И я выдохнула широко открытым ртом, спрятавшись за ладонями. Если радуется, кажется, всё получилось.
- Что, дочка, нехорошо тебе? - ласковый и уже не хриплый голос оторвал меня от недовольства своеволием и молчанием Всёли и собственной недогадливостью.
Я подняла глаза на старика и улыбнулась в ответ на его улыбку. Слабой, грустной, но всё же улыбкой, а не горькой гримасой, которую всё труднее было отодрать от моего лица.
- Всё нормально, отче, - и я улыбнулась шире - слово "отче" уже не царапало неуместностью. - Как чувствуешь себя?
Он улыбнулся чуть шире и прикрыл глаза, вздохнул счастливо:
- Чудесно, дочка. Ты волшебница!
Я горько рассмеялась.
- Куда мне? Это Вселенная, отец. Ты ей нужен.
- Да, я знаю. Я долго ждал с ней встречи. Значит, это она лечила меня.
- Да, она. Моими руками.
Он чуть посерьёзнел.
- То есть я не смогу увидеть её?
Я пожала усталыми плечами и улыбнулась.
- Ну мне она так ни разу и не показалась.
- Ольга! - строгий голос Всёли заполнил моё сознание.
- Ой, только не кричи, пожалуйста! - я даже сморщилась от таких громких звуков в голове.
- Дочка, ты разговариваешь с ней?! - старик приподнялся на локте и взял меня за руку. Я мимо воли отметила, что ладонь у него уже не горячая, а просто теплая и сухая – хорошо. Его карие радужки стали почти чёрными, а белки того коричневатого цвета, что бывает у очень смуглых людей, стали хорошо видны из-за широко распахнутых век.
- Да частенько, - доверительно похлопала его по морщинистой ладони. - Она обычно тихая, а сейчас что-то раскричалась.
На глазах старика выступили слёзы.
- Сердце! Я встретил тебя!
Я ещё разок легонько хлопнула его по руке и потянулась проверить, нет ли у него жара.
- Нет, нет, не думай дурного, - сказал он. - Просто я рад встретить тебя, человека, через которого говорит Мироздание.
- Да нет, отче, она больше через меня делает. Так-то я ни с кем не общаюсь. Спряталась здесь, на станции, людей вот подлечиваю... Кто это с тобой сделал?
Он улыбнулся одним уголком губ, развел руками.
- Никто не делал. Я упал.
- Высоко падал, - насмешки всегда удавались мне отлично. - Что же твои... - я покрутила в воздухе рукой, пытаясь подобрать правильное слово, - люди твоего мира так с тобой обошлись? Почему выбросили умирать среди мусора?
Он смотрел на меня и снова улыбался улыбкой идиота - всепрощающей, доброй, великодушной.
- Ничего страшного. Они как дети. Я только вздёрнула бровь. Не верю я в такую всепрощающую любовь.
- Неужели никто не мог сложить твою сломанную ногу? Ты же им как отец! Неужели твои дети тебя не пожалели?!
Мне так больно стало, будто не его предали и выбросили умирать, а меня. И я не сдержала своей боли и гнева, вскочила и говорила, почти кричала, сердясь ещё больше из-за его этой вот улыбки святого.
- Они не могли не понимать, что ты для них важен! Не могли! И бросили тебя умирать, выбросили на мусорную кучу!
Я ходила рядом с кроватью, будто дикий хищник в клетке, меня душили слёзы, и хотелось что-нибудь разбить, а лучше вмазать кому-нибудь, всем тем, кто предал, предал его, меня, всех тех, кто это пережил. А старик лежал на высоких подушках, улыбался и глядел на меня с такой любовью, будто я не ругалась на его обидчиков, не обвиняла его в бесхребетности, а гладила по голове, словно маленькую обиженную девочку.
Я уже кричала, отказываясь вслушиваться в слабый голос Всёли в своей голове.
- Ну? Что ты молчишь, отец? Тебе нечего сказать?
Он вздохнул коротко и ответил:
- Дитя, кто-то тебя сильно обидел.
Я сложила руки на груди, поджала губы и вздёрнула дрожащий подбородок.
- Но ты пойми, что обидевшие тебя люди - это ещё не весь твой мир! Мир не виноват в том, что одного человека кто-то обидел, - и снова в его карих глазах мелькнуло то странное чувство, которое я приняла за слабость, а это... что же это было? - Нельзя обижаться на всех, если тебя обидел кто-то один.
Он помолчал, облизнул всё ещё бледные губы, которые на его загорелом лице казались синеватыми, и добавил тише:
- Кто-то тебя обидел, а ты позволила себе обидеться...
Я стояла, закусив губу и сдерживая слёзы, и смотрела на него. А он двинул бровями - да, ты ведь могла и не обижаться - и молчал.
Мои веки опустились сами, скрывая полные слёз глаза. И я постояла так, пока дыхание почти выровнялось, вышла из этой новой комнаты, что Всёля сделала специально для старика. «Как он любит», - пояснила. Маленькая низкая комната, больше похожая на закуток, плохо освещенная, с невысокой постелью, больше похожей на лежанку бедняка, чем на кровать. Хорошо, хоть постель нашла белую.
Дверь я прикрыла тихо. Но к себе не пошла - спать уже не хотелось. Слёзы душили и их нужно было выпустить: перед глазами снова мелькали события, так больно ранившие меня. И время никак не лечило меня.
На том балу, когда я в последний раз виделась со своими родителями, я была в таком виде, что, наконец, пробила невозмутимость отца и вечную холодность матери. Это добавило градусов к пожару восторга, бушевавшего в тот вечер в моей душе. Ведь под руку меня держал Игорь, я была на этом балу с ним, вопреки всем их словам, предупреждениям и угрозам.
И я, не скрывая ехидной улыбки, поклонилась ровно настолько, насколько нужно было поклониться просто знакомым, а не родителям. Они всё поняли - в глазах матушки был ужас, а отец хмурился. Но оба молчали.
Я уже не дочь.
Я чужая.
Они этого сами хотели, а я лишь показала, что приняла это, и ни капли не мучаюсь и не страдаю.
Я всё помню. Помню, что добровольно подарила свою невинность мужчине, потому что его люблю. Помню, что открыто, не дрогнув, сказала об этом родителям и что отказалась выйти замуж за навязанного жениха. А если они всё же будут настаивать, пригрозила уйти к Игорю.
Отец тогда бросил мне одну фразу. Одну-единственную, которую я очень хорошо помню, которая навсегда вычеркнула их из моей жизни:
- Не возвращайся - не приму.
И я не вернулась, ушла навсегда.
Всё верно, по-другому и быть не могло.
Ведь я ушла к любимому без благословения, оставив отцу разбираться с Коростышевскими, чей младший сын позарился на меня, пятую дочь слабого рода. Но даже у меня, слабосильной магички, магии было больше, чем у него - ошибки магического рода, вечно потного, толстого, как стог сена, в нелепых костюмах, что смотрелись на нем, словно мешок, из какой бы ткани ни были сшиты.
Я осталась без ненавистного навязанного жениха. И с погибшей репутацией: своей, своего рода, родителей. Они выгнали меня, да и весь наш свет, наше общество благородных магов осудило меня и поставило клеймо распутницы.
Я фыркнула, глядя на своих родителей, которых таковыми уже не считала.
Ведь ужас на лице матушки - лишь реакция на возможные неприятности, понимание того, что теперь будут говорить вслух и в глаза то, что раньше шептали за спиной: неподобающе! Вызывающе! Оскорбительно!
И сегодняшним своим нарядом причёской, взглядом я молча выкрикивала им в лицо: «Я отдала себя ему, Игорю Роом-Шанду, и этого изменить не сможет никто! И никогда! И мне плевать на вас и ваше мнение! Я люблю его!».
А платье было более, чем вызывающее. И когда Игорь увидел это, его глаза загорелись, а верхняя губа приподнялась в хищной улыбке. Знала эту его улыбку и всё, что за ней обычно следовало. Потому и предупредила строго:
- И-игорь!
Он отмахнулся, не отводя горящего взгляда от края чулка, что проглянул в высоком разрезе узкой малиновой юбки от лёгкого движения моей ноги.
Я точно знала, какую вызову реакцию, знала, что ему понравится. И его мгновенно вспыхнувшая страсть, и нетерпение были мне подтверждением, самой большой наградой. Но я продолжала играть:
- И-горь! Помнёшь платье!
- Как помну, так и разглажу, - сказал неразборчиво, одновременно проникая рукой под юбку в том самом месте, где разрез так вольно обнажал ногу, и проходясь губами от моей ключицы до уха.
И я только тихо засмеялась, понимая, что получила именно то, на что рассчитывала - он завёлся и теперь не сможет оторваться, пока не...
- Да! - выдохнула, когда его пальцы были уже там, где нужно.
Моей задачей оставалось только одно - удержаться на ногах, когда яростно бушевала его страсть, словно голодное пламя на сухом хворосте. И я держалась, ощущая его горячие ладони на своей груди, губы - на лице, и внутри - то, что в приличном обществе не называют вообще никаким словом.
И пока Игорь выбивая из меня вздохи, я жадно любовалась своим мужчиной и наслаждалась. Наслаждалась тем, что он со мной, что он - мой.
Я представляла, что кто-то сейчас слышит нас. «Слушайте! - хотелось мне крикнуть. – Слушайте и завидуйте!» Кто-то лишь представлял то, что тут происходит, или будет представлять потом, когда увидит мой провокационный наряд.
И понимание того, что у меня есть Игорь, а у кого-то его нет и никогда не будет, наполняло меня бешеной радостью. И когда мой любимый замер в последнем, самом сильном толчке перед взрывом, я не выдержала и застонала от восторга, от того восторга, что он есть у меня, и только у меня.
И Игорь, зарычав, сделал последнее движение и прижался лбом к моему плечу, пережидая короткие судороги.
- Ах, Лёлька, затейница, - прохрипел и откашлялся. Отстранился, призывая магию и убирая последствия нашего сладкого общения. - Ну и где тут я что помял, кошка ты моя?
И он отступил на полшага, осматривая меня, оглаживая руками и взглядом. Кривая ухмылка собственника наползла на его лицо, и я едва ещё раз не завыла, не захрипела от восторга.
«Твоя! Я твоя!»
Прядь из его шикарной шевелюры прилипла к взмокшему лбу, и я, сглотнув, отерла его рукой в перчатке.
- Я так тебя люблю, Игорь! - прошептала и провела пальцем по его лицу вниз, прикоснулась к его нижней губе.
Какой он красивый, о боги Всех Миров!
Он легко прикусил мой палец и тихонько рыкнул.
- Собирайся, Лёля. Ты сегодня превзойдёшь всех. Представляю, как вытянутся лица почтенной публики.
Он кивнул на платье и подмигнул, отходя и поправляя свою одежду. Хмыкнул. Наверное, представил лица увидевших младшую дочь барона Ланво в платье с намёком на продажных женщин.
Потому что именно они носят юбку с таким же высокими разрезами. Это вменено им в обязанность – красное платье с высоким разрезом. Только у меня на правой, а у них на левой ноге. И у них алое, а у меня малиновое. Но я не шлюха, я просто любимая женщина наследника Роом-Шандов. И если кто-то называет меня тем самым словом на букву «ш», пусть подавится: я люблю Игоря и живу с ним рядом именно поэтому.
Люблю.
И на всё готова ради него. Ради вот таких его взглядов, хищных улыбок, стихийных вспышек страсти.
Ради его любви.
И я не устану доказывать и свою любовь к нему, и свою преданность. И такое платье — вызов, перчатка в лицо косного общества, которое считает свои устои чем-то важным и нерушимым, более важным, чем чувства. Чем любовь.
Но наша с Игорем любовь вне этих условностей.
Выбритый правый висок, ещё один знак моей любви и преданности, правда, уже в традициях диких племён, прикрыт сделанной на заказ специальной асимметричной диадемой, ставшей моей визиткой.
Бритый висок сам по себе - вызов, недопустимый в обществе, ведь мы не дикие, мы - цивилизация, источник прогресса и процветания! Мы не можем брать от диких ничего, даже таких малостей! Но я отбросила условности и взяла.
И я снова и снова бросаю вызов обществ, отбрасывая условности. Снова и снова приношу к ногам моего любимого, моего Игоря, моего бога свои маленькие жертвы. А он остаётся со мной, смеясь над тем, как наши высокородные маги-аристократы бурно реагируют на подобные шалости.
Он - смысл моей жизни, он внутри меня, моя кровь и плоть, моё продолжение, а я - его. Мы - половинки одного целого.
Так что все эти взгляды публики и шепот за спиной ожидаемы и даже заранее высмеяны. А мои родители на этом балу - ещё один повод посмеяться потом, после.
Посмеяться, но не простить.
Да и можно ли было не обижаться на них, отца и мать? Не обижаться на общество, что осудило меня, мою любовь, не дало шанса любящим сердцам быть вместе, на общество, что шепталось, а иногда и вслух осуждало?
Как простить? Как?! Простить их всех и... себя?
Ой, отче! Я так долго старалась об этом не думать, не ворошить, старалась забыть. Какую же волну ты поднял со дна моей души!
И я плакала, плакала навзрыд в своей ванной комнате, понимая, что была глупа, а старик смотрел в корень и был прав. Прав, хоть и не ценили его зеленозубые любители естественности, не ценили того, от которого зависело благополучие целого мира, их мира, того, которого выбросили умирать только потому, что не умели лечить открытые переломы, а «всё должно быть естественно».
А мы вылечили его.
Ещё не однажды я брала его на операционный стол и работала с его организмом, ещё не однажды Всёля показывала мне живые картинки, делясь опытом множества людей о лечении стариков, и мы подолгу обсуждали с ней и создавали лекарства, которые могли бы помочь стареющему организму.
- Проецировала, а не показывала! - возмущалась она моему невежеству, - Ролики, а не живые картинки!
- Ой, я тебя умоляю! - с интонацией своей бабушки и её же закатыванием глаз отбивалась я, отстаивая своё право на невежество.
Она понимала, что я несерьёзно, и возмущалась для виду, потому что погружалась я в тему глубоко и безо всяких шуток.
Пока со стариком получалось неизящно, и многие вещества, которые нам нужно было вводить, Всёле приходилось синтезировать скорее из принципа «не навреди», чем «рискни любой ценой». И всё потому, что нужна была очень тонкая балансировка, ведь многие процессы были завязаны на гормоны. Но даже то, что мы делали, неплохо помогало.
Но и сам старик лечил себя. Думаю, он не понимал этого. Он оказался удивительным человеком. Хотя его возраст был намного больше того, что можно было заподозрить по его внешности, и это могло замедлить лечение, оно продвигалось с невиданной скоростью.
- Просто он умеет быть счастливым, - как что-то совершенно очевидное утверждала Всёля.
А я бросалась на поиски новой и новой информации, задавала такие вопросы, что становилось страшно – а бывают ли на них ответы? Но Всёля отвечала.
Сколько знаний пришлось мне усвоить, даже трудно описать. Но снова и снова я удивлялась.
- А ты не подсовываешь только то, что подтвердит твои слова? - подозревала я наставницу, открывая на большом экране всё новые и новые страницы и живые картинки («Ролики!»).
Нам с Всёлей потребовалось суток десять по времени станции, чтобы поставить старика на ноги и в прямом, и в переносном смысле. Но вместе мы справились!
Уходил он от нас на своих ногах. А уходя, кланялся, сверкал своей зеленозубой на смуглом помолодевшем лице улыбкой и благодарил за чудесную встречу, за новые силы в руках и ногах, за возможность прикоснуться к Сердцу Вселенной.
Я стояла на пороге станции, которую местные жители принимали за огромный шатёр и каким-то чудом обходили стороной (не иначе, Всёля отводила им взгляды), махала старику рукой на прощанье и всё ещё недоумевала, как можно идти туда, где было больно, идти и не бояться. Недоумевала и удивлялась кое-чему в себе - к моему недоумению больше не примешивалась боль от непонимания и предательства.
- Что, дочка, нехорошо тебе? - ласковый и уже не хриплый голос оторвал меня от недовольства своеволием и молчанием Всёли и собственной недогадливостью.
Я подняла глаза на старика и улыбнулась в ответ на его улыбку. Слабой, грустной, но всё же улыбкой, а не горькой гримасой, которую всё труднее было отодрать от моего лица.
- Всё нормально, отче, - и я улыбнулась шире - слово "отче" уже не царапало неуместностью. - Как чувствуешь себя?
Он улыбнулся чуть шире и прикрыл глаза, вздохнул счастливо:
- Чудесно, дочка. Ты волшебница!
Я горько рассмеялась.
- Куда мне? Это Вселенная, отец. Ты ей нужен.
- Да, я знаю. Я долго ждал с ней встречи. Значит, это она лечила меня.
- Да, она. Моими руками.
Он чуть посерьёзнел.
- То есть я не смогу увидеть её?
Я пожала усталыми плечами и улыбнулась.
- Ну мне она так ни разу и не показалась.
- Ольга! - строгий голос Всёли заполнил моё сознание.
- Ой, только не кричи, пожалуйста! - я даже сморщилась от таких громких звуков в голове.
- Дочка, ты разговариваешь с ней?! - старик приподнялся на локте и взял меня за руку. Я мимо воли отметила, что ладонь у него уже не горячая, а просто теплая и сухая – хорошо. Его карие радужки стали почти чёрными, а белки того коричневатого цвета, что бывает у очень смуглых людей, стали хорошо видны из-за широко распахнутых век.
- Да частенько, - доверительно похлопала его по морщинистой ладони. - Она обычно тихая, а сейчас что-то раскричалась.
На глазах старика выступили слёзы.
- Сердце! Я встретил тебя!
Я ещё разок легонько хлопнула его по руке и потянулась проверить, нет ли у него жара.
- Нет, нет, не думай дурного, - сказал он. - Просто я рад встретить тебя, человека, через которого говорит Мироздание.
- Да нет, отче, она больше через меня делает. Так-то я ни с кем не общаюсь. Спряталась здесь, на станции, людей вот подлечиваю... Кто это с тобой сделал?
Он улыбнулся одним уголком губ, развел руками.
- Никто не делал. Я упал.
- Высоко падал, - насмешки всегда удавались мне отлично. - Что же твои... - я покрутила в воздухе рукой, пытаясь подобрать правильное слово, - люди твоего мира так с тобой обошлись? Почему выбросили умирать среди мусора?
Он смотрел на меня и снова улыбался улыбкой идиота - всепрощающей, доброй, великодушной.
- Ничего страшного. Они как дети. Я только вздёрнула бровь. Не верю я в такую всепрощающую любовь.
- Неужели никто не мог сложить твою сломанную ногу? Ты же им как отец! Неужели твои дети тебя не пожалели?!
Мне так больно стало, будто не его предали и выбросили умирать, а меня. И я не сдержала своей боли и гнева, вскочила и говорила, почти кричала, сердясь ещё больше из-за его этой вот улыбки святого.
- Они не могли не понимать, что ты для них важен! Не могли! И бросили тебя умирать, выбросили на мусорную кучу!
Я ходила рядом с кроватью, будто дикий хищник в клетке, меня душили слёзы, и хотелось что-нибудь разбить, а лучше вмазать кому-нибудь, всем тем, кто предал, предал его, меня, всех тех, кто это пережил. А старик лежал на высоких подушках, улыбался и глядел на меня с такой любовью, будто я не ругалась на его обидчиков, не обвиняла его в бесхребетности, а гладила по голове, словно маленькую обиженную девочку.
Я уже кричала, отказываясь вслушиваться в слабый голос Всёли в своей голове.
- Ну? Что ты молчишь, отец? Тебе нечего сказать?
Он вздохнул коротко и ответил:
- Дитя, кто-то тебя сильно обидел.
Я сложила руки на груди, поджала губы и вздёрнула дрожащий подбородок.
- Но ты пойми, что обидевшие тебя люди - это ещё не весь твой мир! Мир не виноват в том, что одного человека кто-то обидел, - и снова в его карих глазах мелькнуло то странное чувство, которое я приняла за слабость, а это... что же это было? - Нельзя обижаться на всех, если тебя обидел кто-то один.
Он помолчал, облизнул всё ещё бледные губы, которые на его загорелом лице казались синеватыми, и добавил тише:
- Кто-то тебя обидел, а ты позволила себе обидеться...
Я стояла, закусив губу и сдерживая слёзы, и смотрела на него. А он двинул бровями - да, ты ведь могла и не обижаться - и молчал.
Мои веки опустились сами, скрывая полные слёз глаза. И я постояла так, пока дыхание почти выровнялось, вышла из этой новой комнаты, что Всёля сделала специально для старика. «Как он любит», - пояснила. Маленькая низкая комната, больше похожая на закуток, плохо освещенная, с невысокой постелью, больше похожей на лежанку бедняка, чем на кровать. Хорошо, хоть постель нашла белую.
Дверь я прикрыла тихо. Но к себе не пошла - спать уже не хотелось. Слёзы душили и их нужно было выпустить: перед глазами снова мелькали события, так больно ранившие меня. И время никак не лечило меня.
На том балу, когда я в последний раз виделась со своими родителями, я была в таком виде, что, наконец, пробила невозмутимость отца и вечную холодность матери. Это добавило градусов к пожару восторга, бушевавшего в тот вечер в моей душе. Ведь под руку меня держал Игорь, я была на этом балу с ним, вопреки всем их словам, предупреждениям и угрозам.
И я, не скрывая ехидной улыбки, поклонилась ровно настолько, насколько нужно было поклониться просто знакомым, а не родителям. Они всё поняли - в глазах матушки был ужас, а отец хмурился. Но оба молчали.
Я уже не дочь.
Я чужая.
Они этого сами хотели, а я лишь показала, что приняла это, и ни капли не мучаюсь и не страдаю.
Я всё помню. Помню, что добровольно подарила свою невинность мужчине, потому что его люблю. Помню, что открыто, не дрогнув, сказала об этом родителям и что отказалась выйти замуж за навязанного жениха. А если они всё же будут настаивать, пригрозила уйти к Игорю.
Отец тогда бросил мне одну фразу. Одну-единственную, которую я очень хорошо помню, которая навсегда вычеркнула их из моей жизни:
- Не возвращайся - не приму.
И я не вернулась, ушла навсегда.
Всё верно, по-другому и быть не могло.
Ведь я ушла к любимому без благословения, оставив отцу разбираться с Коростышевскими, чей младший сын позарился на меня, пятую дочь слабого рода. Но даже у меня, слабосильной магички, магии было больше, чем у него - ошибки магического рода, вечно потного, толстого, как стог сена, в нелепых костюмах, что смотрелись на нем, словно мешок, из какой бы ткани ни были сшиты.
Я осталась без ненавистного навязанного жениха. И с погибшей репутацией: своей, своего рода, родителей. Они выгнали меня, да и весь наш свет, наше общество благородных магов осудило меня и поставило клеймо распутницы.
Я фыркнула, глядя на своих родителей, которых таковыми уже не считала.
Ведь ужас на лице матушки - лишь реакция на возможные неприятности, понимание того, что теперь будут говорить вслух и в глаза то, что раньше шептали за спиной: неподобающе! Вызывающе! Оскорбительно!
И сегодняшним своим нарядом причёской, взглядом я молча выкрикивала им в лицо: «Я отдала себя ему, Игорю Роом-Шанду, и этого изменить не сможет никто! И никогда! И мне плевать на вас и ваше мнение! Я люблю его!».
А платье было более, чем вызывающее. И когда Игорь увидел это, его глаза загорелись, а верхняя губа приподнялась в хищной улыбке. Знала эту его улыбку и всё, что за ней обычно следовало. Потому и предупредила строго:
- И-игорь!
Он отмахнулся, не отводя горящего взгляда от края чулка, что проглянул в высоком разрезе узкой малиновой юбки от лёгкого движения моей ноги.
Я точно знала, какую вызову реакцию, знала, что ему понравится. И его мгновенно вспыхнувшая страсть, и нетерпение были мне подтверждением, самой большой наградой. Но я продолжала играть:
- И-горь! Помнёшь платье!
- Как помну, так и разглажу, - сказал неразборчиво, одновременно проникая рукой под юбку в том самом месте, где разрез так вольно обнажал ногу, и проходясь губами от моей ключицы до уха.
И я только тихо засмеялась, понимая, что получила именно то, на что рассчитывала - он завёлся и теперь не сможет оторваться, пока не...
- Да! - выдохнула, когда его пальцы были уже там, где нужно.
Моей задачей оставалось только одно - удержаться на ногах, когда яростно бушевала его страсть, словно голодное пламя на сухом хворосте. И я держалась, ощущая его горячие ладони на своей груди, губы - на лице, и внутри - то, что в приличном обществе не называют вообще никаким словом.
И пока Игорь выбивая из меня вздохи, я жадно любовалась своим мужчиной и наслаждалась. Наслаждалась тем, что он со мной, что он - мой.
Я представляла, что кто-то сейчас слышит нас. «Слушайте! - хотелось мне крикнуть. – Слушайте и завидуйте!» Кто-то лишь представлял то, что тут происходит, или будет представлять потом, когда увидит мой провокационный наряд.
И понимание того, что у меня есть Игорь, а у кого-то его нет и никогда не будет, наполняло меня бешеной радостью. И когда мой любимый замер в последнем, самом сильном толчке перед взрывом, я не выдержала и застонала от восторга, от того восторга, что он есть у меня, и только у меня.
И Игорь, зарычав, сделал последнее движение и прижался лбом к моему плечу, пережидая короткие судороги.
- Ах, Лёлька, затейница, - прохрипел и откашлялся. Отстранился, призывая магию и убирая последствия нашего сладкого общения. - Ну и где тут я что помял, кошка ты моя?
И он отступил на полшага, осматривая меня, оглаживая руками и взглядом. Кривая ухмылка собственника наползла на его лицо, и я едва ещё раз не завыла, не захрипела от восторга.
«Твоя! Я твоя!»
Прядь из его шикарной шевелюры прилипла к взмокшему лбу, и я, сглотнув, отерла его рукой в перчатке.
- Я так тебя люблю, Игорь! - прошептала и провела пальцем по его лицу вниз, прикоснулась к его нижней губе.
Какой он красивый, о боги Всех Миров!
Он легко прикусил мой палец и тихонько рыкнул.
- Собирайся, Лёля. Ты сегодня превзойдёшь всех. Представляю, как вытянутся лица почтенной публики.
Он кивнул на платье и подмигнул, отходя и поправляя свою одежду. Хмыкнул. Наверное, представил лица увидевших младшую дочь барона Ланво в платье с намёком на продажных женщин.
Потому что именно они носят юбку с таким же высокими разрезами. Это вменено им в обязанность – красное платье с высоким разрезом. Только у меня на правой, а у них на левой ноге. И у них алое, а у меня малиновое. Но я не шлюха, я просто любимая женщина наследника Роом-Шандов. И если кто-то называет меня тем самым словом на букву «ш», пусть подавится: я люблю Игоря и живу с ним рядом именно поэтому.
Люблю.
И на всё готова ради него. Ради вот таких его взглядов, хищных улыбок, стихийных вспышек страсти.
Ради его любви.
И я не устану доказывать и свою любовь к нему, и свою преданность. И такое платье — вызов, перчатка в лицо косного общества, которое считает свои устои чем-то важным и нерушимым, более важным, чем чувства. Чем любовь.
Но наша с Игорем любовь вне этих условностей.
Выбритый правый висок, ещё один знак моей любви и преданности, правда, уже в традициях диких племён, прикрыт сделанной на заказ специальной асимметричной диадемой, ставшей моей визиткой.
Бритый висок сам по себе - вызов, недопустимый в обществе, ведь мы не дикие, мы - цивилизация, источник прогресса и процветания! Мы не можем брать от диких ничего, даже таких малостей! Но я отбросила условности и взяла.
И я снова и снова бросаю вызов обществ, отбрасывая условности. Снова и снова приношу к ногам моего любимого, моего Игоря, моего бога свои маленькие жертвы. А он остаётся со мной, смеясь над тем, как наши высокородные маги-аристократы бурно реагируют на подобные шалости.
Он - смысл моей жизни, он внутри меня, моя кровь и плоть, моё продолжение, а я - его. Мы - половинки одного целого.
Так что все эти взгляды публики и шепот за спиной ожидаемы и даже заранее высмеяны. А мои родители на этом балу - ещё один повод посмеяться потом, после.
Посмеяться, но не простить.
Да и можно ли было не обижаться на них, отца и мать? Не обижаться на общество, что осудило меня, мою любовь, не дало шанса любящим сердцам быть вместе, на общество, что шепталось, а иногда и вслух осуждало?
Как простить? Как?! Простить их всех и... себя?
Ой, отче! Я так долго старалась об этом не думать, не ворошить, старалась забыть. Какую же волну ты поднял со дна моей души!
И я плакала, плакала навзрыд в своей ванной комнате, понимая, что была глупа, а старик смотрел в корень и был прав. Прав, хоть и не ценили его зеленозубые любители естественности, не ценили того, от которого зависело благополучие целого мира, их мира, того, которого выбросили умирать только потому, что не умели лечить открытые переломы, а «всё должно быть естественно».
А мы вылечили его.
Ещё не однажды я брала его на операционный стол и работала с его организмом, ещё не однажды Всёля показывала мне живые картинки, делясь опытом множества людей о лечении стариков, и мы подолгу обсуждали с ней и создавали лекарства, которые могли бы помочь стареющему организму.
- Проецировала, а не показывала! - возмущалась она моему невежеству, - Ролики, а не живые картинки!
- Ой, я тебя умоляю! - с интонацией своей бабушки и её же закатыванием глаз отбивалась я, отстаивая своё право на невежество.
Она понимала, что я несерьёзно, и возмущалась для виду, потому что погружалась я в тему глубоко и безо всяких шуток.
Пока со стариком получалось неизящно, и многие вещества, которые нам нужно было вводить, Всёле приходилось синтезировать скорее из принципа «не навреди», чем «рискни любой ценой». И всё потому, что нужна была очень тонкая балансировка, ведь многие процессы были завязаны на гормоны. Но даже то, что мы делали, неплохо помогало.
Но и сам старик лечил себя. Думаю, он не понимал этого. Он оказался удивительным человеком. Хотя его возраст был намного больше того, что можно было заподозрить по его внешности, и это могло замедлить лечение, оно продвигалось с невиданной скоростью.
- Просто он умеет быть счастливым, - как что-то совершенно очевидное утверждала Всёля.
А я бросалась на поиски новой и новой информации, задавала такие вопросы, что становилось страшно – а бывают ли на них ответы? Но Всёля отвечала.
Сколько знаний пришлось мне усвоить, даже трудно описать. Но снова и снова я удивлялась.
- А ты не подсовываешь только то, что подтвердит твои слова? - подозревала я наставницу, открывая на большом экране всё новые и новые страницы и живые картинки («Ролики!»).
Нам с Всёлей потребовалось суток десять по времени станции, чтобы поставить старика на ноги и в прямом, и в переносном смысле. Но вместе мы справились!
Уходил он от нас на своих ногах. А уходя, кланялся, сверкал своей зеленозубой на смуглом помолодевшем лице улыбкой и благодарил за чудесную встречу, за новые силы в руках и ногах, за возможность прикоснуться к Сердцу Вселенной.
Я стояла на пороге станции, которую местные жители принимали за огромный шатёр и каким-то чудом обходили стороной (не иначе, Всёля отводила им взгляды), махала старику рукой на прощанье и всё ещё недоумевала, как можно идти туда, где было больно, идти и не бояться. Недоумевала и удивлялась кое-чему в себе - к моему недоумению больше не примешивалась боль от непонимания и предательства.
