огрызался, словно настоящий загнанный зверь, отчаянно отбивался, но уже ничто не могло спасти его. Он остался один, все его соратники полегли, а жаждущие расправы люди наседали со всех сторон. В их глазах читались страх и торжество, смешанное с ненавистью. У кого-то в руках появилась рогатина – с такой обычно ходят на медведей. В воздух полетела тяжелая, крепкая сеть, сплетенная из золотых нитей, и охотники тесней сгрудились вокруг поверженной добычи. Он действительно казался им диким животным, с ног до головы искупавшимся в крови их товарищей. Его, связанного и обездвиженного заклинаниями, чуть не забили тогда до смерти. А он уже не мог сопротивляться. Только скалил зубы и глухо рычал, подтверждая свою демоническую суть.
Но верный меч не бросил его, помог освободиться и отправился вслед за хозяином в Призрачные Миры. В вечное изгнание. Для императора не осталось места в новом мире людей. Он с трудом верил, что лучи восходящего солнца однажды вновь заскользят по величественным башням Монтиталя, а на свежем ветру затрепещут штандарты с вышитым серебром крылатым картианом.
Сидя на троне и предаваясь размышлениям, он может и предполагал, что настанет час, когда владычество кэайа закончится, но никогда не думал, что именно ему придется стать свидетелем и участником ужасных перемен. Его ослепляла та же самонадеянность, что и остальных, и он поплатился за свою беспечность. Вместе со всем Монтиталем. Вместе с Айвериз – делившей с ним и беззаботность мирной жизни, и отчаяние пришедшей беды. Они сражались бок о бок – и она умерла на его руках: в последний день войны, на пороге их общего поражения. Добровольно приняв удар, предназначавшийся ему. Как и положено заботливой старшей сестре. Он поцеловал ее в бледные, холодеющие губы, вобрал в себя ее жизнь и ее смерть, и последний, приправленный соленым и таким сладким привкусом крови, вздох гордой, прекрасной воительницы достался ему, как память обо всех несбывшихся надеждах и всех непрожитых жизнях...
Он запнулся, его нога подломилась и, потеряв равновесие, он рухнул на серый песок. Безысходность сковала его тело и разум, он чувствовал только немую пустоту, бессильным криком раздирающую его изнутри. Все, чем он был когда-то – мысли, чувства, желания – умерло, исчезло. Он превратился в призрак – точно такой же, как истлевший над морскими волнами Монтиталь.
Он горько рассмеялся. Безумным, хриплым смехом. И тут же закашлялся, сплевывая кровь: резкая боль от сломанных ребер обожгла его изнутри.
О да!.. Он все еще великий правитель!
Вот только чего?
Он вытер губы.
Поверженный, стоящий на коленях и упирающийся ладонями в колючие камни, без прошлого и будущего – он всего лишь жалкий обломок некогда могущественной империи, безликая тень, и только. Он сдавленно зарычал, захлебнувшись новым стоном, и слезы потекли из его глаз, смывая засохшую корку из крови и грязи со щек.
Он так жалок в своем горе!
Но слезы было не унять.
– Кого я вижу... – вдруг раздалось рядом с ним. – Уж не последний ли это император Монтиталя оплакивает свою горькую судьбу?
Он тут же вскочил на ноги, с мечом, зажатым в руке, и готовый к бою. Но никого не увидел. Вокруг была все та же серая пустота.
– Не думала, что все случится так скоро, – вновь заговорил с ним невидимый голос: мелодичный, нежный – и одновременно страстный и холодный, исполненный нотками невесомой печали, соединяющий в себе колкую иронию и спокойную мудрость.
Он повел кончиком меча по кругу, тыча им в пустоту.
– Кто ты? – выкрикнул он. – Покажись!
В ответ из мертвой тишины соткалось белесое туманное облако, подплыло к нему, приблизилось почти вплотную, словно вздохом, обдало его лицо легким, свежим ветерком – и из призрачного сияния вышла высокая, стройная женщина. Вся в переливающихся кроваво-красных одеждах, с длинными локонами цвета меди, с лучистыми, янтарными глазами – она показалась ему одним слепящим, ярким сгустком света, столь неуместным в этом сером, безжизненном мире.
Он застыл в оцепенении. Еще никогда не встречал он женщины столь прекрасной и столь совершенной. Он даже усомнился в трезвости своего рассудка, таким ошеломляющим казалось ее появление. Незнакомка подплыла к нему и очень нежно, бережно дотронулась кончиками пальцев до его щеки. Когда она отняла руку, на ее тонких пальцах остались следы крови, и она расстроено покачала головой. Вид его, несомненно, сейчас был ужасен. Сломленный, избитый, с посеревшим, осунувшимся лицом, с лихорадочно мечущимся взглядом, безо всякой одежды, покрытый безобразными ранами, весь в грязи, с мечом, зажатым в трясущейся от слабости руке.
– Мой бедный кэайа... – звук ее голоса показался ему чарующей песней. – Ты остался совсем один.
Он смотрел в ее сочувствующие глаза и тонул в их ласкающем тепле. И на душе у него вдруг стало радостно, и появилось громадное облегчение – словно с него сняли тяжкую, непосильную ношу. Свет для него померк, и он без чувств повалился к ногам прекрасного сияющего создания.
Уверенный, что наконец-то умер.
Глава 3
...Но он не умер.
Было тепло и уютно. И даже боль и покалывание во всем теле не отвлекали его. Однако вернувшиеся чувства означали, что время распрощаться с жизнью для него еще не пришло. Он открыл глаза и увидел сидящую рядом с его постелью прекрасную незнакомку. Она улыбнулась и поднесла к его губам серебряную чашу, наполненную дымящимся ароматным напитком. Он молча выпил все до последней капли, почти не чувствуя пряного вкуса и обжигающего горло жара.
– Молодец, – похвалила она. – Я и не надеялась, что ты окажешься столь покладистым больным. Отвар поможет твоему телу побороть тягу к наркотическим снадобьям, которыми ты поддерживал себя на протяжении войны.
Он обвел комнату рассеянным взглядом. Высокие серые стены – без дверей и окон – уходили ввысь, растворяясь во мгле, так и не достигнув невидимого потолка. Из всей мебели – лишь высокая кровать, на которой лежал он, и кресло, в котором сидела она.
– Если ты и дальше станешь слушаться меня во всем, то очень скоро пойдешь на поправку, император Гэсэр Айдин Кон-Охэн.
– Кто ты? – удивленно спросил он. – И откуда тебе известно мое родовое имя?
Да и древний язык кэайа, эвери, на котором ты так свободно говоришь, добавил он про себя.
Женщина улыбнулась – и все тайны мира прятались в ее улыбке.
– Я многое о тебе знаю, мой император.
Она откинула легкое, почти невесомое одеяло, которым он был укрыт, взяла со столика, только что возникшего из пустоты рядом с ее креслом, маленькую баночку с ярко-зеленой мазью и серебряной лопаткой принялась накладывать лекарство на многочисленные раны и порезы на его теле.
– Я знаю, ты не любишь золота, – как бы между делом сообщила она. – Все кэайа ощущают раздражение, дотрагиваясь до этого желтого, податливого металла. Золото крадет ваши силы, а серебро, наоборот, помогает вам восстановиться. После того, как мазь впитается, на твоем теле не останется ни единого шрама. Отвратительные рубцы, может, и красят мужчин-людей, но кожа кэайа... – тут она провела тыльной стороной ладони по его груди. – Должна оставаться безупречной. Больше никаких отметин от оружия. Никогда. Или ты желаешь оставить какой-нибудь из них? Вот этот, например? – Лопатка с мазью прикоснулась к узкому, давно зажившему рубцу прямо под сердцем. – Как напоминание о турнире в честь дня твоего совершеннолетия? Или здесь, на виске, совсем маленький шрам – кажется, ты получил его в детстве, когда вы с Айвериз отправились в горы на поиски гнезда диких картианов?
– Мне не нужны шрамы, чтобы помнить.
Зеленоватая мазь приятно холодила кожу и почти мгновенно впитывалась, прогоняя боль и возвращая телу прежние силы. Он попробовал вдохнуть поглубже – сначала осторожно, а потом, когда не почувствовал острой боли в груди, уже увереннее, в полную силу: и снова ничего, будто и не было никаких сломанных ребер.
– Кто ты? – вновь спросил он.
На этот раз она не стала уклоняться от ответа:
– Меня зовут Тао Эйу. Когда-то я привела в твой мир самых первых кэайа.
Гэсэр заглянул в ее мудрые печальные глаза. Ему хотелось верить каждому слову, слетающему с ее ярких губ, манящих мечтами о сладких поцелуях.
– Тиэйа, – прошептал он. – Так звали богиню, подарившую жизнь всему нашему роду. Легенда гласит, что Владычица Лунного Света создала расу кэайа из древней ночи и небесного серебра, вложив в грудь спящего мира новое, бьющееся сердце, оживившее даже камень.
– Да, так было. Когда-то. Очень давно. – Тао Эйу вздохнула. – Мне действительно жаль, что вас больше нет. Но, поверь мне... – она с мольбой, словно была в чем-то виновата, сцепила вместе пальцы рук. – Все это должно было произойти.
– Я знаю. Я чувствовал приближение нашего конца.
– Порой случается, что даже мы, существа вне времени, которых вы называете богами, не в силах помочь своим любимцам. Ведь власть наша не безгранична. В иных же мирах она и вовсе так ничтожна, что и говорить об этом не стоит. А вы ведь даже не просили о помощи! – В ее словах прозвучал укор. – Вы всегда были так уверены в своих силах. И вы сами погубили себя.
– Я знаю, – повторил он.
Тао Эйу погладила его отмытые от крови и грязи волосы и с негодованием осмотрела варварски обрезанные пряди.
– Хорошо еще, что люди не додумались обрить тебя, мой император. Смертным не дозволено видеть выжженный на коже твоей головы узор власти, которым тебя короновали. Но ничего. Волосы отрастут, и ты снова выкрасишь кончик косы в цвета смерти и жизни. Как и положено всем великим воинам из рода Кон-Охэнов.
– Зачем ты спасаешь меня?
Тао Эйу подняла на него удивленный взгляд. Под ним он почувствовал себя несмышленым ребенком, не понимающим самых простых, очевидных истин.
– Потому что я люблю тебя, глупец, – мягким, похожим на журчание весеннего ручейка голосом ответила она.
И рассмеялась – будто тысячи жемчужин рассыпались по мраморному полу.
И поцеловала в губы – и нежность ее прикосновения сладкой истомой вскружила ему голову.
– Любишь, как свое творение? – борясь с ошеломлением, спросил он.
– О нет, конечно же! – воскликнула она. – Вовсе не той любовью, которой мать любит свое дитя. Между тобой и первыми кэайа, вызванными мною к жизни, раскинулась бесконечная пропасть времени. От тех, с кого пошел ваш народ, ничего, кроме воспоминаний, не осталось. Моя любовь – это любовь женщины к мужчине. Пускай я и не совсем обычная женщина, но ведь и ты – не такой уж обычный мужчина, и от этого мои чувства к тебе не становятся скуднее. Стоило тебе впервые, совсем еще юным принцем, появиться в Призрачных Мирах – и я поняла, что готова ждать тебя вечность за вечностью. Любовь всегда прекрасна. И я не стала противиться. Вырвать твой образ из сердца легко, но вот вернуть его обратно...
