– Потомок Херсира, – усмехнулся Хаук и направился туда же.
– Чертов зверек! – выругался Богдан. Он уже стоял на крыльце, в надежных объятиях защиты, но покинул его без сожалений. Рванул вниз, под дождь, побежал к газону, разбрызгивая лужи.
Все произошло слишком быстро, молниеносно даже, но каждое движение в этой сцене врезалось мне в память.
Размашистые шаги Хаука. Губы Алекса в тонкой линии. Ладони Даши, утонувшие в грязи, в мокрой траве. Застывшие в скорбных позах головки пионов.
Пасс Алекса. Обуглившееся щупальце Первого, недоумение на его лице, сменяющееся злостью. Эмоции Хаука – карикатурные слайды.
И мне вспомнилось, что Алекс никогда не умел рассказывать смешные анекдоты. Смеялся раньше, чем успевал проговорить концовку.
В этот момент только он был на первом плане. Остальные, даже Гектор, ковылявший к ним, волоча правую ногу, даже Эрик, восстановивший, наконец, защиту, даже Богдан, схвативший Дашу за плечи, оторвавший ее от земли – «Давай, блондиночка, вставай! Ты не умрешь вот так» – даже Хаук, разом померкли, вышли из фокуса, размылись дождем.
– Ах ты мерзкий зверь! – зло выплюнул Хаук, собрал три щупальца пучком и вонзил в жилу Алекса...
– Филипп, быстрее! – воодушевленно выкрикнул Глеб вождю хегни, когда ему оставалось пару шагов до крыльца.
Пара шагов – около метра. Но даже такие небольшие расстояния иногда решают все. Филипп упал, уткнувшись лицом в ступени, и правая его рука карикатурно закинулась за спину, которую огладило оружие Хаука.
Злость имеет цвет. Оранжевый, когда ты раздражен. Красный – когда терпеть становится невмоготу. И лишь когда злость достигает апогея, перерастает в чистый гнев, выжигая напрочь остальные эмоции, она становится белой. Ослепляющей.
Жила откликается, бурлит в венах кен, кожа горит, ладони – проводники. Кен, стекая, капает на пол – ему не хватает места в хрупком, неподготовленном теле. И ноги ступают сами – за границу, в незащищенную область, начинающуюся там, где кончаются ступени. Мимо тела Филиппа, который больше никогда не встанет.
Я бью кеном, который рвется из жилы наружу, в мир. Кену плевать на статусы. На страх. На мертвых и живых. Важна лишь цель. Левая половина грудины Хаука. Толчок, и он пятится на два шага назад. Щупальца опадают, и охотник переводит удивленный взгляд на дом. На меня.
В душу медленно вползает страх – осторожной, крадущейся кошкой, но гнев выжигает его вмиг. Удар – и белый кен Барта схлестывается с горящими праведным огнем щупальцами над головами замерших во дворе, не успевших спрятаться людей.
– Фига се, – сказал Глеб у меня за спиной, и я поймала изумленный взгляд Эрика. А потом потерялась.
Был лишь кен Барта и щупальца Хаука. Две стихии. Две силы. Остальное стало далеким, неважным, пустым.
Первым пришел в себя Богдан, рванул, втаскивая обмякшую Дашу на крыльцо.
– Бегите! – выкрикнул Эрик оставшимся без защиты, и они побежали. По лужам, под проливным дождем, под куполом из переплетенного нашего с Первым оружия.
Я подняла голову к небу. Красиво. Серое, клубится, бушует, льет воду, и хорошо от этого так. Задорно. Небо слышит, я говорю с ним, с грозой, и она отвечает, гремит, соглашаясь, что вся эта битва – безрассудство. Только гроза понимает. Злится. Скалится молниями, бормочет проклятия грозовыми раскатами.
«Поняла, наконец?» – звучит в голове ласковый голос Барта, и я киваю. А потом отбрасываю и это. Есть только я и небо. Больше ничего. А еще пучок щупалец Первого, от которого отделяются несколько и направляются вслед за бегущими к дому.
Все происходит медленно и быстро одновременно.
– Помоги, – шепчу я небу, и оно откликается. Рвется ровно посередине, выпуская острую молнию. Она бьет четко в Хаука, и щупальца, вздрагивая, опадают. А сам Первый валится в грязь – сначала на колени, затем заваливается набок и замирает.
Люди пробегают мимо меня, поднимаются по ступеням, втискиваются в дом, и я тут же понимаю, как их мало. От нашей армии осталась горстка. Двор усеян телами, как спелыми яблоками. Алиса там, среди этих тел, с укором смотрит застывшими глазами на Хаука.
Меня втягивают за границу защиты, Эрик обнимает, берет в ладони лицо, трет щеки. Они холодные. Мне холодно. Вроде бы... Пусто. И надежды нет.
Потому что охотник поднимается – что ему мои молнии. Что ему все молнии мира, ведь он почти бог! Он идет медленно, и его лицо кривит гримаса злости вперемешку с отвращением. Он смотрит на меня. Остальные, кажется, не интересуют Первого больше.
Он подходит так близко, что я могу рассмотреть каждую пору на его грубом, скуластом лице. Шрам уродливо пылает, заползая под темную бровь.
Он останавливается в шаге от ступеней.
– Ты умрешь в муках, – обещает мне, а затем разворачивается и уходит к саду.
Я смотрю ему в спину и думаю о том, что он прав. Теперь я точно умру.
Странно, но именно сейчас нестерпимо, до слез хочется жить.
Стемнело как-то быстро.
И тени ползли по полу, стелилась стылая мгла, обнимая холодными руками озябшие плечи.
Тьма шептала. О том, что выхода нет. О том, что все мы здесь умрем, и наши тела съедят черви, а души... Есть ли они? Есть ли в этом всем какой-то смысл?
Лидия плакала так громко, что ее рыдания были слышны из кабинета в гостиной. Последователь Гектора закрылся там с ней в надежде успокоить.
Она кричала. Звала отца в то время, как его тело осталось во дворе, в грязи. Мы оставили их там – погибших за нас. Сбежали, как предатели. Спрятались тут. Надолго ли?
Говорить боялись. Молчали, склонив головы. Самые смелые шептались, и шепот этот в пропитанной тьмой и тишиной гостиной казался неприличным.
– Что теперь будет?
– Что там было?
– Кто-то понял, что она сделала?
– Мы можем это использовать...
– Поздно!
Подоконники облепили, не сговариваясь. Смотрели сквозь стекла на остывшую непогоду и мелкий, моросящий дождь. На погибших, скорчившихся в неестественных позах. На лужи, которые заполняли пространство между телами.
Я подошла только один раз. Взглянула на Филиппа и отвернулась. Нельзя думать, что он погиб из-за меня. Нельзя.... Почему тогда думается? Что все они... Возможно, если бы я не ждала, а действовала, все сложилось бы по-другому. Я могла убедить Лив найти Хаука раньше. За стенами этого дома.
Могла. Но не сделала этого. До последнего надеялась на Гарди.
И все закончилось так, как закончилось.
К девяти приехал Тимофей, а с ним еще пять человек. Тела убрали. Увезли или же закопали где-то – не знаю. Я не спрашивала. Влад о чем-то долго говорил со своим поверенным, а затем люди уехали. И тишина снова опустилась пыльной паутиной. Опутала. Безысходностью приходящего будущего. Неотвратимостью судьбы, от которой как ни беги, все равно не убежишь. У судьбы были глаза Гарди – грустные и исполненные вселенского понимания. Правды, от которой не спрячешься.
Такой ты видел свою смерть, Первый?
Нужно быть сильной и принять то, что предначертано, сказала я себе. Принять такое трудно. Особенно после случившегося. Ощущение могущества, когда небо слушает тебя, откликается, когда небо с тобой и за тебя, пьянило. Могущественные всегда побеждают. Они не приносят себя в жертву. Не уходят вот так – тихо, незаметно.
Они живут. Светят. На них смотрят, на них равняются, их приводят в пример.
– Без Гектора нам не хватит сил удерживать защиту в таком большом доме, – сказал Эрик, когда все живущие в особняке скади собрались в гостиной – притихшие и испуганные. – Влад предложил свой дом, и завтра мы планируем большое перемещение.
Это тоже было знаком, понятным только мне и, быть может, Лив. Ее взгляд я поймала, и он был красноречивым.
Завтра все закончится.
Молчание согласных на все, лишь бы спастись, было ответом Эрику. Поникшие головы. Опущенные уголки губ. И беглые, испуганные взгляды, брошенные на стекло, за которым притаилась ночь. И Хаук.
Лидия успокоилась, сидела, уткнувшись взглядом в колени, и практически не шевелилась. Только Аделаида – молчаливая жена Филиппа – плакала. Беззвучно, обняв себя за плечи. Хегни обступили ее спину и скорбно молчали.
В другой части гостиной молчал Влад. Рассматривал каминную полку и тер пальцем медные подсвечники, будто они были волшебными лампами, из которых, если потереть, вылезет джин. И исправит то, что мы не смогли.
– Это неправильно, что она погибла, – сказала я тихо, так, чтобы никто не слышал. – Тебе нужно было спасать ее, а не меня.
Это было бы честно. И по закону.
Честность Влад не оценил. Развернулся и сверкнул на меня злым взглядом.
– Давай, ты не будешь решать, что мне делать, хорошо?
– И не претендую. Ира была мне другом, если ты забыл.
– Тут чертова туча твоих друзей. Половина гребаного дома! И те, кто остался на улице – тоже.
– Почему ты злишься? Разве я хотела, чтобы так вышло?
– Ты хочешь другого. Но от этого не легче, – бросил он через плечо и отошел от меня, будто я была виновата.
Я и была. Наверное. Но думать об этом – означало сдаться, а такой роскоши я позволить себе не могла. У меня было племя. И ответственность перед людьми.
Думать об этом было опасно, но необходимо. И если бы я тогда не испугалась собственной слабовольности и не отбросила разговор с Владом, как иные наши разговоры, в которых всегда находился какой-то смысл, все сложилось бы иначе. Но Барт не зря предупреждал, что некие события не может предсказать даже сильный провидец сольвейгов. Некие события просто случаются. Все, что мы можем, просто пережить их.
Что нас не убивает, делает сильнее.
Но что, если оно убивает?
О смерти думать было еще опаснее. К тому же, живые требовали больше внимания. Например, те, кто чуть не погиб и выжил лишь чудом.
– Где Даша? – спросила я Роберта, перехватив его на лестнице. Жрец был хмур и сосредоточен и поначалу даже не заметил меня. Провожал взглядом жену, которая колдовала над входной дверью.
– Наверху, с охотником, – бросила через плечо Лара, даже не обернувшись.
Роберт поморщился и шумно выдохнул. Постоял, что-то разглядывая у себя под ногами, затем повернулся и пошел наверх. Проверять Дашу, видимо. Она сегодня сильно выложилась, и ей не помешало бы пополнить силы.
Если бы кто-то мог в этом помочь... Теперь, когда Гектор мертв, вряд ли мы будем расходовать кен ясновидцев на восстановление хищных. Нужно держать защиту, пока она еще держится. Потом ставить новую – в другом доме.
А это значит, что спасение истощенных – дело самих истощенных. Надо найти Эльвиру, чтобы сварила карое.
Я ошиблась, Роб не искал Дашу. Он вообще никого не искал и, казалось, зациклился на внутренних мыслях и переживаниях – долго стоял на площадке перед коридором, затем перепутал дверь собственной спальни. Когда же он скрылся за нужной дверью, возможность наблюдать за ним исчезла, и я вспомнила о Даше.
Она открыла через несколько секунд после того, как я постучала. Растрепанная, с горящими глазами и совершенно отрешенная. Простыня, в которую она замоталась, слезла с левого плеча, обнажив загорелую кожу.
– Я в порядке, – выпалила она и обернулась, будто ее могли подслушать, уличить в этом непотребстве и пожурить.
– А так сразу и не скажешь. На улице...
– Все хорошо, – перебила она. – Честно.
А затем выглянула в коридор и обеспокоенно поинтересовалась:
– Где Эрик?
– Внизу. Планирует перемещение. Что с тобой?
Она вздохнула. Опустила глаза и отчего-то покраснела.
– Я не одна.
– О... – сказала я. А потом до меня дошло. – О!
– Вот так вот, – выдохнула она, по-прежнему не глядя в глаза.
– С ума сошла, – кивнула я, не в силах отойти от шока. Даша чуть не погибла, а близость смерти меняет сознание – мне ли не знать.
Однако некоторые помутнения могут привести к летальным исходам. Такие, например, как любовь с охотниками.
– Послушай... – вздохнула Даша и подняла глаза. На этот раз к потолку. – Я знаю, что делаю. Гарди не только вам пророчил.
– Тебе тоже? О Богдане?
Кивок. И вздох – усталый, в нем горечь и смирение. А еще – надежда. Это то, что мешает ей сдаться.
– Он – охотник, Даша. Это всегда убивает.
– Не всегда. Лазейка есть, если в тебе частичка Первых. Например, кровь.
– Кровь Херсира! – догадалась я, и от этого догадки стало дурно. Отчего-то вспомнился Мишель. Если бы он тогда знал, что я... что у меня... Не была бы его просьба более... личной?
Даша кивнула, натянула простыню на обнаженное плечо и просочилась в комнату.
– Не говори Эрику, – бросила уже из-за двери, а затем захлопнула ею у меня перед носом.
Во дела!
Впрочем, чему я удивляюсь? Мир будто треснул с приходом Первых. Словно чертов портал пробил в нем щель, и сквозь нее в город просочилась иная, абсурдная реальность. В этой реальности мужчины прощают измены, трусливые сестры дерутся с сильнейшими врагами, ясновидцы добровольно дают свой кен, чтобы защитить хищных, а хищные спят с охотниками.
И мне на минуту показалось, я нырнула в нору в погоне за белым кроликом, а теперь лечу, и в полете со мной творятся странные вещи. Даже страх, который еще утром был почти неуправляемым, иссяк. Просочился, видимо, в ту же щель. Нужно же и нашему миру делиться с тем, иллюзорным. Вот и приходится кормить его страхом и жизнями родных.
Единственное, что казалось мне настоящим, незыблемым и вечным – это Алан. Тем вечером он категорически отказывался ложиться спать, капризничал и мало ел. Будто чувствовал то, что я хотела от него скрыть. А когда усталость все же сморила, он уснул, прижимая к себе плюшевого медведя. А я смотрела на него, не в силах оторваться, и с каждой секундой желание послать все к черту, включая всякие миссии по спасению человечества.
Кто я здесь, в этой комнате, рядом с сопящим ребенком? Мать. Всего лишь. Однако выйдя из детской, я снова стала собой. Будто судьба притаилась в коридоре бесцветной сетью, зависла над проемом двери, и, когда я оказалась вне стен комнаты, опутала меня снова.
С ней вернулось одиночество. И тогда я поняла: Дэн был прав. Сегодня и сейчас, на пороге неизвестности, я одна. Никто не станет рядом со мной, не разделит со мной эту миссию.
Впервые по-настоящему одна.
Страх сводит внутренности, а грудь распирает свобода. Усталость на пределе красной линии, вот-вот ее пересечет, и, наверное, это правильно.
У меня есть еще немного времени. Целая ночь, чтобы...
Щупаю плотные темные занавески в нашей с Эриком спальне. Сизое покрывало, хранящее наши смешанные запахи. Провожу пальцем по отполированному дереву комода. Касаюсь рельефных стен.
Темно. Спокойно.
Отворачиваюсь к окну и смотрю в ночь. Она смотрит в меня провалами окон.
Когда входит Эрик, я прикрываю глаза. Несколько мгновений, и теплота его ладоней обжигает плечи, вползает под кожу горячей лавой.
Мне будет не хватать этого там, в моем выдуманном мире. Зато там есть теплый песок и волны, лижущие ступни. А еще покой. Мне кажется, я заслужила.
Дом уснул. Затихли стены молчаливыми стражами. И крыша накинула на домочадцев уютный купол. Иллюзия безопасности успокаивала, позволяла расслабиться.
Получилось. Отпустили переживания, страхи отползли, оставляя на полу липкие следы беспокойства, но и его выжег Эрик.
Он смотрел. Пристально, глубоко, и от взгляда его становилось горячо в груди. Душно. Сердце билось гулко и дышать было тяжело. Будто бы тот взгляд что-то значил – что-то важное – но я не могла понять, что именно.
– Чертов зверек! – выругался Богдан. Он уже стоял на крыльце, в надежных объятиях защиты, но покинул его без сожалений. Рванул вниз, под дождь, побежал к газону, разбрызгивая лужи.
Все произошло слишком быстро, молниеносно даже, но каждое движение в этой сцене врезалось мне в память.
Размашистые шаги Хаука. Губы Алекса в тонкой линии. Ладони Даши, утонувшие в грязи, в мокрой траве. Застывшие в скорбных позах головки пионов.
Пасс Алекса. Обуглившееся щупальце Первого, недоумение на его лице, сменяющееся злостью. Эмоции Хаука – карикатурные слайды.
И мне вспомнилось, что Алекс никогда не умел рассказывать смешные анекдоты. Смеялся раньше, чем успевал проговорить концовку.
В этот момент только он был на первом плане. Остальные, даже Гектор, ковылявший к ним, волоча правую ногу, даже Эрик, восстановивший, наконец, защиту, даже Богдан, схвативший Дашу за плечи, оторвавший ее от земли – «Давай, блондиночка, вставай! Ты не умрешь вот так» – даже Хаук, разом померкли, вышли из фокуса, размылись дождем.
– Ах ты мерзкий зверь! – зло выплюнул Хаук, собрал три щупальца пучком и вонзил в жилу Алекса...
– Филипп, быстрее! – воодушевленно выкрикнул Глеб вождю хегни, когда ему оставалось пару шагов до крыльца.
Пара шагов – около метра. Но даже такие небольшие расстояния иногда решают все. Филипп упал, уткнувшись лицом в ступени, и правая его рука карикатурно закинулась за спину, которую огладило оружие Хаука.
Злость имеет цвет. Оранжевый, когда ты раздражен. Красный – когда терпеть становится невмоготу. И лишь когда злость достигает апогея, перерастает в чистый гнев, выжигая напрочь остальные эмоции, она становится белой. Ослепляющей.
Жила откликается, бурлит в венах кен, кожа горит, ладони – проводники. Кен, стекая, капает на пол – ему не хватает места в хрупком, неподготовленном теле. И ноги ступают сами – за границу, в незащищенную область, начинающуюся там, где кончаются ступени. Мимо тела Филиппа, который больше никогда не встанет.
Я бью кеном, который рвется из жилы наружу, в мир. Кену плевать на статусы. На страх. На мертвых и живых. Важна лишь цель. Левая половина грудины Хаука. Толчок, и он пятится на два шага назад. Щупальца опадают, и охотник переводит удивленный взгляд на дом. На меня.
В душу медленно вползает страх – осторожной, крадущейся кошкой, но гнев выжигает его вмиг. Удар – и белый кен Барта схлестывается с горящими праведным огнем щупальцами над головами замерших во дворе, не успевших спрятаться людей.
– Фига се, – сказал Глеб у меня за спиной, и я поймала изумленный взгляд Эрика. А потом потерялась.
Был лишь кен Барта и щупальца Хаука. Две стихии. Две силы. Остальное стало далеким, неважным, пустым.
Первым пришел в себя Богдан, рванул, втаскивая обмякшую Дашу на крыльцо.
– Бегите! – выкрикнул Эрик оставшимся без защиты, и они побежали. По лужам, под проливным дождем, под куполом из переплетенного нашего с Первым оружия.
Я подняла голову к небу. Красиво. Серое, клубится, бушует, льет воду, и хорошо от этого так. Задорно. Небо слышит, я говорю с ним, с грозой, и она отвечает, гремит, соглашаясь, что вся эта битва – безрассудство. Только гроза понимает. Злится. Скалится молниями, бормочет проклятия грозовыми раскатами.
«Поняла, наконец?» – звучит в голове ласковый голос Барта, и я киваю. А потом отбрасываю и это. Есть только я и небо. Больше ничего. А еще пучок щупалец Первого, от которого отделяются несколько и направляются вслед за бегущими к дому.
Все происходит медленно и быстро одновременно.
– Помоги, – шепчу я небу, и оно откликается. Рвется ровно посередине, выпуская острую молнию. Она бьет четко в Хаука, и щупальца, вздрагивая, опадают. А сам Первый валится в грязь – сначала на колени, затем заваливается набок и замирает.
Люди пробегают мимо меня, поднимаются по ступеням, втискиваются в дом, и я тут же понимаю, как их мало. От нашей армии осталась горстка. Двор усеян телами, как спелыми яблоками. Алиса там, среди этих тел, с укором смотрит застывшими глазами на Хаука.
Меня втягивают за границу защиты, Эрик обнимает, берет в ладони лицо, трет щеки. Они холодные. Мне холодно. Вроде бы... Пусто. И надежды нет.
Потому что охотник поднимается – что ему мои молнии. Что ему все молнии мира, ведь он почти бог! Он идет медленно, и его лицо кривит гримаса злости вперемешку с отвращением. Он смотрит на меня. Остальные, кажется, не интересуют Первого больше.
Он подходит так близко, что я могу рассмотреть каждую пору на его грубом, скуластом лице. Шрам уродливо пылает, заползая под темную бровь.
Он останавливается в шаге от ступеней.
– Ты умрешь в муках, – обещает мне, а затем разворачивается и уходит к саду.
Я смотрю ему в спину и думаю о том, что он прав. Теперь я точно умру.
Странно, но именно сейчас нестерпимо, до слез хочется жить.
Глава 18. Последняя ночь
Стемнело как-то быстро.
И тени ползли по полу, стелилась стылая мгла, обнимая холодными руками озябшие плечи.
Тьма шептала. О том, что выхода нет. О том, что все мы здесь умрем, и наши тела съедят черви, а души... Есть ли они? Есть ли в этом всем какой-то смысл?
Лидия плакала так громко, что ее рыдания были слышны из кабинета в гостиной. Последователь Гектора закрылся там с ней в надежде успокоить.
Она кричала. Звала отца в то время, как его тело осталось во дворе, в грязи. Мы оставили их там – погибших за нас. Сбежали, как предатели. Спрятались тут. Надолго ли?
Говорить боялись. Молчали, склонив головы. Самые смелые шептались, и шепот этот в пропитанной тьмой и тишиной гостиной казался неприличным.
– Что теперь будет?
– Что там было?
– Кто-то понял, что она сделала?
– Мы можем это использовать...
– Поздно!
Подоконники облепили, не сговариваясь. Смотрели сквозь стекла на остывшую непогоду и мелкий, моросящий дождь. На погибших, скорчившихся в неестественных позах. На лужи, которые заполняли пространство между телами.
Я подошла только один раз. Взглянула на Филиппа и отвернулась. Нельзя думать, что он погиб из-за меня. Нельзя.... Почему тогда думается? Что все они... Возможно, если бы я не ждала, а действовала, все сложилось бы по-другому. Я могла убедить Лив найти Хаука раньше. За стенами этого дома.
Могла. Но не сделала этого. До последнего надеялась на Гарди.
И все закончилось так, как закончилось.
К девяти приехал Тимофей, а с ним еще пять человек. Тела убрали. Увезли или же закопали где-то – не знаю. Я не спрашивала. Влад о чем-то долго говорил со своим поверенным, а затем люди уехали. И тишина снова опустилась пыльной паутиной. Опутала. Безысходностью приходящего будущего. Неотвратимостью судьбы, от которой как ни беги, все равно не убежишь. У судьбы были глаза Гарди – грустные и исполненные вселенского понимания. Правды, от которой не спрячешься.
Такой ты видел свою смерть, Первый?
Нужно быть сильной и принять то, что предначертано, сказала я себе. Принять такое трудно. Особенно после случившегося. Ощущение могущества, когда небо слушает тебя, откликается, когда небо с тобой и за тебя, пьянило. Могущественные всегда побеждают. Они не приносят себя в жертву. Не уходят вот так – тихо, незаметно.
Они живут. Светят. На них смотрят, на них равняются, их приводят в пример.
– Без Гектора нам не хватит сил удерживать защиту в таком большом доме, – сказал Эрик, когда все живущие в особняке скади собрались в гостиной – притихшие и испуганные. – Влад предложил свой дом, и завтра мы планируем большое перемещение.
Это тоже было знаком, понятным только мне и, быть может, Лив. Ее взгляд я поймала, и он был красноречивым.
Завтра все закончится.
Молчание согласных на все, лишь бы спастись, было ответом Эрику. Поникшие головы. Опущенные уголки губ. И беглые, испуганные взгляды, брошенные на стекло, за которым притаилась ночь. И Хаук.
Лидия успокоилась, сидела, уткнувшись взглядом в колени, и практически не шевелилась. Только Аделаида – молчаливая жена Филиппа – плакала. Беззвучно, обняв себя за плечи. Хегни обступили ее спину и скорбно молчали.
В другой части гостиной молчал Влад. Рассматривал каминную полку и тер пальцем медные подсвечники, будто они были волшебными лампами, из которых, если потереть, вылезет джин. И исправит то, что мы не смогли.
– Это неправильно, что она погибла, – сказала я тихо, так, чтобы никто не слышал. – Тебе нужно было спасать ее, а не меня.
Это было бы честно. И по закону.
Честность Влад не оценил. Развернулся и сверкнул на меня злым взглядом.
– Давай, ты не будешь решать, что мне делать, хорошо?
– И не претендую. Ира была мне другом, если ты забыл.
– Тут чертова туча твоих друзей. Половина гребаного дома! И те, кто остался на улице – тоже.
– Почему ты злишься? Разве я хотела, чтобы так вышло?
– Ты хочешь другого. Но от этого не легче, – бросил он через плечо и отошел от меня, будто я была виновата.
Я и была. Наверное. Но думать об этом – означало сдаться, а такой роскоши я позволить себе не могла. У меня было племя. И ответственность перед людьми.
Думать об этом было опасно, но необходимо. И если бы я тогда не испугалась собственной слабовольности и не отбросила разговор с Владом, как иные наши разговоры, в которых всегда находился какой-то смысл, все сложилось бы иначе. Но Барт не зря предупреждал, что некие события не может предсказать даже сильный провидец сольвейгов. Некие события просто случаются. Все, что мы можем, просто пережить их.
Что нас не убивает, делает сильнее.
Но что, если оно убивает?
О смерти думать было еще опаснее. К тому же, живые требовали больше внимания. Например, те, кто чуть не погиб и выжил лишь чудом.
– Где Даша? – спросила я Роберта, перехватив его на лестнице. Жрец был хмур и сосредоточен и поначалу даже не заметил меня. Провожал взглядом жену, которая колдовала над входной дверью.
– Наверху, с охотником, – бросила через плечо Лара, даже не обернувшись.
Роберт поморщился и шумно выдохнул. Постоял, что-то разглядывая у себя под ногами, затем повернулся и пошел наверх. Проверять Дашу, видимо. Она сегодня сильно выложилась, и ей не помешало бы пополнить силы.
Если бы кто-то мог в этом помочь... Теперь, когда Гектор мертв, вряд ли мы будем расходовать кен ясновидцев на восстановление хищных. Нужно держать защиту, пока она еще держится. Потом ставить новую – в другом доме.
А это значит, что спасение истощенных – дело самих истощенных. Надо найти Эльвиру, чтобы сварила карое.
Я ошиблась, Роб не искал Дашу. Он вообще никого не искал и, казалось, зациклился на внутренних мыслях и переживаниях – долго стоял на площадке перед коридором, затем перепутал дверь собственной спальни. Когда же он скрылся за нужной дверью, возможность наблюдать за ним исчезла, и я вспомнила о Даше.
Она открыла через несколько секунд после того, как я постучала. Растрепанная, с горящими глазами и совершенно отрешенная. Простыня, в которую она замоталась, слезла с левого плеча, обнажив загорелую кожу.
– Я в порядке, – выпалила она и обернулась, будто ее могли подслушать, уличить в этом непотребстве и пожурить.
– А так сразу и не скажешь. На улице...
– Все хорошо, – перебила она. – Честно.
А затем выглянула в коридор и обеспокоенно поинтересовалась:
– Где Эрик?
– Внизу. Планирует перемещение. Что с тобой?
Она вздохнула. Опустила глаза и отчего-то покраснела.
– Я не одна.
– О... – сказала я. А потом до меня дошло. – О!
– Вот так вот, – выдохнула она, по-прежнему не глядя в глаза.
– С ума сошла, – кивнула я, не в силах отойти от шока. Даша чуть не погибла, а близость смерти меняет сознание – мне ли не знать.
Однако некоторые помутнения могут привести к летальным исходам. Такие, например, как любовь с охотниками.
– Послушай... – вздохнула Даша и подняла глаза. На этот раз к потолку. – Я знаю, что делаю. Гарди не только вам пророчил.
– Тебе тоже? О Богдане?
Кивок. И вздох – усталый, в нем горечь и смирение. А еще – надежда. Это то, что мешает ей сдаться.
– Он – охотник, Даша. Это всегда убивает.
– Не всегда. Лазейка есть, если в тебе частичка Первых. Например, кровь.
– Кровь Херсира! – догадалась я, и от этого догадки стало дурно. Отчего-то вспомнился Мишель. Если бы он тогда знал, что я... что у меня... Не была бы его просьба более... личной?
Даша кивнула, натянула простыню на обнаженное плечо и просочилась в комнату.
– Не говори Эрику, – бросила уже из-за двери, а затем захлопнула ею у меня перед носом.
Во дела!
Впрочем, чему я удивляюсь? Мир будто треснул с приходом Первых. Словно чертов портал пробил в нем щель, и сквозь нее в город просочилась иная, абсурдная реальность. В этой реальности мужчины прощают измены, трусливые сестры дерутся с сильнейшими врагами, ясновидцы добровольно дают свой кен, чтобы защитить хищных, а хищные спят с охотниками.
И мне на минуту показалось, я нырнула в нору в погоне за белым кроликом, а теперь лечу, и в полете со мной творятся странные вещи. Даже страх, который еще утром был почти неуправляемым, иссяк. Просочился, видимо, в ту же щель. Нужно же и нашему миру делиться с тем, иллюзорным. Вот и приходится кормить его страхом и жизнями родных.
Единственное, что казалось мне настоящим, незыблемым и вечным – это Алан. Тем вечером он категорически отказывался ложиться спать, капризничал и мало ел. Будто чувствовал то, что я хотела от него скрыть. А когда усталость все же сморила, он уснул, прижимая к себе плюшевого медведя. А я смотрела на него, не в силах оторваться, и с каждой секундой желание послать все к черту, включая всякие миссии по спасению человечества.
Кто я здесь, в этой комнате, рядом с сопящим ребенком? Мать. Всего лишь. Однако выйдя из детской, я снова стала собой. Будто судьба притаилась в коридоре бесцветной сетью, зависла над проемом двери, и, когда я оказалась вне стен комнаты, опутала меня снова.
С ней вернулось одиночество. И тогда я поняла: Дэн был прав. Сегодня и сейчас, на пороге неизвестности, я одна. Никто не станет рядом со мной, не разделит со мной эту миссию.
Впервые по-настоящему одна.
Страх сводит внутренности, а грудь распирает свобода. Усталость на пределе красной линии, вот-вот ее пересечет, и, наверное, это правильно.
У меня есть еще немного времени. Целая ночь, чтобы...
Щупаю плотные темные занавески в нашей с Эриком спальне. Сизое покрывало, хранящее наши смешанные запахи. Провожу пальцем по отполированному дереву комода. Касаюсь рельефных стен.
Темно. Спокойно.
Отворачиваюсь к окну и смотрю в ночь. Она смотрит в меня провалами окон.
Когда входит Эрик, я прикрываю глаза. Несколько мгновений, и теплота его ладоней обжигает плечи, вползает под кожу горячей лавой.
Мне будет не хватать этого там, в моем выдуманном мире. Зато там есть теплый песок и волны, лижущие ступни. А еще покой. Мне кажется, я заслужила.
Дом уснул. Затихли стены молчаливыми стражами. И крыша накинула на домочадцев уютный купол. Иллюзия безопасности успокаивала, позволяла расслабиться.
Получилось. Отпустили переживания, страхи отползли, оставляя на полу липкие следы беспокойства, но и его выжег Эрик.
Он смотрел. Пристально, глубоко, и от взгляда его становилось горячо в груди. Душно. Сердце билось гулко и дышать было тяжело. Будто бы тот взгляд что-то значил – что-то важное – но я не могла понять, что именно.
