Но мне не хотелось банкета. Не хотелось поздравлений, музыки, еды, цветов. Даже платья, ведь я, по сути, никогда не любила платья и не умела их носить.
Я хотела быть с Эриком, остальное мало волновало.
Платье мне все же принесли. Белое, с россыпью камней на лифе — они сверкали в свете вечерних ламп, переливались и отбрасывали блики на внезапно побледневшую кожу. Оно было немного длинным и волочилось по полу, но Тамара уверила, что до завтра исправит это недоразумение. Она была намного выше меня — та, для кого оно шилось.
Божена Стейнмод.
Почти до утра мы с Томой рассматривали фотографии из старого альбома, который она тайно хранила в тумбочке у кровати.
Однажды Эрик негласно запретил в доме скади воспоминания, и с тех пор соплеменники прятали их под кроватями, в запирающихся тумбах, в личных вещах, вынося на свет, лишь когда убедятся, что никто не видит. Нет, прямого приказа не помнить не было. Была злость, которая все выжгла. Которая заперла картины на чердаке, избавилась от одежды и украшений, запретила называть вслух имена. Обида, зарубцевавшаяся уродливым шрамом. Ноющая на погоду старая рана.
В тот день все переменилось.
Платье Эрик достал сам. Вытащил из шкафа в пустой комнате на третьем этаже. Молча протянул мне, и показалось, его рука слегка дрогнула.
В той комнате всегда пыльно, и пауки плетут паутину. Солнце струится в щель между плотных штор белесыми лучами и рисует на полу изогнутые тропинки. А вечером там темно, лишь по стене аляповатыми, неровными кругами ползет свет тусклых бра.
Пока Тома возилась с платьем, я рассматривала альбом. На выцветших, истертых картинках улыбалась красивая девушка. Льняной сарафан в крупный горошек, с расклешенной юбкой и ярким поясом облегал стройную фигуру. Сияющие глаза смотрели прямо в объектив. На заднем фоне — сад скади, совсем новые, покрытые лаком скамейки, брошенное кем-то красное ведерко, лопатка в полуметре, наполовину торчит из травы.
На другом фото они уже вместе. Он безумно похож на Эрика, вернее, Эрик на него. Эдмунд держит Божену за руку, а вторая рука обнимает ее за плечи. Она маленькая по сравнению с ним, тоненькая, хрупкая. В глазах — нежность и непонятная мне глубина. Тома говорит, я на нее похожа, но лукавит — не похожа. Божена носила платья и отличалась кротостью. Во всем слушалась мужа, не перечила, вела хозяйство. Занималась детьми. Лечила. Говорили, однажды она исцелила надорванную жилу. Кто знает, правда ли, и на что способны потомки Херсира.
Вот Даша — да, похожа на мать. И внешне, и поведением.
Была и свадебная фотография. Вернее, фото Божены в платье. На этом фото она смеялась. Лежала на большой кровати, раскинув руки в стороны, на левой — брачный рисунок почти до плеча. Платье задралось, обнажая загорелые колени. Наверное, это фото делал Эдмунд лично. Они были красивой парой...
Глеб приехал ближе к утру. Рассвет разлил на горизонте розовый и пурпурный, мазнул облаками по небу. Мир спал, даже ветви не качались от ветра. Жизнь замерла в предвкушении.
– Я привез тебе... вот, – сказал Глеб вместо приветствия и протянул мне сверток, украшенный нелепым красным бантом.
Мы пили кофе на крыльце. Я вытащила кресла-качалки и столик, с кухни умыкнула вчерашние булочки и молоко. Люблю вот так сидеть, когда никто вокруг не суетится и не мешает говорить. Дом скади спал, лишь Эльвира тихо напевала на кухне какую-то английскую песенку, полностью поглощенная приготовлением завтрака.
Я развернула подарок. Венок из засушенных цветов, покрытый каким-то специальным составом, видимо, чтоб не портились. Полевые. Ромашки и бессмертники. Лен. Ковыль и душица.
– Говорят, можно взять кусочек счастья, если надеть вещь, в которой венчалась другая пара, – тихо пояснил Глеб. – Мама была счастлива в браке.
– Спасибо! – растроганно прошептала я, осторожно касаясь украшения.
– Волнуешься?
– Боюсь, – призналась я. – Но хочу этого так сильно, что плевать на страх.
Страх был по-настоящему сильным. Весь день я пила успокаивающий отвар Томы. К слову, ее способности целительницы были примерно на том же уровне, как мое умение ставить защиту. Почти нулевые. Но отвар я послушно пила — хотя бы для того, чтобы чем-то занять руки, которые безбожно тряслись. Казалось, у меня землетрясение внутри. Извержение вулкана. Обжигающая лава по венам. И полное отсутствие связных мыслей.
Тамара колдовала надо мной весь день. Мы уехали на Достоевского, чтобы никто не мешал. Я опасалась, что кто-то вмешается и все испортит. Например, если проболтаются Даше, а она донесет Владу. Не знаю, что он может предпринять в таком случае. Если верить Глебу, мое венчание сорвет ему крышу.
Но, вопреки моим страхам, Влад не появился. Не возник на моем пороге с претензиями и обвинениями. Не звонил, не писал в соцсетях и никак не давал о себе знать.
Тома купала меня в ванне с отварами трав, растирала тело маслами, и в итоге у меня закружилась голова от насыщенных запахов, которыми пропиталась моя квартира. Затем она втирала мне в кожу специальный крем, от которого та стала мерцать в темноте. Смотрелось красиво. Завораживающе.
Неброский макияж, прохладный шелк платья, шпильки в прическе. Венок Ольги. Я была похожа на эльфийку или лесную нимфу. Сказочное существо не из нашего мира.
– Ты красивая, – похвалила Тамара.
– Любая была бы в этом платье.
И в колье, подаренном Эриком на день рождения. В легких сандалиях из мягкой кожи. В ореоле предвкушения счастья.
– Поехали, – скомандовала воительница и открыла для меня входную дверь. – Негоже опаздывать.
Я еще раз посмотрела на себя в зеркало. Бледная, лишь на щеках — пятнами лихорадочный румянец. Глаза блестят, губы сжаты. Около ключицы загнанной птицей бьется голубая жилка.
Я действительно сегодня сделаю это? Шаг, который невозможно будет отменить, переиграть. То, что навеки изменит меня. Эрика. Нас.
Готова ли я?
– Идешь? – окликнула меня Тома, и отражение без промедления кивнуло. Оно было готово. Оно рвалось к источнику силы скади.
– Не бойся, – шепнула Тома мне в самое ухо. И когда успела подойти, ведь только что у самой двери была? Легкое прикосновение к спине, успокаивающие поглаживания. Не помню, чтобы когда-нибудь видела ее такой терпеливой. – Эрик любит тебя. Ты будешь счастлива. Поезжай. А когда вернешься, я разрисую тебе руку. Это будет самый красивый рисунок из всех, что я наносила, обещаю.
Я никогда до этого не ездила с Тамарой. Во время беременности и после, с Аланом, нас всегда возил Роберт. Осторожничал, не гнал и постоянно смотрел по сторонам.
Тома лихачила. Резко выворачивала руль, с силой жала на газ и развивала бешеную скорость на центральных улицах. То ли это, то ли предстоящее венчание повлияло, но на крутых поворотах я зажмуривалась и от страха вжималась в сиденье. Мерцали огни ночных витрин, ветер врывался в открытое окно, и кожа от холода покрылась противными мурашками.
У дома, где находился источник скади, были припаркованы две машины — синий «Ауди» Роберта и внедорожник Эрика.
Тамара вышла и открыла мне дверцу. Пристально осмотрела меня, словно пыталась выискать невидимый изъян в макияже или прическе, а когда не нашла, удовлетворительно кивнула: – Ступай.
На улице было холодно, даже морозно. Порывистый ветер пробирал насквозь, а тонкий шелк совершенно не защищал. Впрочем, я почти не чувствовала этого — разве что мышцы свело и идти было трудно. Или я настолько боялась?
Ошибка, если это она и есть, станет для меня фатальной. И слово «никогда», в которое не верила Лара, превратится для меня в палача.
Если это ошибка... Как понять?
Вдруг через несколько лет мы осознаем, что совершенно чужие друг другу? Вдруг Эрик полюбит другую? А если я полюблю не его? А может, мы оба... Что тогда?
У самой калитки я остановилась. Глубоко вдохнула. Где-то вдалеке включилась сигнализации, свет фонаря в двух метрах от меня погас, затем снова вспыхнул и замерцал.
Ты сама этого хотела, помнишь?
Теплые руки на плечах. Взгляд слегка ироничный, прищуренный, отчего в уголках глаз появляется сеточка мелких морщинок. И сами глаза редкого цвета – глубокие и прозрачные.
Я перешагнула границу, защищающую землю от чужаков, ступила во двор. Туфли на тонкой подошве совершенно не защищали от холода. Я судорожно терла пальцы рук, они онемели и не слушались.
Когда он спит, он милый. Раскидывается на кровати, так, что мне нет места. Я сижу в глубоком, мягком кресле и смотрю, не в силах оторваться, как он спокойно дышит...
Пересекла просторный двор, шагнула к дому. Пять ступеней. Дверь.
Трясущаяся рука легла на ручку...
Синий. Он любит синий. И морепродукты. Когда он нервничает, я могу успокоить. Сажусь сзади, распускаю мягкие, как шелк, волосы, и провожу по ним пальцами. Он закрывает глаза и жмурится. Громко дышит. А потом оборачивается, обнимает меня, и мы молчим. С ним не нужны слова.
Я зажмурилась и потянула ручку на себя.
Он заразительно смеется — громко, раскатисто. А от его улыбки становится теплее. У него шершавый подбородок с ямочкой. Большие ладони, в которых мои просто тонут.
В коридоре темно, и приходится идти на ощупь.
Я родила ему сына.
Я толкнула дверь и вошла в комнату.
Повсюду свечи. Скади очень почтительно относятся к огню, и он занимает почетное место в их ритуалах. Как и запахи. Сейчас тут особый букет. Иланг-иланг и лилия. Легкий сандаловый шлейф.
Роб одет в белое, как и я. В руках — распахнутая книга. Он вне круга, у стены, тени от огня заползают ему на плечи и цепляются за рясу гибкими лапами. Душно. Вокруг все в тумане от аромасмесей, что дымятся в углу, в старинной лампе.
– Сними обувь, – велит Роб, и я послушно разуваюсь. Влажный пол холодит ступни. Ступни — единственное, что я чувствую. Остальные части тела больше не подконтрольны.
Эрик в кругу. В черном, как и тогда, когда я впервые увидела его. Рубашка наполовину расстегнута, волосы распущены и отливают золотом в ярком свете ритуальных свечей. Он серьезен. Смотрит на меня, и по взгляду не поймешь, светлы ли его мысли. В потемневших глазах — что-то глубокое, опасное, обжигающее. И кожа горит там, где ее касается этот взгляд.
Он пахнет карамелью...
– Присядь в круг, – приказывает Роберт.
Я близко. Дыхание прерывистое, и руки дрожат. Вверх по коже ползет, извивается, впитывается в вены тепло. Я смотрю в глаза Эрику и стараюсь не потерять сознание. Все плывет — стены, потолок, свечи в витиеватых канделябрах, Роб в белом, до пола, балахоне. Очертания становятся нечеткими, голову заполняет туман, сандал проникает в мозг и дурманит.
– Ты очень красивая, – шепчет Эрик, и его голос дрожит. Все вокруг дрожит, даже воздух. Покрывается рябью и вибрирует.
Роберт говорит слова. Они сливаются в низкий, непрекращающийся гул. Колени давит жесткий пол, я смотрю на очертания круга и на знаки стихий. Вода на западе. На севере — воздух. Восточное пламя и южная земля. И вот уже не Роб – боги шепчут мне в уши, но я не понимаю ни слова.
Дыхание Эрика разрывает ткань реальности. Передо мной другой мир — весь в трещинах — и из них сочится кен. Его кен. Сладкий. Я вдыхаю эту смесь — благовония и тягучая карамель.
Хочется его коснуться — неудержимо, до покалывания кончиков пальцев. Но я понимаю: нельзя. Еще не время. Будут еще слова, и я их услышу. А пока сижу. Смотрю в пол, на белую краску и трепещущие кляксы теней.
А потом понимаю: они оба на меня смотрят. Роберт — выжидающе, и Эрик... почти испуганно. Боится, что передумаю. Дыхание затаил. Мир обретает целостность, давит, распирает меня изнутри.
– Нам нужно взяться за руки, – шепчет Эрик, и я уже потом понимаю, что губы его не шевелятся. Он говорит мысленно, его слова во мне, и я отвечаю — в нем уже: «Хорошо». Ладонь касается ладони, по коже — искры, и кен, кажется, стекает прямо на пол. Мой? Его? Он смешивается, мы исторгаем его, как ненужное, как то, что необходимо отдать. Кен клейкий и застывает на коже.
– Соедините свой кен там, откуда он выходит в мир, – наконец, я понимаю хоть что-то из того, что говорит Роб. Голова кружится от карамели, от горячих, обезоруживающих взглядов, которые заставляют раскрываться, распечатывать самые глубокие тайники. Хочется кричать и плакать, смеяться и танцевать. Мои ладони уже не единственное, что отдает кен. Он сочится, выступает потом на коже. Жила набухла и пульсирует. Эрик с силой сжимает мои руки, Роберт снова говорит тарабарщину.
Дышу. Стараюсь, во всяком случае, не потерять связь с реальностью. Мы у источника скади. В Липецке. За стенами — город. Магистрали и супермаркеты, кафе и спортзалы, офисы, парки, больницы. Но мир все равно ускользает, меняется, пол засыпает песком — теплым и мягким, в потолке — небо, голубое, без единого облачка. Мы с Эриком, не отрываясь, смотрим на неподвижную гладь воды.
– Соедините свой кен там, где он уходит в землю, – врывается в наш мир голос Роба. Эрик улыбается. Глаза все так же темны, почти безумны. Безумие завораживает. Пол уже не холоден. Нет, не пол — песок. Его греет солнце. Наши колени соприкасаются, жила исторгает очередную порцию кена.
Я должна сказать «согласна». Или не должна? Или я уже сказала?
– Запечатайте кен в жиле друг друга, – громогласно приказывает Роб.
Мутит. Голова кружится, перед глазами плывет, и я уже не отличаю видения от реальности. Где мы? На пляже в выдуманной хельзе или же у источника скади? Кто говорит с нами?
Кто мы?
Кто?..
Эрик кладет ладонь мне на живот и шепчет:
– Верь мне...
Я вдохнула, чтобы ответить, но не успела. Жилу обожгло, в нее хлынул кен, и она поддалась, открываясь. От кончиков волос до кончиков пальцев ног я больше не принадлежала себе.
Я больше не...
Смеюсь. И слезы текут. Глаза закрыты, но я знаю, что Эрик улыбается. Я знаю все о нем, а он — обо мне. Его кен говорит мне, что делать.
Я поднимаю руку, касаюсь его живота — в том месте, где напряжена и звенит сильная жила. Теперь-то я знаю, насколько она сильна... И равно перед тем, как провалиться в беспамятство, направляю в нее горячий поток кена.
Я дышала. Во всяком случае, старалась. Вдох-выдох. Свет золотом струился по стенам, стекал на пол, окружал. Проникал в нас, вспыхивал искрами на кончиках волос Эрика.
Он обнимал меня и улыбался. Моя голова лежала у него на коленях, его пальцы гладили меня по щеке. Амулет на груди нагрелся, но дискомфорта не доставлял. Тепло растекалось по коже – приятное и живое. Казалось, воздух вокруг пропитался жизнью. А еще карамелью и ароматом лотоса – сейчас я чувствовала и его.
Я лежала, старалась дышать и думала о том, что ни один священник ни одной религии не способен настолько связать двух людей, как обычный жрец любого племени. Мне повезло родиться хищной. Я испытала это. Моя жила трансформировалась в нечто новое, распирала, росла, пульсировала. Эрик держал ладонь у меня на животе, и это было самое прекрасное, что я когда-либо ощущала.
Принадлежность.
Слова перестали что-то значить. Зачем слова, если я и так знаю, о чем он думает? А вот прикосновения – их не хватало. Хотелось вжаться в него, втиснуться, стать его частью. Никогда не отпускать. Разве что... пусть Тома разрисует мне руку.
– Я переборщил? – встревоженно поинтересовался Эрик, и я попыталась сфокусироваться на его лице. Оно расплывалось светлым пятном, обретало четкость, вновь расплывалось.
Я хотела быть с Эриком, остальное мало волновало.
Платье мне все же принесли. Белое, с россыпью камней на лифе — они сверкали в свете вечерних ламп, переливались и отбрасывали блики на внезапно побледневшую кожу. Оно было немного длинным и волочилось по полу, но Тамара уверила, что до завтра исправит это недоразумение. Она была намного выше меня — та, для кого оно шилось.
Божена Стейнмод.
Почти до утра мы с Томой рассматривали фотографии из старого альбома, который она тайно хранила в тумбочке у кровати.
Однажды Эрик негласно запретил в доме скади воспоминания, и с тех пор соплеменники прятали их под кроватями, в запирающихся тумбах, в личных вещах, вынося на свет, лишь когда убедятся, что никто не видит. Нет, прямого приказа не помнить не было. Была злость, которая все выжгла. Которая заперла картины на чердаке, избавилась от одежды и украшений, запретила называть вслух имена. Обида, зарубцевавшаяся уродливым шрамом. Ноющая на погоду старая рана.
В тот день все переменилось.
Платье Эрик достал сам. Вытащил из шкафа в пустой комнате на третьем этаже. Молча протянул мне, и показалось, его рука слегка дрогнула.
В той комнате всегда пыльно, и пауки плетут паутину. Солнце струится в щель между плотных штор белесыми лучами и рисует на полу изогнутые тропинки. А вечером там темно, лишь по стене аляповатыми, неровными кругами ползет свет тусклых бра.
Пока Тома возилась с платьем, я рассматривала альбом. На выцветших, истертых картинках улыбалась красивая девушка. Льняной сарафан в крупный горошек, с расклешенной юбкой и ярким поясом облегал стройную фигуру. Сияющие глаза смотрели прямо в объектив. На заднем фоне — сад скади, совсем новые, покрытые лаком скамейки, брошенное кем-то красное ведерко, лопатка в полуметре, наполовину торчит из травы.
На другом фото они уже вместе. Он безумно похож на Эрика, вернее, Эрик на него. Эдмунд держит Божену за руку, а вторая рука обнимает ее за плечи. Она маленькая по сравнению с ним, тоненькая, хрупкая. В глазах — нежность и непонятная мне глубина. Тома говорит, я на нее похожа, но лукавит — не похожа. Божена носила платья и отличалась кротостью. Во всем слушалась мужа, не перечила, вела хозяйство. Занималась детьми. Лечила. Говорили, однажды она исцелила надорванную жилу. Кто знает, правда ли, и на что способны потомки Херсира.
Вот Даша — да, похожа на мать. И внешне, и поведением.
Была и свадебная фотография. Вернее, фото Божены в платье. На этом фото она смеялась. Лежала на большой кровати, раскинув руки в стороны, на левой — брачный рисунок почти до плеча. Платье задралось, обнажая загорелые колени. Наверное, это фото делал Эдмунд лично. Они были красивой парой...
Глеб приехал ближе к утру. Рассвет разлил на горизонте розовый и пурпурный, мазнул облаками по небу. Мир спал, даже ветви не качались от ветра. Жизнь замерла в предвкушении.
– Я привез тебе... вот, – сказал Глеб вместо приветствия и протянул мне сверток, украшенный нелепым красным бантом.
Мы пили кофе на крыльце. Я вытащила кресла-качалки и столик, с кухни умыкнула вчерашние булочки и молоко. Люблю вот так сидеть, когда никто вокруг не суетится и не мешает говорить. Дом скади спал, лишь Эльвира тихо напевала на кухне какую-то английскую песенку, полностью поглощенная приготовлением завтрака.
Я развернула подарок. Венок из засушенных цветов, покрытый каким-то специальным составом, видимо, чтоб не портились. Полевые. Ромашки и бессмертники. Лен. Ковыль и душица.
– Говорят, можно взять кусочек счастья, если надеть вещь, в которой венчалась другая пара, – тихо пояснил Глеб. – Мама была счастлива в браке.
– Спасибо! – растроганно прошептала я, осторожно касаясь украшения.
– Волнуешься?
– Боюсь, – призналась я. – Но хочу этого так сильно, что плевать на страх.
Страх был по-настоящему сильным. Весь день я пила успокаивающий отвар Томы. К слову, ее способности целительницы были примерно на том же уровне, как мое умение ставить защиту. Почти нулевые. Но отвар я послушно пила — хотя бы для того, чтобы чем-то занять руки, которые безбожно тряслись. Казалось, у меня землетрясение внутри. Извержение вулкана. Обжигающая лава по венам. И полное отсутствие связных мыслей.
Тамара колдовала надо мной весь день. Мы уехали на Достоевского, чтобы никто не мешал. Я опасалась, что кто-то вмешается и все испортит. Например, если проболтаются Даше, а она донесет Владу. Не знаю, что он может предпринять в таком случае. Если верить Глебу, мое венчание сорвет ему крышу.
Но, вопреки моим страхам, Влад не появился. Не возник на моем пороге с претензиями и обвинениями. Не звонил, не писал в соцсетях и никак не давал о себе знать.
Тома купала меня в ванне с отварами трав, растирала тело маслами, и в итоге у меня закружилась голова от насыщенных запахов, которыми пропиталась моя квартира. Затем она втирала мне в кожу специальный крем, от которого та стала мерцать в темноте. Смотрелось красиво. Завораживающе.
Неброский макияж, прохладный шелк платья, шпильки в прическе. Венок Ольги. Я была похожа на эльфийку или лесную нимфу. Сказочное существо не из нашего мира.
– Ты красивая, – похвалила Тамара.
– Любая была бы в этом платье.
И в колье, подаренном Эриком на день рождения. В легких сандалиях из мягкой кожи. В ореоле предвкушения счастья.
– Поехали, – скомандовала воительница и открыла для меня входную дверь. – Негоже опаздывать.
Я еще раз посмотрела на себя в зеркало. Бледная, лишь на щеках — пятнами лихорадочный румянец. Глаза блестят, губы сжаты. Около ключицы загнанной птицей бьется голубая жилка.
Я действительно сегодня сделаю это? Шаг, который невозможно будет отменить, переиграть. То, что навеки изменит меня. Эрика. Нас.
Готова ли я?
– Идешь? – окликнула меня Тома, и отражение без промедления кивнуло. Оно было готово. Оно рвалось к источнику силы скади.
– Не бойся, – шепнула Тома мне в самое ухо. И когда успела подойти, ведь только что у самой двери была? Легкое прикосновение к спине, успокаивающие поглаживания. Не помню, чтобы когда-нибудь видела ее такой терпеливой. – Эрик любит тебя. Ты будешь счастлива. Поезжай. А когда вернешься, я разрисую тебе руку. Это будет самый красивый рисунок из всех, что я наносила, обещаю.
Я никогда до этого не ездила с Тамарой. Во время беременности и после, с Аланом, нас всегда возил Роберт. Осторожничал, не гнал и постоянно смотрел по сторонам.
Тома лихачила. Резко выворачивала руль, с силой жала на газ и развивала бешеную скорость на центральных улицах. То ли это, то ли предстоящее венчание повлияло, но на крутых поворотах я зажмуривалась и от страха вжималась в сиденье. Мерцали огни ночных витрин, ветер врывался в открытое окно, и кожа от холода покрылась противными мурашками.
У дома, где находился источник скади, были припаркованы две машины — синий «Ауди» Роберта и внедорожник Эрика.
Тамара вышла и открыла мне дверцу. Пристально осмотрела меня, словно пыталась выискать невидимый изъян в макияже или прическе, а когда не нашла, удовлетворительно кивнула: – Ступай.
На улице было холодно, даже морозно. Порывистый ветер пробирал насквозь, а тонкий шелк совершенно не защищал. Впрочем, я почти не чувствовала этого — разве что мышцы свело и идти было трудно. Или я настолько боялась?
Ошибка, если это она и есть, станет для меня фатальной. И слово «никогда», в которое не верила Лара, превратится для меня в палача.
Если это ошибка... Как понять?
Вдруг через несколько лет мы осознаем, что совершенно чужие друг другу? Вдруг Эрик полюбит другую? А если я полюблю не его? А может, мы оба... Что тогда?
У самой калитки я остановилась. Глубоко вдохнула. Где-то вдалеке включилась сигнализации, свет фонаря в двух метрах от меня погас, затем снова вспыхнул и замерцал.
Ты сама этого хотела, помнишь?
Теплые руки на плечах. Взгляд слегка ироничный, прищуренный, отчего в уголках глаз появляется сеточка мелких морщинок. И сами глаза редкого цвета – глубокие и прозрачные.
Я перешагнула границу, защищающую землю от чужаков, ступила во двор. Туфли на тонкой подошве совершенно не защищали от холода. Я судорожно терла пальцы рук, они онемели и не слушались.
Когда он спит, он милый. Раскидывается на кровати, так, что мне нет места. Я сижу в глубоком, мягком кресле и смотрю, не в силах оторваться, как он спокойно дышит...
Пересекла просторный двор, шагнула к дому. Пять ступеней. Дверь.
Трясущаяся рука легла на ручку...
Синий. Он любит синий. И морепродукты. Когда он нервничает, я могу успокоить. Сажусь сзади, распускаю мягкие, как шелк, волосы, и провожу по ним пальцами. Он закрывает глаза и жмурится. Громко дышит. А потом оборачивается, обнимает меня, и мы молчим. С ним не нужны слова.
Я зажмурилась и потянула ручку на себя.
Он заразительно смеется — громко, раскатисто. А от его улыбки становится теплее. У него шершавый подбородок с ямочкой. Большие ладони, в которых мои просто тонут.
В коридоре темно, и приходится идти на ощупь.
Я родила ему сына.
Я толкнула дверь и вошла в комнату.
Повсюду свечи. Скади очень почтительно относятся к огню, и он занимает почетное место в их ритуалах. Как и запахи. Сейчас тут особый букет. Иланг-иланг и лилия. Легкий сандаловый шлейф.
Роб одет в белое, как и я. В руках — распахнутая книга. Он вне круга, у стены, тени от огня заползают ему на плечи и цепляются за рясу гибкими лапами. Душно. Вокруг все в тумане от аромасмесей, что дымятся в углу, в старинной лампе.
– Сними обувь, – велит Роб, и я послушно разуваюсь. Влажный пол холодит ступни. Ступни — единственное, что я чувствую. Остальные части тела больше не подконтрольны.
Эрик в кругу. В черном, как и тогда, когда я впервые увидела его. Рубашка наполовину расстегнута, волосы распущены и отливают золотом в ярком свете ритуальных свечей. Он серьезен. Смотрит на меня, и по взгляду не поймешь, светлы ли его мысли. В потемневших глазах — что-то глубокое, опасное, обжигающее. И кожа горит там, где ее касается этот взгляд.
Он пахнет карамелью...
– Присядь в круг, – приказывает Роберт.
Я близко. Дыхание прерывистое, и руки дрожат. Вверх по коже ползет, извивается, впитывается в вены тепло. Я смотрю в глаза Эрику и стараюсь не потерять сознание. Все плывет — стены, потолок, свечи в витиеватых канделябрах, Роб в белом, до пола, балахоне. Очертания становятся нечеткими, голову заполняет туман, сандал проникает в мозг и дурманит.
– Ты очень красивая, – шепчет Эрик, и его голос дрожит. Все вокруг дрожит, даже воздух. Покрывается рябью и вибрирует.
Роберт говорит слова. Они сливаются в низкий, непрекращающийся гул. Колени давит жесткий пол, я смотрю на очертания круга и на знаки стихий. Вода на западе. На севере — воздух. Восточное пламя и южная земля. И вот уже не Роб – боги шепчут мне в уши, но я не понимаю ни слова.
Дыхание Эрика разрывает ткань реальности. Передо мной другой мир — весь в трещинах — и из них сочится кен. Его кен. Сладкий. Я вдыхаю эту смесь — благовония и тягучая карамель.
Хочется его коснуться — неудержимо, до покалывания кончиков пальцев. Но я понимаю: нельзя. Еще не время. Будут еще слова, и я их услышу. А пока сижу. Смотрю в пол, на белую краску и трепещущие кляксы теней.
А потом понимаю: они оба на меня смотрят. Роберт — выжидающе, и Эрик... почти испуганно. Боится, что передумаю. Дыхание затаил. Мир обретает целостность, давит, распирает меня изнутри.
– Нам нужно взяться за руки, – шепчет Эрик, и я уже потом понимаю, что губы его не шевелятся. Он говорит мысленно, его слова во мне, и я отвечаю — в нем уже: «Хорошо». Ладонь касается ладони, по коже — искры, и кен, кажется, стекает прямо на пол. Мой? Его? Он смешивается, мы исторгаем его, как ненужное, как то, что необходимо отдать. Кен клейкий и застывает на коже.
– Соедините свой кен там, откуда он выходит в мир, – наконец, я понимаю хоть что-то из того, что говорит Роб. Голова кружится от карамели, от горячих, обезоруживающих взглядов, которые заставляют раскрываться, распечатывать самые глубокие тайники. Хочется кричать и плакать, смеяться и танцевать. Мои ладони уже не единственное, что отдает кен. Он сочится, выступает потом на коже. Жила набухла и пульсирует. Эрик с силой сжимает мои руки, Роберт снова говорит тарабарщину.
Дышу. Стараюсь, во всяком случае, не потерять связь с реальностью. Мы у источника скади. В Липецке. За стенами — город. Магистрали и супермаркеты, кафе и спортзалы, офисы, парки, больницы. Но мир все равно ускользает, меняется, пол засыпает песком — теплым и мягким, в потолке — небо, голубое, без единого облачка. Мы с Эриком, не отрываясь, смотрим на неподвижную гладь воды.
– Соедините свой кен там, где он уходит в землю, – врывается в наш мир голос Роба. Эрик улыбается. Глаза все так же темны, почти безумны. Безумие завораживает. Пол уже не холоден. Нет, не пол — песок. Его греет солнце. Наши колени соприкасаются, жила исторгает очередную порцию кена.
Я должна сказать «согласна». Или не должна? Или я уже сказала?
– Запечатайте кен в жиле друг друга, – громогласно приказывает Роб.
Мутит. Голова кружится, перед глазами плывет, и я уже не отличаю видения от реальности. Где мы? На пляже в выдуманной хельзе или же у источника скади? Кто говорит с нами?
Кто мы?
Кто?..
Эрик кладет ладонь мне на живот и шепчет:
– Верь мне...
Я вдохнула, чтобы ответить, но не успела. Жилу обожгло, в нее хлынул кен, и она поддалась, открываясь. От кончиков волос до кончиков пальцев ног я больше не принадлежала себе.
Я больше не...
Смеюсь. И слезы текут. Глаза закрыты, но я знаю, что Эрик улыбается. Я знаю все о нем, а он — обо мне. Его кен говорит мне, что делать.
Я поднимаю руку, касаюсь его живота — в том месте, где напряжена и звенит сильная жила. Теперь-то я знаю, насколько она сильна... И равно перед тем, как провалиться в беспамятство, направляю в нее горячий поток кена.
Я дышала. Во всяком случае, старалась. Вдох-выдох. Свет золотом струился по стенам, стекал на пол, окружал. Проникал в нас, вспыхивал искрами на кончиках волос Эрика.
Он обнимал меня и улыбался. Моя голова лежала у него на коленях, его пальцы гладили меня по щеке. Амулет на груди нагрелся, но дискомфорта не доставлял. Тепло растекалось по коже – приятное и живое. Казалось, воздух вокруг пропитался жизнью. А еще карамелью и ароматом лотоса – сейчас я чувствовала и его.
Я лежала, старалась дышать и думала о том, что ни один священник ни одной религии не способен настолько связать двух людей, как обычный жрец любого племени. Мне повезло родиться хищной. Я испытала это. Моя жила трансформировалась в нечто новое, распирала, росла, пульсировала. Эрик держал ладонь у меня на животе, и это было самое прекрасное, что я когда-либо ощущала.
Принадлежность.
Слова перестали что-то значить. Зачем слова, если я и так знаю, о чем он думает? А вот прикосновения – их не хватало. Хотелось вжаться в него, втиснуться, стать его частью. Никогда не отпускать. Разве что... пусть Тома разрисует мне руку.
– Я переборщил? – встревоженно поинтересовался Эрик, и я попыталась сфокусироваться на его лице. Оно расплывалось светлым пятном, обретало четкость, вновь расплывалось.
