— Сигнализация прозектёрской сработала под утро — там была применена магия, и два отряда штурмовиков рванули к зданию.
...Когда группа захвата подлетела к прозектёрской, то есть к лаборатории некроманта, четыре быстроходных мобилях скрестили лучи прожекторов на входной двери. Глава Розыска Светлого Леса пресветлый Шэфаниэль Хлапу встал с сиденья переднего мобиля и усиленным магией голосом грозно проговорил:
— Выводите задержанного!
Звук отразился эхом в холодном зале со стеллажом и белыми простынками. Бойцы напряжённо держали на прицеле дверь лаборатории, никто не дышал. Пресветлый Шэфаниэль нервно считал секунды. Скоростные мобили на магической тяге легонько покачивались и мерно гудели. Но ни единого движения внутри лаборатории не было.
Досчитав до сорока, Глава Розыска Светлого Леса проорал ещё громче, стараясь, чтобы тревога не прорвалась в интонациях:
— Выводите задержанного!
Продолжительная тишина стала ему ответом. Бойцы пытались переглядываться, не отводя взгляда от прицелов, а пресветлый Шэфаниэль Хлапу вынул сияющий белизной шелковый платок вытер испарину с высокого, типично эльфийского лба — лето, жара. И вновь заорал, усиливая голос магией. Интонации он уже не контролировал:
— Я сказал: задержанный! Выходи! Считаю до пяти, или мы разнесём к Пресветлой Деве эту хренову лабораторию!
После нескольких секунд тишины и слова «Раз!», прогремевшего словно лавина в горах, изнутри здания послышался шорох, звук падения чего-то очень весомого, приглушённое ругательство и наконец тяжёлые, очень тяжёлые, шаркающие шаги.
Дверь лаборатории медленно открылась. Из неё на крыльцо вышел пошатываясь худосочный человек с двумя бесчувственными эльфами под мышками. Колиэль и Толиэль были прикованы к маньяку серебряными наручниками, но на ногах не стояли — они попросту были без чувств.
— Видимо Драконий Огонь, наконец-то, подействовал, — дружно пожали плечами мы с напарником под тяжёлым царским взглядом, переместившимся на нас в потрясённой тиши зала суда.
Следующим на свидетельское место вызвали Василя Илларионовича Мотыгу, занимавшего уже …дцать лет должность сторожа при прозекторской столичного Некромантуса.
Удивительно, но сегодня сторож был как никогда трезвый, прямо как вымытое хорошей хозяйкой стеклышко. Старичок говорил сбивчиво, часто поправлял на своей простецкой рубахе неуместный галстук, правда ничего существенного добавить к нашим показаниям не смог. Разве что упомянул, что под утро, когда выдаваемый Драконий Огонь (“Для сугреву! Только для этого!” — убедительно таращил глаза в красных прожилках) уж хорошо пробирал, Василь Илларионович бывало в полудрёме видал, как из прозектёрской лёгким шагом выпархивали две фигуры — мужская и женская — и уединялись на прилежащем кладбище.
— Но то, видимо, какие-то неизвестные побочные эхфекты Драконьего Огня, — вещал сторож, подняв для пущей убедительности указательный палец вверх и назидательно раз за разом встряхивая им. — Потому как не каждый день такое бывало, да и двигались фигуры как будто из туману сотканы. То души, может, шастають. Я так думаю. Но у них, чего они шастають, не уточнял. И начальству не докладывал. Господин Некромантус оченно занятой человек. Чего его беспокоить?
Господин некромантус сидел на своём месте злой, напряжённый и зыркал черными глазами по сторонам. От таких слов крепко сжатые его челюсти сжались ещё крепче, до отчётливого хруста. Человечий царь одарил его таким же тяжёлым взглядом как до этого Шэфаниэль - нас с напарником, и заседание суда продолжилось.
— Для дачи свидетельских показаний вызываю главного врача всея столицы — Валерия Ивановича Костромского! — провозгласил хилый старичок в длинной выглаженной мантии, и человечий царь со всем своим достоинством чинно стукнул молоточком.
— Понимаете, — заискивающе улыбнувшись, начал главврач, смущенно теребя собственные пальцы. — Филимон Кузьмич любил щупать фигуристых девушек…
Мы с напарником взглянули друг на друга, в глазах — один и тот же вопрос: главврач лечил маньяка? Серьёзно? Но последовавший рассказ многое расставил на свои места.
— Филимон Кузьмич любил щупать фигуристых девушек. Протягивал свои, так сказать, шаловливые ручки к женскому телу сначала в школе, потом в училище, за что часто стоял в углу, а позже, во времена зелёной молодости, был жестоко бит защитниками морально пострадавших представительниц противоположного пола. Бывало, замыкали парня в колодки на потеху публике, и сидел он, горемычный, так целыми днями. Только это унижение все равно не пресекало грязных поползновений.
— Не, вы не подумайте плохо. Так-то бедолага был тихий, покладистый, умом не обижен, — вещал главный столичный лекарь, бросая строгие вгзгляды на лаву подсудимых, где вышеупомянутый Филька густо краснел, бледнел и нервно ёрзал. — Но увы и ах!
А сначала ведь все хихикали и отшучивались, но сия презренная кривая наклонность очень ярко проявила себя во время полового созревания, чем окончательно испортила ему не только репутацию хорошего мальчика, но и школьный аттестат. Ну не могли, не могли учителя дать ему медаль как отличнику, особенно те, кто, так сказать, прошли через его руки. Вот и выпустили пацаненка с волчьим билетом во взрослую жизнь.
Как несчастным родителям удалось выучить своего отпрыска в столичном медуниверситете, никто не знает, но спустя восемь лет Филимон Кузьмич с, естественно, не дурак же, красным дипломом появился в родном поселке, где брать на работу его совсем категорически отказались. Тогда он возвернулся во столицу, во ставшие за время практики родными стены вверенной мне в управление Центральной Лечебницы. А вместе с ним вдогонку пришло и письмо, где в красках глава ихынного району очень подробно объяснял за что и почему Филимон Кузьмичу отказали в заявленной должности. И слёзно просили не присылать его обратно.
— Изучив сие письмо, — с расстановкой и интонацией вещал аки глашатай на ярмарке эскулап, видимо войдя во вкус и подрастеряв на лихом сюжетном повороте всю свою неловкость, — я тоже пришёл к выводу что и сам не могу принять его на вакантную должность женского врачевателя-маммолога. А жаль. Молодой, за время практики зарекомендовавший себя перспективным, с опытом, да ещё красно-дипломированный специалист!
Но делать было нечего. Позвал я мученика во кабинет для сурьезного разговору. Сказал что так и так, из егойного родного поселка пришло письмо с описаньями всех его…кх-кх...деяний, с просьбой пристроить ценного кадра где-нибудь подальше от родного дома, аргументируя сие тем, что народ очень хорошо помнил его неприличные, совершенно некрасивые, порочные, грязные детские шалости. Сказал, что взбунтовались односельчане супротив ведущего специалиста в лице его и зачитал сие веление цитируя вопиющий глас народа дословно: "Училси, ты, тьфу те Господи (здесь крестное знамение, ибо народ наш глубоко верующий), Филимон Кузьмич, или не училси, а мы тебе, вражина ты мелкая, не доверяем. Так что нечего тебе, похабник, баб наших щупать! Иди туда откуда пришел и не возвращайси."
Филимон Кузьмич, пребывая в сильно расстроенных чувствах, возвел свои ясные грустные очи на меня в поисках поддержки, но пришлось быть непреклонным. Так и сказал, что не быть ему женским врачом. Правда все-же сжалился над болезным и предложил тогда вакантное место суд-мед эксперта. Фортельнув при ентом неувядающим чувством юмора в виде подколки: "Будешь не дохтур Филька, а некро-Филька!" И заржал аки конь собственной остроумной шутке.
Долго ли споро ли думал ущебный молодец, а выбирать ему было не из чего. Вот и принял пост хладного дохтура с благодарностью в виде скупой мужской слезы и крепкого рукопожатия. Даже напутственное слово от меня получил:
— Ну что ж, Филька, — сказал свежеиспеченный работодатель во моем лице. — Принимай так сказать пост. Осваивайся потихоньку и гуттен морген тебе.
— В смысле? — в недоумении спросил свежеиспеченный работник во лице его.
— В смысле чтобы у морге все было хорошо.
И вышел, оставляя Филимон Кузьмича со своими невеселыми думами во уже определённом месте труда. Токмо вот горевать-то было ему некогда. Правда, надо сказать, что Филимон Кузьмич был не то, чтобы сильно расстроен, но и не особо рад, философски относясь к своей должности, ведь как говорится "на безрыбье и рак рыба". Работа ведь требовала не только сильных рук, но и светлого ума. Пока разобрал бесчисленное завалы неупорядоченной документации, пока наладил процесс… Вот и месяцок-другой прошел. Пока обвыкся при контакте с усопшими не вздрагивать — так и вовсе год!
И все чинно и ладно было у его усопшем царстве. Покой, закон и порядок, как положено по инструкции. В конце концов пришлось признать, что недаром малец грыз гранит науки во столичном мединституте, даже пожалел что такого ценного сотрудника пришлось сослать в больничные казематы. Но что поделать, если народ крепко цеплялся за прежние обиды, не давая развернуться молодому дарованию в познании приобретенной специализации.
Одним словом, Филька наш, не покладая рук, трудился денно, а если надобно было, то и нощно, на благо больницы. Пока однажды не попала во его владенья скоропалительно почившая учительница первая его.
Дело это было позднее, никого из нас однажды неминуемое…
Правда, в оправдание его дурной головы надо сказать, что Изольда Яковлевна была женщиной.
Нет! Не так!
Изольда Яковлевна была Женщиной!
Красивое аристократичное лицо, пышные формы сзади, пышные формы пятого размера спереди, осиная талия, длинные ноги "от ушей". Когда она проплывала походкой от бедра между партами, поголовно все пацаны пускали слюни на ее ... выдающиеся ораторские способности.
А голос!.. Голос-то какой! Ну прямо Мэрилин Монро. Самцы-недоросли со стояками уходили из ее класса на следующие занятия.
Вот это была Женщина!
Вот только в том-то и дело, что... была.
Филимон Кузьмич как всегда сверился с бумагами, поставил размашистую подпись с фамильными вензелями, поправил сползающую с холмов Венеры простынку и с тяжелым вздохом покатил тележку к лифтам.
В это время больница уже была закрыта и по опустевшим коридорам лавировать было несложно. В пару минут управился. И это при том что еще повозился заезжая в кабину лифта, так как бюджетные каталки досоюзных времен как всегда одним колесом ступорили нормальное передвижение и приходилось с силой впихивать их замкнутое пространство лифта.
Скрипящий спуск. Такая же скрипящая остановка и конечный пункт назначения сразу окатил мрачностью белых кафельных стен и пробирающим холодом.
Здесь все поддерживалось в стерильно-снобистской чистоте и педантичном порядке, явно намекая то ли на нездоровый нрав хозяина здешних хором, то ли на то, что сама специфичность данного места не просто требовала, а, так сказать заставляла, вылизывать каждый миллиметр.
Да и специализация хозяина...
Филимон Кузьмич опять тяжело вздохнув, опустил свои ясны очи на каталку и грустно улыбнулся.
Первая любовь его буйной от подростковых гормонов школьной жизни мирно покоилась на хладном листе металла, навсегда смежив веки.
И видать вздрогнуло что-то щемящее в его обиженном бабами и вообще судьбою сердце! Вспыхнуло… И никак не хотело угасать!
— Тварь ли я дрожащая, а ли право имею! — воскликнул он во сердцах…
И припал устами к хладным сомкнутым, некогда красивым, чувственным устам своей первой любви.
— Это и стало тем катализатором, возвернувшим человеческое изделие к заводским настройкам.
— Чего? — переспросила большая половина присутствующих, никак не ожидающая от эскулапа настолько цветастого выражения.
Тот скромно кашлянул в костлявый кулачок и пояснил:
— То есть, сие действо и стало тем камнем преткновения, толкнувшим нашего несчастного Фильку на позабытый путь разврата и порока.
— Да-а-а-льше! — рявкнул человечий царь, ударом молоточка призывая всех присутствующих к порядку.
— Ну дальше, так дальше, — вместе с нами поражаясь собственным ораторским способностям продолжил свое душещипательное вещание эскулап...
И то ли была сила животворящая во сием страстном лобызании, то ли природа решила в этот раз реально так сказать отдохнуть, но дева пластом лежащая вдруг встрепенулась, а потом ледяными руками обняла за шею не хило так струхнувшего воздыхателя. И к себе поближе притянула. Видать, чтобы уж точно не сбежал при всем желаньи.
Отпустила на свободу спустя вечность, будто на перине, сладко потянулась на твердом металлическом ложе, и, поправив сползающую простынку, молвила:
— Ах! Как же я долго спала!
— А шо, панночка не померла?! — просипел и так офонаревший горе-любовник и сглотнул.
И дал бы деру, если бы предусмотрительная прелестница не додумалась его прихватить за локоток.
— Что-то не сомневаюсь я, Филимон Кузьмич, мимикризма ты озабоченная, что не для обсуждения поэзии времен Романтизма поднял ты меня. Чего похабного удумал, признавайся!
А Филька густо покраснел, и храбро глядя прямо в ещё минуту назад стеклянные очи, ответил:
— Чувства у меня к вам были, о прекрасная Изольда Яковлевна, честное пионерское, я даже жениться хотел, когда вырасту. И видать не усохла в моем сердце любовь сия первая за все эти годы!
Ошарашенная томная дева не знала что молвить на такие пылкие признанья и просто по бабьи разревелась. И поведала меж рыданьями невесёлую свою историю. Рассказала, что невзлюбила она мужчин по личным причинам. Что был у неё муж да бросил, когда внезапно заболела по-женскому, а после эскулапы диагностировали бесплодие. Потому у неё и детей не было. И сама она одинешенька была потому, что считалась по людским меркам бракованная.
— А после того случая, когда ты, дурень малолетний, меня за филей ухватить пытался, и вовсе из поселка перевелась в столицу! Столичные целители уж поставили диагноз, но вылечить, увы, не смогли. Правда, сказали что кто-то пытался вмешаться в болезнь, увидели на ауре моей следы тонких потоков. Спасибо неизвестному благодетелю, это мне и продлило жизнь на пару-тройку годков.
"Нелёгкая жизнь, нелёгкая судьба", — думал Филимон Кузьмич, почесывая затылок, пока вдруг не пришла ему в дурную голову светлая мысль:
— А не соблаговолит ли прекрасная дама воплотить моё затаенное желание совершить променад под луною? — и галантно протянул ей руку.
— В костюме Евы? — вскинув брови спросила воскресшая усопшая, чем ещё больше вогнала кавалера в краску.
— В моем лекарском халате, — предложил как альтернативу он, и пани лучезарно улыбнулась.
Прогулка под звездами средь не сильно романтичных неровных памятников городского погоста вышла просто незабываемой. Особенно для сторожа, когда пребывающая в отличном расположении духа Изольда Яковлевна изящно помахала ему ручкой, хотя Филька как дипломированный врач настоятельно не рекомендовал это делать. Но где было благовоспитанной барышне внять его просьбам, когда тут такая радость — снова луна, влюблённый кавалер, прогулки и признанья?!
К сожалению, с первыми петухами заряд бодрости закончился, и прелестная дама, как в лучших гоголевских традициях, вновь заснула вечным сном, чем знатно опечалила своего героя-любовника. Тревожить ее повторно добрый молодец почему-то постеснялся. Зато с того судьбоносного дня Филька наконец понял суть своего призванья.
...Когда группа захвата подлетела к прозектёрской, то есть к лаборатории некроманта, четыре быстроходных мобилях скрестили лучи прожекторов на входной двери. Глава Розыска Светлого Леса пресветлый Шэфаниэль Хлапу встал с сиденья переднего мобиля и усиленным магией голосом грозно проговорил:
— Выводите задержанного!
Звук отразился эхом в холодном зале со стеллажом и белыми простынками. Бойцы напряжённо держали на прицеле дверь лаборатории, никто не дышал. Пресветлый Шэфаниэль нервно считал секунды. Скоростные мобили на магической тяге легонько покачивались и мерно гудели. Но ни единого движения внутри лаборатории не было.
Досчитав до сорока, Глава Розыска Светлого Леса проорал ещё громче, стараясь, чтобы тревога не прорвалась в интонациях:
— Выводите задержанного!
Продолжительная тишина стала ему ответом. Бойцы пытались переглядываться, не отводя взгляда от прицелов, а пресветлый Шэфаниэль Хлапу вынул сияющий белизной шелковый платок вытер испарину с высокого, типично эльфийского лба — лето, жара. И вновь заорал, усиливая голос магией. Интонации он уже не контролировал:
— Я сказал: задержанный! Выходи! Считаю до пяти, или мы разнесём к Пресветлой Деве эту хренову лабораторию!
После нескольких секунд тишины и слова «Раз!», прогремевшего словно лавина в горах, изнутри здания послышался шорох, звук падения чего-то очень весомого, приглушённое ругательство и наконец тяжёлые, очень тяжёлые, шаркающие шаги.
Дверь лаборатории медленно открылась. Из неё на крыльцо вышел пошатываясь худосочный человек с двумя бесчувственными эльфами под мышками. Колиэль и Толиэль были прикованы к маньяку серебряными наручниками, но на ногах не стояли — они попросту были без чувств.
— Видимо Драконий Огонь, наконец-то, подействовал, — дружно пожали плечами мы с напарником под тяжёлым царским взглядом, переместившимся на нас в потрясённой тиши зала суда.
Глава 3. Презренный несчастный, или об узнике хладного подвала
Следующим на свидетельское место вызвали Василя Илларионовича Мотыгу, занимавшего уже …дцать лет должность сторожа при прозекторской столичного Некромантуса.
Удивительно, но сегодня сторож был как никогда трезвый, прямо как вымытое хорошей хозяйкой стеклышко. Старичок говорил сбивчиво, часто поправлял на своей простецкой рубахе неуместный галстук, правда ничего существенного добавить к нашим показаниям не смог. Разве что упомянул, что под утро, когда выдаваемый Драконий Огонь (“Для сугреву! Только для этого!” — убедительно таращил глаза в красных прожилках) уж хорошо пробирал, Василь Илларионович бывало в полудрёме видал, как из прозектёрской лёгким шагом выпархивали две фигуры — мужская и женская — и уединялись на прилежащем кладбище.
— Но то, видимо, какие-то неизвестные побочные эхфекты Драконьего Огня, — вещал сторож, подняв для пущей убедительности указательный палец вверх и назидательно раз за разом встряхивая им. — Потому как не каждый день такое бывало, да и двигались фигуры как будто из туману сотканы. То души, может, шастають. Я так думаю. Но у них, чего они шастають, не уточнял. И начальству не докладывал. Господин Некромантус оченно занятой человек. Чего его беспокоить?
Господин некромантус сидел на своём месте злой, напряжённый и зыркал черными глазами по сторонам. От таких слов крепко сжатые его челюсти сжались ещё крепче, до отчётливого хруста. Человечий царь одарил его таким же тяжёлым взглядом как до этого Шэфаниэль - нас с напарником, и заседание суда продолжилось.
— Для дачи свидетельских показаний вызываю главного врача всея столицы — Валерия Ивановича Костромского! — провозгласил хилый старичок в длинной выглаженной мантии, и человечий царь со всем своим достоинством чинно стукнул молоточком.
— Понимаете, — заискивающе улыбнувшись, начал главврач, смущенно теребя собственные пальцы. — Филимон Кузьмич любил щупать фигуристых девушек…
Мы с напарником взглянули друг на друга, в глазах — один и тот же вопрос: главврач лечил маньяка? Серьёзно? Но последовавший рассказ многое расставил на свои места.
— Филимон Кузьмич любил щупать фигуристых девушек. Протягивал свои, так сказать, шаловливые ручки к женскому телу сначала в школе, потом в училище, за что часто стоял в углу, а позже, во времена зелёной молодости, был жестоко бит защитниками морально пострадавших представительниц противоположного пола. Бывало, замыкали парня в колодки на потеху публике, и сидел он, горемычный, так целыми днями. Только это унижение все равно не пресекало грязных поползновений.
— Не, вы не подумайте плохо. Так-то бедолага был тихий, покладистый, умом не обижен, — вещал главный столичный лекарь, бросая строгие вгзгляды на лаву подсудимых, где вышеупомянутый Филька густо краснел, бледнел и нервно ёрзал. — Но увы и ах!
А сначала ведь все хихикали и отшучивались, но сия презренная кривая наклонность очень ярко проявила себя во время полового созревания, чем окончательно испортила ему не только репутацию хорошего мальчика, но и школьный аттестат. Ну не могли, не могли учителя дать ему медаль как отличнику, особенно те, кто, так сказать, прошли через его руки. Вот и выпустили пацаненка с волчьим билетом во взрослую жизнь.
Как несчастным родителям удалось выучить своего отпрыска в столичном медуниверситете, никто не знает, но спустя восемь лет Филимон Кузьмич с, естественно, не дурак же, красным дипломом появился в родном поселке, где брать на работу его совсем категорически отказались. Тогда он возвернулся во столицу, во ставшие за время практики родными стены вверенной мне в управление Центральной Лечебницы. А вместе с ним вдогонку пришло и письмо, где в красках глава ихынного району очень подробно объяснял за что и почему Филимон Кузьмичу отказали в заявленной должности. И слёзно просили не присылать его обратно.
— Изучив сие письмо, — с расстановкой и интонацией вещал аки глашатай на ярмарке эскулап, видимо войдя во вкус и подрастеряв на лихом сюжетном повороте всю свою неловкость, — я тоже пришёл к выводу что и сам не могу принять его на вакантную должность женского врачевателя-маммолога. А жаль. Молодой, за время практики зарекомендовавший себя перспективным, с опытом, да ещё красно-дипломированный специалист!
Но делать было нечего. Позвал я мученика во кабинет для сурьезного разговору. Сказал что так и так, из егойного родного поселка пришло письмо с описаньями всех его…кх-кх...деяний, с просьбой пристроить ценного кадра где-нибудь подальше от родного дома, аргументируя сие тем, что народ очень хорошо помнил его неприличные, совершенно некрасивые, порочные, грязные детские шалости. Сказал, что взбунтовались односельчане супротив ведущего специалиста в лице его и зачитал сие веление цитируя вопиющий глас народа дословно: "Училси, ты, тьфу те Господи (здесь крестное знамение, ибо народ наш глубоко верующий), Филимон Кузьмич, или не училси, а мы тебе, вражина ты мелкая, не доверяем. Так что нечего тебе, похабник, баб наших щупать! Иди туда откуда пришел и не возвращайси."
Филимон Кузьмич, пребывая в сильно расстроенных чувствах, возвел свои ясные грустные очи на меня в поисках поддержки, но пришлось быть непреклонным. Так и сказал, что не быть ему женским врачом. Правда все-же сжалился над болезным и предложил тогда вакантное место суд-мед эксперта. Фортельнув при ентом неувядающим чувством юмора в виде подколки: "Будешь не дохтур Филька, а некро-Филька!" И заржал аки конь собственной остроумной шутке.
Долго ли споро ли думал ущебный молодец, а выбирать ему было не из чего. Вот и принял пост хладного дохтура с благодарностью в виде скупой мужской слезы и крепкого рукопожатия. Даже напутственное слово от меня получил:
— Ну что ж, Филька, — сказал свежеиспеченный работодатель во моем лице. — Принимай так сказать пост. Осваивайся потихоньку и гуттен морген тебе.
— В смысле? — в недоумении спросил свежеиспеченный работник во лице его.
— В смысле чтобы у морге все было хорошо.
И вышел, оставляя Филимон Кузьмича со своими невеселыми думами во уже определённом месте труда. Токмо вот горевать-то было ему некогда. Правда, надо сказать, что Филимон Кузьмич был не то, чтобы сильно расстроен, но и не особо рад, философски относясь к своей должности, ведь как говорится "на безрыбье и рак рыба". Работа ведь требовала не только сильных рук, но и светлого ума. Пока разобрал бесчисленное завалы неупорядоченной документации, пока наладил процесс… Вот и месяцок-другой прошел. Пока обвыкся при контакте с усопшими не вздрагивать — так и вовсе год!
И все чинно и ладно было у его усопшем царстве. Покой, закон и порядок, как положено по инструкции. В конце концов пришлось признать, что недаром малец грыз гранит науки во столичном мединституте, даже пожалел что такого ценного сотрудника пришлось сослать в больничные казематы. Но что поделать, если народ крепко цеплялся за прежние обиды, не давая развернуться молодому дарованию в познании приобретенной специализации.
Одним словом, Филька наш, не покладая рук, трудился денно, а если надобно было, то и нощно, на благо больницы. Пока однажды не попала во его владенья скоропалительно почившая учительница первая его.
Дело это было позднее, никого из нас однажды неминуемое…
Правда, в оправдание его дурной головы надо сказать, что Изольда Яковлевна была женщиной.
Нет! Не так!
Изольда Яковлевна была Женщиной!
Красивое аристократичное лицо, пышные формы сзади, пышные формы пятого размера спереди, осиная талия, длинные ноги "от ушей". Когда она проплывала походкой от бедра между партами, поголовно все пацаны пускали слюни на ее ... выдающиеся ораторские способности.
А голос!.. Голос-то какой! Ну прямо Мэрилин Монро. Самцы-недоросли со стояками уходили из ее класса на следующие занятия.
Вот это была Женщина!
Вот только в том-то и дело, что... была.
Филимон Кузьмич как всегда сверился с бумагами, поставил размашистую подпись с фамильными вензелями, поправил сползающую с холмов Венеры простынку и с тяжелым вздохом покатил тележку к лифтам.
В это время больница уже была закрыта и по опустевшим коридорам лавировать было несложно. В пару минут управился. И это при том что еще повозился заезжая в кабину лифта, так как бюджетные каталки досоюзных времен как всегда одним колесом ступорили нормальное передвижение и приходилось с силой впихивать их замкнутое пространство лифта.
Скрипящий спуск. Такая же скрипящая остановка и конечный пункт назначения сразу окатил мрачностью белых кафельных стен и пробирающим холодом.
Здесь все поддерживалось в стерильно-снобистской чистоте и педантичном порядке, явно намекая то ли на нездоровый нрав хозяина здешних хором, то ли на то, что сама специфичность данного места не просто требовала, а, так сказать заставляла, вылизывать каждый миллиметр.
Да и специализация хозяина...
Филимон Кузьмич опять тяжело вздохнув, опустил свои ясны очи на каталку и грустно улыбнулся.
Первая любовь его буйной от подростковых гормонов школьной жизни мирно покоилась на хладном листе металла, навсегда смежив веки.
И видать вздрогнуло что-то щемящее в его обиженном бабами и вообще судьбою сердце! Вспыхнуло… И никак не хотело угасать!
— Тварь ли я дрожащая, а ли право имею! — воскликнул он во сердцах…
И припал устами к хладным сомкнутым, некогда красивым, чувственным устам своей первой любви.
— Это и стало тем катализатором, возвернувшим человеческое изделие к заводским настройкам.
— Чего? — переспросила большая половина присутствующих, никак не ожидающая от эскулапа настолько цветастого выражения.
Тот скромно кашлянул в костлявый кулачок и пояснил:
— То есть, сие действо и стало тем камнем преткновения, толкнувшим нашего несчастного Фильку на позабытый путь разврата и порока.
— Да-а-а-льше! — рявкнул человечий царь, ударом молоточка призывая всех присутствующих к порядку.
— Ну дальше, так дальше, — вместе с нами поражаясь собственным ораторским способностям продолжил свое душещипательное вещание эскулап...
И то ли была сила животворящая во сием страстном лобызании, то ли природа решила в этот раз реально так сказать отдохнуть, но дева пластом лежащая вдруг встрепенулась, а потом ледяными руками обняла за шею не хило так струхнувшего воздыхателя. И к себе поближе притянула. Видать, чтобы уж точно не сбежал при всем желаньи.
Отпустила на свободу спустя вечность, будто на перине, сладко потянулась на твердом металлическом ложе, и, поправив сползающую простынку, молвила:
— Ах! Как же я долго спала!
— А шо, панночка не померла?! — просипел и так офонаревший горе-любовник и сглотнул.
И дал бы деру, если бы предусмотрительная прелестница не додумалась его прихватить за локоток.
— Что-то не сомневаюсь я, Филимон Кузьмич, мимикризма ты озабоченная, что не для обсуждения поэзии времен Романтизма поднял ты меня. Чего похабного удумал, признавайся!
А Филька густо покраснел, и храбро глядя прямо в ещё минуту назад стеклянные очи, ответил:
— Чувства у меня к вам были, о прекрасная Изольда Яковлевна, честное пионерское, я даже жениться хотел, когда вырасту. И видать не усохла в моем сердце любовь сия первая за все эти годы!
Ошарашенная томная дева не знала что молвить на такие пылкие признанья и просто по бабьи разревелась. И поведала меж рыданьями невесёлую свою историю. Рассказала, что невзлюбила она мужчин по личным причинам. Что был у неё муж да бросил, когда внезапно заболела по-женскому, а после эскулапы диагностировали бесплодие. Потому у неё и детей не было. И сама она одинешенька была потому, что считалась по людским меркам бракованная.
— А после того случая, когда ты, дурень малолетний, меня за филей ухватить пытался, и вовсе из поселка перевелась в столицу! Столичные целители уж поставили диагноз, но вылечить, увы, не смогли. Правда, сказали что кто-то пытался вмешаться в болезнь, увидели на ауре моей следы тонких потоков. Спасибо неизвестному благодетелю, это мне и продлило жизнь на пару-тройку годков.
"Нелёгкая жизнь, нелёгкая судьба", — думал Филимон Кузьмич, почесывая затылок, пока вдруг не пришла ему в дурную голову светлая мысль:
— А не соблаговолит ли прекрасная дама воплотить моё затаенное желание совершить променад под луною? — и галантно протянул ей руку.
— В костюме Евы? — вскинув брови спросила воскресшая усопшая, чем ещё больше вогнала кавалера в краску.
— В моем лекарском халате, — предложил как альтернативу он, и пани лучезарно улыбнулась.
Прогулка под звездами средь не сильно романтичных неровных памятников городского погоста вышла просто незабываемой. Особенно для сторожа, когда пребывающая в отличном расположении духа Изольда Яковлевна изящно помахала ему ручкой, хотя Филька как дипломированный врач настоятельно не рекомендовал это делать. Но где было благовоспитанной барышне внять его просьбам, когда тут такая радость — снова луна, влюблённый кавалер, прогулки и признанья?!
К сожалению, с первыми петухами заряд бодрости закончился, и прелестная дама, как в лучших гоголевских традициях, вновь заснула вечным сном, чем знатно опечалила своего героя-любовника. Тревожить ее повторно добрый молодец почему-то постеснялся. Зато с того судьбоносного дня Филька наконец понял суть своего призванья.
