Иногда я сама ощущала его лёгкие прикосновения, от которых всё внутри сладко сжималось и замирала душа. Иногда смутно или чуть отчётливее видела его силуэт.
Я не знала, как к этому относиться, не понимала, что это такое, кто этот мужчина и чего хочет. И может ли вообще чего-то хотеть тот, кто только сон?
Успокоилась, решив видеть в этом знаки судьбы. Может, это мой мир заботится обо мне, давая мне подсказки? Ведь неслучайно Вольдемар Делегардов довольно выразительно смотрит на меня каждую нашу встречу.
Да, стоило сказать, что теперь я бывала в доме Делегардовых едва ли не каждые пять дней — ужины, неспешные беседы с Ольгой Леоновной, партия-другая в шахматы, в которые я играла плохо, и этим страшно возбудила и обрадовала старшего князя, и... взгляды Вольдемара.
Вот это было самым мучительным - эти молчаливые взгляды, постоянное внимание, неотрывный взгляд.
И чем чаще мы встречались, тем сильнее меня эти взгляды тревожили. Они были какие-то... Нет, не подозрительные. Они были подозревающие. Будто княжич хотел рассмотреть меня, исследовать под микроскопом, поскрести, отломить, попробовать на зуб, а потом ещё и алхимический анализ сделать.
Разве так смотрят влюблённые мужчины на предмет своих воздыханий?
Ответить на этот вопрос я не могла. Я не знала.
Я не знала, как смотрят влюблённые мужчины, как они должны себя вести, и не знала главного - как себя вести.
И потому делала вид, что этих взглядов нет. Я их не вижу, не замечаю. А если и замечаю, то ничего необычного в них нет.
Ну подумаешь, младший Делегардов смотрит в упор, исподлобья. Да на меня пол-академии так смотрит! Я привыкла.
Ну подумаешь брови у княгини заломлены, будто она прячет страдание. Да мало ли у женщины её положения поводов пострадать? Да и не кажется ли мне это?
А что князь Делегардов весел, словно щегол по весне, так он почти всегда так весел, когда встречается со мной. Вот такой я замечательный человек - радую его сиятельство одним своим присутствием.
Я бы многое отдала, правда, очень многое, чтобы избавиться от этих визитов. Но князь каждый раз вызывал меня к себе в кабинет и каждый раз торжественно приглашал на ужин, рассказывая, как по мне скучает княгиня, как Вольдемар жаждет рассказать о своих экспедициях, как он сам, гранд-мэтр, хочет-таки сделать из меня отличного шахматиста, с моими-то мозгами. И каждый раз я вспоминала слова Степана о благодетелях.
И каждый раз принимала приглашение, деланно улыбаясь, благодарила и шла в гости.
Слава пресветлой механике, Мараи в эти вечера не было - в пансионе были какие-то неотложные дела. И я тихо молилась всемогущему гаечному ключу, чтобы эти дела неотложные подольше не заканчивались и всё ник не могли и дальше отложиться.
А я как-нибудь переживу оставшиеся недели до приезда батюшки.
Он написал мне после памятного разговора с князем о том, что получил приглашение и уже собирается прибыть на праздничный предновогодний бал.
Я сразу сильно обрадовалась. А потом вспомнила, что говорил князь, и сердце тревожно забилось, запрыгало в груди. Станет ли батюшка на мою сторону? И какая она будет, моя сторона? Пока ни сердце, ни что бы то ни было ещё мне не подсказывало, какое принять решение, если всё же Вольдемар Делегардов сделает мне предложение.
Писать отцу в письме то, что не стоило доверять бумаге, я не стала. И неизвестность мучила меня ничуть не меньше непонятных визитов в дом князя Делегардова.
А ещё и Зуртамский...
Он будто нарочно всё время попадался мне на глаза. И иногда я ловила его то тоскливые, то вопросительные взгляды, от которых всё внутри переворачивалось. Почему он так смотрит? Что ему надо? В глазах собирались слёзы, а в душе поднималась волна протеста и возмущения - может, хочет картину с нашим совместным участием в холл главного корпуса?
Да, я всё ещё сильно злилась на него.
Но ведь и повод был, не правда ли?
И потому приходилось не обращать внимания ещё на одного глядельщика. Хотя, признаться, эти взгляды будто кипятили кровь - я то заливалась краской от волны жара, то с трудом сглатывала онемевшим горлом, будто, как в детстве, съела сосульку, то пыталась отереть внезапно вспотевшие ладони о штаны.
К новогоднему балу приехал папенька, и нас поселили в столичном доме Делегардовых. Вернее, я перебралась туда со всеми вещами из Академии, чтобы сразу после бала вместе с батюшкой уехать в свой родную и тихую провинцию на каникулы. А вот отец сразу приехал туда.
Встретились мы уже в столице, куда он прибыл дилижансом.
Мы со Степаном встречали его на вокзале. Как раз лёг первый снежок, а отец привёз с собой новую соболью шубку. Прямо в здании станции одел её на меня и всё не мог налюбоваться мной, а потом - нарадоваться нашей встрече. Я тоже улыбалась и сдерживала слёзы, но и сильно тревожилась - нужно было поговорить о предстоящем, а я и боялась, и очень хотела этого.
В письмах я, конечно, намекала на то, ради чего такое приглашение князь затеял, но то были лишь намёки, повод для отца задуматься.
И теперь, когда мы встретились, я с нетерпением ждала, когда наконец уже можно будет поговорить в уединении.
Я очень люблю папеньку. И он очень меня любит, но слова князя о том, что отец мне не враг...
Нет, нет, твердила я себе, часто возвращаясь к ним последнее время. Возвращалась и снова, и снова убеждала себя, что мой папенька не такой!..
Но здравый смысл, что всегда был моим помощником, сейчас работал против меня: я понимала, что раз уж возвращаюсь к ранившим меня словам, значит, сомнения всё же были.
Были сомненья? Были. И надо быть честной самой с собой.
И вот теперь я едва не подпрыгивала от нетерпения, шагая с ним под руку от здания станции к наёмному экипажу - мне нужно было, просто необходимо убедиться, что князь ошибался, а мой отец всегда на моей стороне. Всегда! Даже если на другой стороне выгода обещает быть огромной.
Добрые глаза отца утопали в весёлых морщинках. А он чуточку постарел с тех пор, как мы не виделись... Ох, батюшка!
- Лиззи! - он обнял меня и даже попытался закружить, но я испуганно захлопала по плечам.
- Папенька, ты что! Сорвёшь спину!
Он отстранился, снова оглядел меня, отвернулся и быстро организовал носильщиков, транспорт для своего багажа и для слуги, и мы наконец уселись на пружинные.
- Здравствуй, дорогой, - отец тепло обнял Степана, что ждал нас в экипаже. И у меня даже слеза задрожала на ресницах - как же здорово, что мы снова вместе, всей семьёй!
- Поехали, что ли? - отец стукнул вознице, плюхнулся на мягкое сиденье, и коляска закачалась на брусчатке городских улиц.
Он весело пересказывал свои дорожные приключения, спрашивал у Степана о моих успехах. Мой нянька жаловался, что я много учусь и совсем не берегу себя. Отец добродушно журил, требовал обещаний не сидеть допоздна над учебниками, и не переставал улыбаться - он слишком рад был нас видеть, чтобы сейчас ругать за что бы то ни было.
А я всё смотрела и смотрела на него, пытаясь разгадать, что он мне скажет.
- Дочь, что происходит? - наконец, не выдержал он моих взглядов.
- Не здесь, папенька, - я кусала нижнюю губу, боясь не сдержаться и начать расспрашивать его о планах в отношении меня. - Только об одном попрошу тебя - встретит тебя князь, как прибудем, пригласит на разговор, так ты сначала со мной поговори, хорошо?
Папенька прищурился, чуть приподнял бровь в непонимании, но вопросов задавать не стал, кивнул. В это он весь! Нет, он будет на моей стороне! Всегда!
Делегардовы, люди светские, конечно, встречали гостей у порога, вернее, гостя - моего отца. И Юлий Иммануил, и Ольга Леоновна вышли в холл, чтобы один потрясти руку моему отцу, другая - чтобы сиять улыбкой и предлагать чувствовать себя как дома.
Папеньке выделили покои рядом с теми, что занимала я, и пока слуги заносили багаж, князь успел поинтересоваться, как прошло путешествие и пригласить батюшку, как и меня, на обед, что должен был состояться часа через два. Я облегчённо перевела дыхание - значит, у меня ещё будет время.
Когда мы, наконец, остались втроём (Степан остался у двери, подпирая её спиной - не почему, просто так, на всякий случай), отец перестал улыбаться и с тревогой сказал:
- Ну рассказывай, дочь.
И я рассказала.
Про императорский бал. Отец кивал с улыбкой, он знал о нашем успехе.
Про слова Мараи о Вольдемаре, о моём убеждении, что князь строит планы в отношении меня и своего сына, о том, что именно для этого и пригласил папеньку - чтобы иметь с ним серьёзный разговор.
Когда я закончила и перевела дыхание, которое как-то незаметно сбилось на плаксивую, жалобную ноту, будто у маленькой обиженной девочки, отец вопросительно смотрел на меня и молчал.
И я молчала и смотрела на него. Смотрела и ждала.
- Так почему ты испуганная такая, Лиззи? - мягко поинтересовался папенька.
- Ты меня отдашь за княжича? - упавшим голосом спросила я, чувствуя, как в носу начинает щипать, а в глазах становится мокро.
- А ты хочешь? - спросил. И такой взгляд был... Как... как если бы он у больного щенка спрашивал, хочет он лечиться или нет.
- Я... не знаю, папенька! - я уткнулась ему в плечо и... позорно разревелась. Что-то в этой Академии я часто реву. Хотя вряд ли это из-за самого места. Просто время такое. А может возраст. Это, наверное, я стала взрослая и пришла та самая такая заманчивая издали, но такая пугающая с близкого расстояния взрослая жизнь.
Отец гладил меня по волосам. Гладил и молчал. Потом послышалось возмущённое сопение Степана и тихий звяк - мой заботливый кузнец принёс мне стакан воды.
- Хозяй, ну-ко выпей вот водицы! - и меня потянули за локоть, чтобы оторвать от изрядно смоченного слезами батюшкиного рукава.
Я выпила воды, и правда успокоилась, смогла прекратить этот нелепый, какой-то детский рёв. Слишком уж долго копилось во мне всё это, слишком долго я не знала ответа на свои вопросы, а теперь слишком боялась их услышать.
- А давай, дочка, рассказывай ты всё поподробнее, - оценив моё состояние как терпимое, сказал отец.
И я снова стала рассказывать. Только теперь о другом, о втором донышке, как говаривал отец, - о том, что князь всегда очень благосклонно относится к моим работам, всегда интересуется, как идут дела, и иногда это прямо даже надоедает. Что учусь я очень хорошо, и учиться мне нравится, да вот только не любят меня мои соученики — другие студенты.
Только про Зуртамского я рассказывать не стала. Кто знает, как батюшка отреагировал бы на его поползновения, а мне и самой удалось его приструнить.
А вот о том, что интерес, который князь не скрывает, сильно мне вредит в глазах парней - рассказала. О том, что Вольдемар проявляет внимание, но я не понимаю, это его искренний интерес или он, как послушный сын, выполняет волю отца. И о том, что я боюсь...
- Чего боишься, дочка? - отец ласково погладил меня по руке.
Я пристально глянула на него. Он поймёт!
- Папенька, а вдруг если я выйду за Вольдемара, он будет всю жизнь попрекать меня - я тебя замуж взял без роду, без племени, так что давай, отрабатывай, рожай мне талантливых детей? А вдруг талант к механике не передаётся как талант к магии? Дети уродятся как я, без магии, да ещё и неталантливые. Что тогда?
Лиззи Ларчинская
И я опять разревелась.
Папенька снова гладил по голове, вытирал с моих щёк слёзы, а Степан всё отпаивал и отпаивал меня водой.
- Что ж, - наконец рассудительно сказал отец. - Опасения твои понятны, дочь. И я бы на твоём месте беспокоился. Ты мне вот что скажи: что тебе подсказывает сердце?
Вопрос был неожиданный и странный. Он заставил глубоко задуматься и забыть о слезах.
Сердце?
Я прислушалась к себе - что мне подсказывает сердце?
Я представила Вольдемара - высокого, статного, его вьющиеся, блестящие волосы, походку. Вспомнила его руки, изящные длинные пальцы, Перстни на них, что подчёркивали аристократическую утончённость (один - с плоским непрозрачным камнем - родовой), тонкий нос с горбинкой, как у старшего князя, тёмные, глубоко посаженные, тоже как у отца, глаза. Губы. Представила, каково это — целоваться с ним.
Спасибо Зуртамскому, у меня был опыт. Я даже нервно хмыкнула иронии ситуации.
Но как я ни напрягалась, как ни прислушивалась и ни искала отклика, сердце молчало.
- Не знаю, батюшка. Молчит сердце, - и я вопросительно глянула в родные глаза. А ну как скажет сейчас - выходишь за него замуж и точка? - Может, только ради выгоды...
Он обнял меня, прижал мою голову к себе и тихо проговорил, так что я слышала, как через его грудную клетку идёт звук:
- Породниться с князьями - соблазнительно. И выгодно, да. И почётно. Да только... Жизнь коротка, Лиззи. И замуж идти нужно по любви. Мы достаточно богаты, чтобы позволить себе эту роскошь, дитя моё.
Его голос перешёл на шёпот. Я подняла голову и глянула отцу в глаза. В них стояли слёзы, и я в третий раз за сегодня разревелась, снова утыкаясь ему в плечо.
- Я вот думал иногда, как жил, если бы в моей жизни не было Елизаветы, твоей матери, - я замерла, даже дышать перестала - слишком редко отец откровенничал об этом. - И рад несказанно, что женился тогда на ней. Ради памяти о ней я живу, тружусь, радуюсь тебе - ты так на неё похожа...
Отец зашевелился, и я подняла голову - он доставал платок, промакивал красные, опухшие от слёз глаза.
- Лекари сказали, что если она потеряет и этого ребёнка, тебя, а ты была уже нашей пятой попыткой, то больше у нас никогда никого не будет. И она пролежала в постели до самых родов. Тебя сохранила - для себя, для меня, для нашего продолжения, а сама... Сама оказалась слишком слаба, чтобы выжить.
У отца дрогнули губы, но он всё же держался.
- И богатство наше - это памятник ей, твоей матушке. Она не только тебя мне подарила, красавицу такую и умницу, она мне приданое принесла. Пусть небольшое, но я смог начать своё дело, и ни единую копеечку не потерял. Всё ради неё. И чем больше я зарабатываю, тем чаще к ней обращаюсь - это всё твоё, Елизавета, всё твоё.
Мы плакали уже с отцом вместе. А от двери слышалось шмыганье - видимо, Степан тоже проникся.
- И скажи мне, Лиззи, разве не стала моя жизнь пустой, если бы в ней не было любви? Если бы не было тебя и памяти о нашей маме? Да, больно, но ведь и светло! И любовь, что была когда-то, украшает мою жизнь, согревает её и освещает. Хочу, чтобы у тебя тоже было счастье в жизни. Пусть только оно будет долгим, длиннее моего.
Мы долго так сидели, обнявшись, то успокаиваясь, то снова утирая щёки друг другу. И так хорошо стало на душе, так прозрачно и ярко после этих слёз, которые мы разделили на троих, что я сказала:
- Знаешь, батюшка, скажи ты князю, если он заведёт речь о свадьбе, что сперва помолвка, да и то, мне подумать нужно. Пусть до конца каникул, а там что-то прояснится, станет понятнее. Как думаешь?
- Да, свет мой Лиззи. Так и сделаем, ты мой мудрый человечек! - и отец прижал мою голову к своему плечу. А я судорожно-облегчённо, как в детстве, вздохнула.
***
На бал собралось довольно много народу. Хотя откуда мне знать, сколько народу должно быть на столичном балу?
Князь и княгиня принимали гостей, стоя наверху лестницы, что шла от входных дверей, в которые непрерывным потоком шли люди.
Я не знала, как к этому относиться, не понимала, что это такое, кто этот мужчина и чего хочет. И может ли вообще чего-то хотеть тот, кто только сон?
Успокоилась, решив видеть в этом знаки судьбы. Может, это мой мир заботится обо мне, давая мне подсказки? Ведь неслучайно Вольдемар Делегардов довольно выразительно смотрит на меня каждую нашу встречу.
Да, стоило сказать, что теперь я бывала в доме Делегардовых едва ли не каждые пять дней — ужины, неспешные беседы с Ольгой Леоновной, партия-другая в шахматы, в которые я играла плохо, и этим страшно возбудила и обрадовала старшего князя, и... взгляды Вольдемара.
Вот это было самым мучительным - эти молчаливые взгляды, постоянное внимание, неотрывный взгляд.
И чем чаще мы встречались, тем сильнее меня эти взгляды тревожили. Они были какие-то... Нет, не подозрительные. Они были подозревающие. Будто княжич хотел рассмотреть меня, исследовать под микроскопом, поскрести, отломить, попробовать на зуб, а потом ещё и алхимический анализ сделать.
Разве так смотрят влюблённые мужчины на предмет своих воздыханий?
Ответить на этот вопрос я не могла. Я не знала.
Я не знала, как смотрят влюблённые мужчины, как они должны себя вести, и не знала главного - как себя вести.
И потому делала вид, что этих взглядов нет. Я их не вижу, не замечаю. А если и замечаю, то ничего необычного в них нет.
Ну подумаешь, младший Делегардов смотрит в упор, исподлобья. Да на меня пол-академии так смотрит! Я привыкла.
Ну подумаешь брови у княгини заломлены, будто она прячет страдание. Да мало ли у женщины её положения поводов пострадать? Да и не кажется ли мне это?
А что князь Делегардов весел, словно щегол по весне, так он почти всегда так весел, когда встречается со мной. Вот такой я замечательный человек - радую его сиятельство одним своим присутствием.
Я бы многое отдала, правда, очень многое, чтобы избавиться от этих визитов. Но князь каждый раз вызывал меня к себе в кабинет и каждый раз торжественно приглашал на ужин, рассказывая, как по мне скучает княгиня, как Вольдемар жаждет рассказать о своих экспедициях, как он сам, гранд-мэтр, хочет-таки сделать из меня отличного шахматиста, с моими-то мозгами. И каждый раз я вспоминала слова Степана о благодетелях.
И каждый раз принимала приглашение, деланно улыбаясь, благодарила и шла в гости.
Слава пресветлой механике, Мараи в эти вечера не было - в пансионе были какие-то неотложные дела. И я тихо молилась всемогущему гаечному ключу, чтобы эти дела неотложные подольше не заканчивались и всё ник не могли и дальше отложиться.
А я как-нибудь переживу оставшиеся недели до приезда батюшки.
Он написал мне после памятного разговора с князем о том, что получил приглашение и уже собирается прибыть на праздничный предновогодний бал.
Я сразу сильно обрадовалась. А потом вспомнила, что говорил князь, и сердце тревожно забилось, запрыгало в груди. Станет ли батюшка на мою сторону? И какая она будет, моя сторона? Пока ни сердце, ни что бы то ни было ещё мне не подсказывало, какое принять решение, если всё же Вольдемар Делегардов сделает мне предложение.
Писать отцу в письме то, что не стоило доверять бумаге, я не стала. И неизвестность мучила меня ничуть не меньше непонятных визитов в дом князя Делегардова.
А ещё и Зуртамский...
Он будто нарочно всё время попадался мне на глаза. И иногда я ловила его то тоскливые, то вопросительные взгляды, от которых всё внутри переворачивалось. Почему он так смотрит? Что ему надо? В глазах собирались слёзы, а в душе поднималась волна протеста и возмущения - может, хочет картину с нашим совместным участием в холл главного корпуса?
Да, я всё ещё сильно злилась на него.
Но ведь и повод был, не правда ли?
И потому приходилось не обращать внимания ещё на одного глядельщика. Хотя, признаться, эти взгляды будто кипятили кровь - я то заливалась краской от волны жара, то с трудом сглатывала онемевшим горлом, будто, как в детстве, съела сосульку, то пыталась отереть внезапно вспотевшие ладони о штаны.
К новогоднему балу приехал папенька, и нас поселили в столичном доме Делегардовых. Вернее, я перебралась туда со всеми вещами из Академии, чтобы сразу после бала вместе с батюшкой уехать в свой родную и тихую провинцию на каникулы. А вот отец сразу приехал туда.
Встретились мы уже в столице, куда он прибыл дилижансом.
Мы со Степаном встречали его на вокзале. Как раз лёг первый снежок, а отец привёз с собой новую соболью шубку. Прямо в здании станции одел её на меня и всё не мог налюбоваться мной, а потом - нарадоваться нашей встрече. Я тоже улыбалась и сдерживала слёзы, но и сильно тревожилась - нужно было поговорить о предстоящем, а я и боялась, и очень хотела этого.
В письмах я, конечно, намекала на то, ради чего такое приглашение князь затеял, но то были лишь намёки, повод для отца задуматься.
И теперь, когда мы встретились, я с нетерпением ждала, когда наконец уже можно будет поговорить в уединении.
Я очень люблю папеньку. И он очень меня любит, но слова князя о том, что отец мне не враг...
Нет, нет, твердила я себе, часто возвращаясь к ним последнее время. Возвращалась и снова, и снова убеждала себя, что мой папенька не такой!..
Но здравый смысл, что всегда был моим помощником, сейчас работал против меня: я понимала, что раз уж возвращаюсь к ранившим меня словам, значит, сомнения всё же были.
Были сомненья? Были. И надо быть честной самой с собой.
И вот теперь я едва не подпрыгивала от нетерпения, шагая с ним под руку от здания станции к наёмному экипажу - мне нужно было, просто необходимо убедиться, что князь ошибался, а мой отец всегда на моей стороне. Всегда! Даже если на другой стороне выгода обещает быть огромной.
Добрые глаза отца утопали в весёлых морщинках. А он чуточку постарел с тех пор, как мы не виделись... Ох, батюшка!
- Лиззи! - он обнял меня и даже попытался закружить, но я испуганно захлопала по плечам.
- Папенька, ты что! Сорвёшь спину!
Он отстранился, снова оглядел меня, отвернулся и быстро организовал носильщиков, транспорт для своего багажа и для слуги, и мы наконец уселись на пружинные.
- Здравствуй, дорогой, - отец тепло обнял Степана, что ждал нас в экипаже. И у меня даже слеза задрожала на ресницах - как же здорово, что мы снова вместе, всей семьёй!
- Поехали, что ли? - отец стукнул вознице, плюхнулся на мягкое сиденье, и коляска закачалась на брусчатке городских улиц.
Он весело пересказывал свои дорожные приключения, спрашивал у Степана о моих успехах. Мой нянька жаловался, что я много учусь и совсем не берегу себя. Отец добродушно журил, требовал обещаний не сидеть допоздна над учебниками, и не переставал улыбаться - он слишком рад был нас видеть, чтобы сейчас ругать за что бы то ни было.
А я всё смотрела и смотрела на него, пытаясь разгадать, что он мне скажет.
- Дочь, что происходит? - наконец, не выдержал он моих взглядов.
- Не здесь, папенька, - я кусала нижнюю губу, боясь не сдержаться и начать расспрашивать его о планах в отношении меня. - Только об одном попрошу тебя - встретит тебя князь, как прибудем, пригласит на разговор, так ты сначала со мной поговори, хорошо?
Папенька прищурился, чуть приподнял бровь в непонимании, но вопросов задавать не стал, кивнул. В это он весь! Нет, он будет на моей стороне! Всегда!
Делегардовы, люди светские, конечно, встречали гостей у порога, вернее, гостя - моего отца. И Юлий Иммануил, и Ольга Леоновна вышли в холл, чтобы один потрясти руку моему отцу, другая - чтобы сиять улыбкой и предлагать чувствовать себя как дома.
Папеньке выделили покои рядом с теми, что занимала я, и пока слуги заносили багаж, князь успел поинтересоваться, как прошло путешествие и пригласить батюшку, как и меня, на обед, что должен был состояться часа через два. Я облегчённо перевела дыхание - значит, у меня ещё будет время.
Когда мы, наконец, остались втроём (Степан остался у двери, подпирая её спиной - не почему, просто так, на всякий случай), отец перестал улыбаться и с тревогой сказал:
- Ну рассказывай, дочь.
И я рассказала.
Про императорский бал. Отец кивал с улыбкой, он знал о нашем успехе.
Про слова Мараи о Вольдемаре, о моём убеждении, что князь строит планы в отношении меня и своего сына, о том, что именно для этого и пригласил папеньку - чтобы иметь с ним серьёзный разговор.
Когда я закончила и перевела дыхание, которое как-то незаметно сбилось на плаксивую, жалобную ноту, будто у маленькой обиженной девочки, отец вопросительно смотрел на меня и молчал.
И я молчала и смотрела на него. Смотрела и ждала.
- Так почему ты испуганная такая, Лиззи? - мягко поинтересовался папенька.
- Ты меня отдашь за княжича? - упавшим голосом спросила я, чувствуя, как в носу начинает щипать, а в глазах становится мокро.
- А ты хочешь? - спросил. И такой взгляд был... Как... как если бы он у больного щенка спрашивал, хочет он лечиться или нет.
- Я... не знаю, папенька! - я уткнулась ему в плечо и... позорно разревелась. Что-то в этой Академии я часто реву. Хотя вряд ли это из-за самого места. Просто время такое. А может возраст. Это, наверное, я стала взрослая и пришла та самая такая заманчивая издали, но такая пугающая с близкого расстояния взрослая жизнь.
Отец гладил меня по волосам. Гладил и молчал. Потом послышалось возмущённое сопение Степана и тихий звяк - мой заботливый кузнец принёс мне стакан воды.
- Хозяй, ну-ко выпей вот водицы! - и меня потянули за локоть, чтобы оторвать от изрядно смоченного слезами батюшкиного рукава.
Я выпила воды, и правда успокоилась, смогла прекратить этот нелепый, какой-то детский рёв. Слишком уж долго копилось во мне всё это, слишком долго я не знала ответа на свои вопросы, а теперь слишком боялась их услышать.
- А давай, дочка, рассказывай ты всё поподробнее, - оценив моё состояние как терпимое, сказал отец.
И я снова стала рассказывать. Только теперь о другом, о втором донышке, как говаривал отец, - о том, что князь всегда очень благосклонно относится к моим работам, всегда интересуется, как идут дела, и иногда это прямо даже надоедает. Что учусь я очень хорошо, и учиться мне нравится, да вот только не любят меня мои соученики — другие студенты.
Только про Зуртамского я рассказывать не стала. Кто знает, как батюшка отреагировал бы на его поползновения, а мне и самой удалось его приструнить.
А вот о том, что интерес, который князь не скрывает, сильно мне вредит в глазах парней - рассказала. О том, что Вольдемар проявляет внимание, но я не понимаю, это его искренний интерес или он, как послушный сын, выполняет волю отца. И о том, что я боюсь...
- Чего боишься, дочка? - отец ласково погладил меня по руке.
Я пристально глянула на него. Он поймёт!
- Папенька, а вдруг если я выйду за Вольдемара, он будет всю жизнь попрекать меня - я тебя замуж взял без роду, без племени, так что давай, отрабатывай, рожай мне талантливых детей? А вдруг талант к механике не передаётся как талант к магии? Дети уродятся как я, без магии, да ещё и неталантливые. Что тогда?
Лиззи Ларчинская
И я опять разревелась.
Папенька снова гладил по голове, вытирал с моих щёк слёзы, а Степан всё отпаивал и отпаивал меня водой.
- Что ж, - наконец рассудительно сказал отец. - Опасения твои понятны, дочь. И я бы на твоём месте беспокоился. Ты мне вот что скажи: что тебе подсказывает сердце?
Вопрос был неожиданный и странный. Он заставил глубоко задуматься и забыть о слезах.
Сердце?
Я прислушалась к себе - что мне подсказывает сердце?
Я представила Вольдемара - высокого, статного, его вьющиеся, блестящие волосы, походку. Вспомнила его руки, изящные длинные пальцы, Перстни на них, что подчёркивали аристократическую утончённость (один - с плоским непрозрачным камнем - родовой), тонкий нос с горбинкой, как у старшего князя, тёмные, глубоко посаженные, тоже как у отца, глаза. Губы. Представила, каково это — целоваться с ним.
Спасибо Зуртамскому, у меня был опыт. Я даже нервно хмыкнула иронии ситуации.
Но как я ни напрягалась, как ни прислушивалась и ни искала отклика, сердце молчало.
- Не знаю, батюшка. Молчит сердце, - и я вопросительно глянула в родные глаза. А ну как скажет сейчас - выходишь за него замуж и точка? - Может, только ради выгоды...
Он обнял меня, прижал мою голову к себе и тихо проговорил, так что я слышала, как через его грудную клетку идёт звук:
- Породниться с князьями - соблазнительно. И выгодно, да. И почётно. Да только... Жизнь коротка, Лиззи. И замуж идти нужно по любви. Мы достаточно богаты, чтобы позволить себе эту роскошь, дитя моё.
Его голос перешёл на шёпот. Я подняла голову и глянула отцу в глаза. В них стояли слёзы, и я в третий раз за сегодня разревелась, снова утыкаясь ему в плечо.
- Я вот думал иногда, как жил, если бы в моей жизни не было Елизаветы, твоей матери, - я замерла, даже дышать перестала - слишком редко отец откровенничал об этом. - И рад несказанно, что женился тогда на ней. Ради памяти о ней я живу, тружусь, радуюсь тебе - ты так на неё похожа...
Отец зашевелился, и я подняла голову - он доставал платок, промакивал красные, опухшие от слёз глаза.
- Лекари сказали, что если она потеряет и этого ребёнка, тебя, а ты была уже нашей пятой попыткой, то больше у нас никогда никого не будет. И она пролежала в постели до самых родов. Тебя сохранила - для себя, для меня, для нашего продолжения, а сама... Сама оказалась слишком слаба, чтобы выжить.
У отца дрогнули губы, но он всё же держался.
- И богатство наше - это памятник ей, твоей матушке. Она не только тебя мне подарила, красавицу такую и умницу, она мне приданое принесла. Пусть небольшое, но я смог начать своё дело, и ни единую копеечку не потерял. Всё ради неё. И чем больше я зарабатываю, тем чаще к ней обращаюсь - это всё твоё, Елизавета, всё твоё.
Мы плакали уже с отцом вместе. А от двери слышалось шмыганье - видимо, Степан тоже проникся.
- И скажи мне, Лиззи, разве не стала моя жизнь пустой, если бы в ней не было любви? Если бы не было тебя и памяти о нашей маме? Да, больно, но ведь и светло! И любовь, что была когда-то, украшает мою жизнь, согревает её и освещает. Хочу, чтобы у тебя тоже было счастье в жизни. Пусть только оно будет долгим, длиннее моего.
Мы долго так сидели, обнявшись, то успокаиваясь, то снова утирая щёки друг другу. И так хорошо стало на душе, так прозрачно и ярко после этих слёз, которые мы разделили на троих, что я сказала:
- Знаешь, батюшка, скажи ты князю, если он заведёт речь о свадьбе, что сперва помолвка, да и то, мне подумать нужно. Пусть до конца каникул, а там что-то прояснится, станет понятнее. Как думаешь?
- Да, свет мой Лиззи. Так и сделаем, ты мой мудрый человечек! - и отец прижал мою голову к своему плечу. А я судорожно-облегчённо, как в детстве, вздохнула.
***
На бал собралось довольно много народу. Хотя откуда мне знать, сколько народу должно быть на столичном балу?
Князь и княгиня принимали гостей, стоя наверху лестницы, что шла от входных дверей, в которые непрерывным потоком шли люди.
